В номере Трэвор заставил дрожащую Млисс переодеться в его рубашку и брюки. Вещи, естественно, оказались ей велики, но она так мило в них выглядела. Хорошенькая девчонка, такая нелепая и трогательная в мужской одежде! Трэвора охватило желание. Сейчас бы прижать ее к себе сильно-сильно, крепко-крепко, а потом… Он с трудом погасил полыхающий внутри пожар. Ему показалось, что его желание Млисс сможет прочитать по глазам, по губам, по выражению лица… По голосу, хриплому оттого, что пересохло во рту. Он никого не хотел так, как эту девушку в мужской футболке и брюках.
Полусонная горничная принесла им виски, коньяк и лимоны. Коньяк, разумеется, для Млисс — себе эту гадость Трэвор в жизни не заказал бы. Он залпом выпил половину стакана виски — жидкость горячей волной обожгла желудок. Хорошо! Наконец-то он согреется, холод будто въелся в кожу, пронизал все существо. И неудивительно — столько времени шастать под дождем.
Млисс пригубила коньяк и огляделась. Симпатичные номера в «Ричмонде Дрим». Гораздо уютнее, чем в Волтингтоне, хоть и меньше по размеру. Зеленые шторки на окнах, плюшевая, и тоже зеленая, обивка на мебели. Не зря говорят, что зеленый цвет радует глаз и успокаивает — здесь Млисс действительно чувствовала себя уверенно.
— Ну как, согреваешься? — Трэвор сел на кровать так, чтобы видеть лицо Млисс, на которое падал тусклый свет висящего на стене бра.
— Пытаюсь. Меня трясет не столько от холода, сколько от страха. До сих пор не могу прийти в себя после чудесного вечера со Стэнли Ларсоном… Уверена, он имеет непосредственное отношение к Секте. Скорее всего, он один из Исполнителей, о которых говорила Рейчел.
— Если бы он не сбежал от меня, я бы точно его убил. Кретин! Он с самого начала показался мне подозрительным типом.
— Знаешь, что он сказал мне?
— Сомневаюсь, что умную вещь. Что мог сказать тебе этот лицемер и болтун?
— Что ты ревновал меня к нему.
— Я же говорю — ничего умного. — Трэвору было неприятно осознавать, что какой-то Стэнли Ларсон догадался о его чувствах. И не менее неприятно то, что он, Трэвор, действительно эти чувства испытывал.
— Это правда?
Трэвор готов был сквозь землю провалиться от смущения. Как ему ответить Млисс, не выставив себя полным дураком?
— Правда. — Господи, ну кто его за язык-то дергал? — Не знаю, что на меня нашло, но мне показалось, что он тебе симпатичен. Я только потом понял, что пустила ты его по доброте душевной, а не из других соображений. Я и не знал, что могу так глупо себя вести.
Млисс с удивлением почувствовала, что ревность Трэвора, пусть совершенно не обоснованная, приятна ей. Истина проста: если он ревнует ее, значит она ему не безразлична. Она может понять Трэвора, хотя сама едва ли вела бы себя так, как он.
— Ревность — это неуверенность в себе, Трэвор. Согласись, Стэнли Ларсон отнюдь не тот человек, к которому стоит ревновать. Даже до того, что произошло у меня дома, я не считала его достойным своего внимания. Ты наверняка сомневаешься в своей привлекательности и физической, и моральной. А сомневаешься совершенно напрасно. Ты красив, умен. А главное — ты хороший человек, несмотря на все твои комплексы, которые мешают тебе раскрыться. Помнишь того водителя в Генуе? Когда ты кричал на него, я была готова тебя убить. А потом поняла: вся твоя злость — напускная. Тебе это не присуще. Это твой способ защиты от окружающего мира, хоть способ скверный. Давлением на людей ты ничего не добьешься. Агрессия порождает агрессию. Тебе ведь нужно совсем не это. Ты хочешь, чтобы тебя понимали, чтобы принимали твои недостатки, но только вместе с достоинствами. И, в первую очередь, тебе нужно показать именно достоинства. Помнишь гофманского Цахеса?
Трэвор утвердительно покачал головой.
— Он был соткан из недостатков. Дело даже не в его внешнем уродстве, а в уродстве внутреннем. Благодаря волшебству феи достоинства окружающих его людей, приписывали ему. Люди бывают слепы, но зачем намеренно вводить их в заблуждение? Да, я увидела твою истинную душу — если бы ты действительно был таким, каким хочешь казаться, — злым, тяжелым, неприступным, — никакое волшебство не ослепило бы меня, не заставило поверить в то, что ты добрый и честный человек. Но не все будут рассуждать так, как я. Далеко не всем захочется копаться в твоих переживаниях и объяснять, что двигало твоей злостью. Такой способ общения не даст тебе ничего, кроме вечного одиночества и неприязни окружающих.
Трэвор хлебнул еще виски и вызывающе бросил:
— А ты думаешь, мне есть дело до мнения окружающих? Я самодостаточный человек, и мне не важно, что обо мне думают другие.
— Трэвор! — Млисс осуждающе покачала головой. — Ты продолжаешь выстраивать стену между собой и миром. Кирпичик за кирпичиком — бессмысленный труд, который только приближает одиночество. Ты пытаешься бороться с одиночеством и в то же время семимильными шагами идешь к нему навстречу. Тебе не кажется, что это нелогично? И потом, самодостаточность — это не синоним озлобленности и равнодушия. Самодостаточный человек живет в гармонии с собой, он не терзается внутренними противоречиями. Да, он не слишком озабочен мнением окружающих людей, но не оттого, что весь мир ему враждебен. Просто ему хватает самого себя, он внутренне полон. Ему достаточно богатства своего внутреннего мира, ему, если можно так выразится, хорошо с собой. Сомневаюсь, что может быть хорошо человеку, которого рвут на части две половины собственного «я».
Как всегда права, грустно подумал Трэвор. Он действительно разрывается от внутренних противоречий, он не в состоянии помочь себе сам. Он нелогичен, непоследователен. Он слишком долго был занят исключительно собой, но тщетные усилия разобраться в себе без контакта с окружающими ни к чему не привели. Он шел не тем путем. Выбрал какую-то кривую, странную дорогу и двигался по ней не то вправо, не то влево, не то назад. Но едва ли вперед.
— Млисс, скажи, зачем я несколько лет платил деньги своему врачу? Если бы я встретил тебя раньше, все могло быть по-другому.
— Иронизируешь? — Млисс показалось, что он отнесся к ее словам несерьезно.
— Ни капельки. Раньше — да. Сейчас я начал доверять тебе, прислушиваться к тому, что ты говоришь, Млисс.
— И что изменилось?
Вот он, твой звездный час. Скажи ей, другого удобного случая может не представиться. Скажи, не бойся. Если она так хорошо и тонко понимала тебя до этого, поймет и сейчас. Нет ничего страшного в том, чтобы произнести три слова. От этого никто еще не умирал. Люди становились счастливыми, несчастными, но никто до сих пор не умер, произнеся три заветных слова:
— Я тебя люблю.
Признание Трэвора зазвенело в ушах растерявшейся Млисс. Эта ночь, дождь за окном, ветер, бьющийся в стекло, гостиничный номер, — все наполнилось новым, особым смыслом. Все перестало быть обычным, раскрасилось миллионом пестрых цветов, зажило волшебной, сказочной жизнью. Неужели этот прекрасный мир, в который не страшно войти с открытыми глазами, называется счастьем? Ответь ему, открой ему свое сердце, пусти его в свою душу и ничего не бойся — никакой страх больше не властен над тобой. — Я тоже люблю тебя.
Впервые в жизни тело Мелиссы Линсей узнало о том, что такое наслаждение. Впервые до нее дошел смысл того, о чем она так часто слышала и чего не могла понять.
Руки Трэвора гладили, ее измученное томительным ожиданием тело, лаская каждый его миллиметр, согревая каждую клеточку. Эти теплые и властные мужские руки не пропустили ничего: ни маленьких изящных пальчиков ног, ни слегка дрожащих от возбуждения коленей, ни горячего пушистого холмика внизу живота. Они добрались и до ее груди, осторожно и долго гладили раскрывшиеся бутоны сосков, нежным прикосновением доводя Млисс до сладостного безумия. Ее тело трепетало, оно требовало большего, оно закипало как вулкан, готовящийся к извержению. Но Трэвор не торопился. Он хотел узнать все о теле Млисс, хотел запомнить его так, чтобы не позабыть уже никогда.
Он выводил языком на ее шее страстные признания в любви и диком желании. Он ласкал маленькие ракушки ушей так, словно хотел найти в них жемчужинки. Он целовал ее глаза, наслаждаясь шелковым прикосновением ресниц. Он исследовал ее маленький, страстный рот, погружаясь в него, как в океанские глубины. Он ждал. Ждал, когда желание переполнит ее, и она не сможет больше дышать, говорить, двигаться без его прикосновений. Он хотел погрузить ее в пучину томительной страсти, в которой утопал сам.
Млисс изгибалась, изнемогая от желания. Руки, в поиске Бог знает чего, бродили по спине Трэвора, рисуя на ней причудливые узоры страсти. Я люблю тебя, шептала она, я люблю тебя. Теперь, когда смысл этого слова стал для нее доступен, ей хотелось повторять его еще и еще. Люблю, люблю, люблю…
Трэвор раздвинул ее худенькие колени и погрузился в мир наслаждения, который так долго был для него закрыт. Он видел глаза Млисс, туманные и расширившиеся от желания, смешанного с любопытством: что же принесет ей это новое чувство? Он любовался ее приоткрытым ртом, из которого раздавались тихие стоны. Он погружался в нее все глубже и глубже, почти теряя сознание и рассудок от той головокружительной высоты, на которую возносило его наслаждение.