Густава перед отелем, как и следовало ожидать, не оказалось, он ждал в паре кварталов отсюда.
На пути к фиакру Бестужев совершенно точно убедился, что слежки за ним сейчас нет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧАРУЮЩИЙ МИР КУЛИС
Вурстпратер, в противоположность словам профессора, оказался довольно-таки обширным городком, не особо отличавшимся, впрочем, от тех, что Бестужеву доводилось видеть на больших ярмарках в России. Точно так же торчали там и сям всевозможные балаганы и крохотные шапито. Разве что немецкая натура себя показывала: в увеселительном городке было гораздо чище и не валялось столько неведомо откуда взявшегося хлама, как в отечественных. А в остальном — нет особой разницы. Даже пьяницы кое-где попадались неотличимые от российских, такие же расхристанные и плохо сознававшие окружающую реальность, разве что мычали себе под нос на языке Гёте, а не Некрасова.
Зрителей и посетителей практически не имелось — по причине буднего дня, надо полагать, только порой любопытные мальчишки прошмыгивали, опять-таки совершенно как в России. Одни балаганчики и шапито стояли пустые, угрюмые — вероятнее всего, те, кто в них подвизался, обитали в городе и сюда заявлялись только на работу. Возле других стояли фургоны с выпряженными лошадьми, обитые выцветшими афишами; громадные львы с разинутыми пастями (которым просто неоткуда взяться в бедном странствующем цирке, таким красивым и сытым), преувеличенно могучие богатыри в полосатых трико, вздымавшие поражающее воображение гири, ослепительно прекрасные наездницы в сказочной красоты платьях, стоявшие на одной ножке на спинах лошадей, от каких не отказался бы и аравийский султан. И тому подобные красивости, мало общего имевшие со скучноватой и бедноватой реальностью…
В фургонах потихоньку теплилась будничная жизнь — на веревках меж ними сохло белье (в том числе залатанные акробатические трико и поблекшие клоунские наряды), кое-где слышалось шкворчание чего-то жарившегося на сковородках (судя по запахам, речь шла отнюдь не о дорогих яствах), доносились обрывки ленивых разговоров, трезвых и пьяных, даже детский плач, а в одном месте Бестужев оказался невольным свидетелем супружеской ссоры, происходившей в фургоне, увешанном афишами шпагоглотателя-огнепожирателя. Он ни словечка не понял из высокопробного венского диалекта, но, судя по интонациям и накалу страстей, там бушевала классическая семейная сцена, даже со швыряньем на пол железной посуды…
Побродив немного в надежде на счастливый случай, он всё же остановил неопрятного малого, тащившего охапку сена. Выслушав его и нетерпеливо переминаясь, малый что-то буркнул на совершенно непонятном языке, быть может, даже и не немецком. Видя, что Бестужев его не понимает, он преспокойно швырнул сено наземь и, повторяя «Кольбах, Кольбах», показал рукой прямо и налево так многозначительно, что это слов уже и не требовало. Вежливо ему поклонившись, Бестужев двинулся в указанном направлении.
Заведение Кольбаха (или, точнее, «Неповторимый паноптикум Кольберга», как гласила кричащая оранжево-зеленая вывеска, чуть ли не в человеческий рост, укреплённая на вбитых в землю колышках) оказалось не брезентовым шапито, а кубическим балаганом, на скорую руку сколоченным из досок. Доски были потемневшие, старые, трухлявые, — а потому, должно быть, и обошлись дешево. Рядом стояло с полдюжины фургонов, выстроенных буквой «П». Львов и шпагоглотателей на афишах не имелось, зато там красовалась бородатая женщина (в платье с громадным вырезом, сразу дававшим понять, что господам зрителям предлагают именно женщину, а не жирного мужчину), клоун в трико из сине-жёлто-красных ромбов, а также усатый господин в расшитой золотыми бранденбурами зеленой венгерке и алых рейтузах, метавший сверкающие ножи в прикованную цепями к доске очаровательную блондинку (её платью иная принцесса позавидовала бы). Сверху полукругом располагались громадные, пронзительно-красные буквы: «ГОСПОДИН ДЕ МОНБАЗОН, ЖИВАЯ МОЛНИЯ!!!». Вид у блондинки был перепуганный донельзя, у наряженного под гусара усача — самодовольный и гордый.
Бестужев остановился у крайнего фургона, прислушался. Было тихо, только долетал какой-то размеренный стук, словно в импровизированном дворике старательно и методично забивали гвозди — надо сказать, огромные, и молоток, судя по звукам, был приличных размеров.
Поскольку эти непонятные звуки явно свидетельствовали о присутствии там человека, Бестужев без церемоний обошёл фургон. Посреди дворика, образованного тесно составленными фургонами, стоял наклонный деревянный щит на массивной подставке из крепких жердей. На нём мелом был вычерчен контур, — ага, женская фигура в платье с пышной юбкой — и человек, стоявший спиной к Бестужеву, размеренно метал длинные сверкающие ножи, с громким стуком втыкавшиеся практически вплотную к бледному меловому контуру. Ножи эти он брал с хлипкого столика, где лежала целая груда. Надо отдать должное, получалось это у него ловко и сноровисто, впечатление производило. Метатель щеголял не в пышной гусарской форме, а в прозаических полосатых брюках, давно мечтавших о встрече с утюгом, и столь же мятой рубашке-апаш, не способной похвастать особенной свежестью.
Бестужев присмотрелся к ножам, прикинул их количество — пожалуй, забава могла затянуться надолго… Тогда он кашлянул, громко и не особенно деликатно.
Человек обернулся как ужаленный, даже нож выронил на траву, рявкнул:
— Я тебе говорил, болван… Ох, простите, сударь… Произнесено это было по-французски — а потому Бестужев непринужденно ответил на том же языке:
— Скорее уж мне следует просить прощенья, я прервал ваши занятия…
— Пустяки, сударь. Я думал, опять этот паяц… Усы у него и впрямь оказались роскошными (пусть и не нафабренными сейчас, уныло повисшими), но усталое пожилое лицо мало напоминало бравую физиономию молодого красавца с афиши. И всё равно, не могут же в столь убогом заведении служить одновременно два метателя ножей? Совершенно излишняя роскошь… И потому Бестужев уверенно спросил:
— Месье де Монбазон?
— Просто Жак, месье. Жак Руле. Будь я в родстве с Монбазонами, вряд ли потешал бы этих бошей… Месье француз?
— Англичанин, — сказал Бестужев.
Даже при его безукоризненном французском рискованно было выдавать себя за француза в разговоре с коренным уроженцем ля белль Франс — да и к чему?
В лице усача что-то изменилось. Он смотрел теперь не то чтобы неприязненно, но заметно насторожился. Возможно, он просто-напросто не любил англичан?
— Мне нужен господин Кольбах, — сказал Бестужев. — По срочному делу. Не подскажете, где я могу его найти?
Француз словно бы расслабился, услышав это. «Интересно, — подумал Бестужев, — полное впечатление, что у него совесть нечиста, не всякий визитер в радость…»
— О, пара пустяков, месье, — усмехнулся Жак.
Он ловко подхватил из кучи длинный нож с алой рукоятью и, усмехнувшись уголком рта, цепко сощурясь, что есть сил пустил его в стенку фургона — столь молниеносно, что Бестужев и осознать не успел.
Должно быть, доска была прибита плохо, только с одного конца, удар от глубоко вонзившегося ножа прозвучал чуть ли не гулким выстрелом. Приходилось признать, что месье Жак своё ремесло знает — клинок примерно на треть вошёл прямехонько в красно-оранжевый выпученный глаз ярко-зеленого крокодила, разинувшего усеянную жутчайшими зубами пасть.
— У вас и крокодил есть? — с усмешкой спросил Бестужев.
— Был, — ответил месье Жак с гримасой. — Так себе рептилия… — Он, словно рыбак, хвастающий выловленным сомом, развел ладони на расстояние примерно в полтора аршина. — Сдох в Базеле…
Тем временем квадратное окошко фургона распахнулось, высунулась лысая голова и зло завопила:
— Что за дурацкие шуточки, Жак! А если бы я стоял у стены?
— Да ладно, месье Кольбах, а то я не знаю, где ваша кровать, на которой вы в это время непременно лежите… — без малейшего смущения ответствовал француз.
Никакого подобострастия перед хозяином в нём не чувствовалось. «Ну, понятно, — подумал Бестужев, — профессия не уникальная, но достаточно редкая, это клоунов хоть пруд пруди, а подобный мастер долго без хорошей работы не останется…»
— В чём там дело?
— Вот этот господин вас разыскивает по срочному делу, — сообщил Жак, довольно вежливо кивнув в сторону Бестужева.
— Что за жизнь, что за город… Сплошные дела… Нет бы кому прийти и сказать, что помер мой дядюшка и оставил в наследство поместье с лесами и рыбными прудами…
— Ну откуда у вас такой дядюшка? — ухмыльнулся Жак. — В жизни у вас его не бывало…
— А жаль, — серьёзно ответил Кольбах. — Ладно, я сейчас выйду.
В фургоне послышались возня и стук, словно хозяин, второпях натягивая штаны, задевал походную мебель. Очень быстро он распахнул дверь и спустился по шаткой лесенке: лысый коротышка с пышными бакенбардами, в рубашке без воротничка и расстёгнутой жилетке. Поперек живота тянулась толстенная и массивная золотая цепь, а на пальцах сверкали брильянтовые перстни, но Бестужев наметанным глазом определил, что «золото», тут и гадать нечего, самоварное, а «брильянты» пребывают в вульгарном и ближайшем родстве с обыкновеннейшим стеклом.
Герр Кольбах приблизился к Бестужеву деловитой и напористой походочкой, подошёл вплотную, распространяя запах свежего дешевого спиртного, спросил не без вызова:
— Ну и чего вам? Если насчёт потравы лужка, то я всё заплатил, бумагу показать могу…
— Насколько я знаю, к вам поступил на службу Лео Штепанек со своим аппаратом, — сказал Бестужев спокойно.