Доктор поморщился: он не любил, когда говорили о нем самом.
— А теперь, мейнхеер, — продолжал Рафф, — вы можете получить плату за ваши труды. Бог свидетель, вы заслужили ее, если только это заслуга — вернуть семье и миру такого незначительного человека, как я. Скажите моей вроу, сколько надо заплатить, мейнхеер: она с радостью отдаст вам эти деньги.
— Ну—ну, чего там! — буркнул доктор ласковым голосом. — Не будем говорить о деньгах. Плату я могу получить где угодно, а благодарность встречается редко. Мальчик сказал мне «спасибо», — добавил он, мотнув головой в сторону Ханса, — и этой платы мне довольно.
— У вас самих, должно быть, есть сын, — проговорила тетушка Бринкер в восторге от того, что великий человек сделался таким общительным.
Но тут добродушие доктора Букмана ему изменило. Он проворчал что—то (так, по крайней мере, показалось Гретель), но не ответил ни слова.
— Не посетуйте на мою вроу, мейнхеер, если она говорит лишнее, — сказал Рафф, — но она только что очень жалела одного молодого человека, родные которого уехали неизвестно куда. А я должен был кое—что передать им от него.
— Их фамилия Боомпхоффен! — горячо проговорпла тетушка Бринкер. — Не знаете ли вы чего—нибудь об этой семье, мейнхеер?
Доктор ответил кратко и грубо:
— Да, знаю. Беспокойные люди. Они уже давно переселились в Америку.
— Может быть, Рафф, — робко настаивала тетушка Бринкер, — меестер знает кого—нибудь в этой стране, хотя там, как я слышала, чуть ли не все жители дикари… Вот если б он мог доставить Боомпхоффенам часы и передать слова бедного малого, то—то было бы хорошо!
— Не надо, вроу. Зачем беспокоить доброго меестера, когда его везде ждут умирающие? Почем ты знаешь, что мы правильно угадали фамилию?
— Я в этом уверена, — ответила она. — У них был сын Ламберт, а на крышке стоит буква «Л» — значит, «Ламберт», а потом «Б» — «Боомпхоффен». Правда, остается еще какая—то непонятная буква «Я»… Но пусть лучше меестер сам посмотрит.
И она протянула доктору часы.
— «Л. Я. Б.»! — вскричал доктор Букман, бросившись к ней.
К чему пытаться описывать то, что за этим последовало! Скажу одно: слова сына были наконец переданы отцу, и, когда их передавали, великий хирург рыдал, как ребенок.
— Лоуренс, мой Лоуренс! — восклицал он, любовно держа часы в руке и глядя на них жадными глазами. — Ах, если б я знал все это раньше! Лоуренс — бездомный бродяга… Господи! Быть может, он в эту минуту страдает, умирает! Вспомните, друг мой, куда он собирался уехать? Как сказал мой сын, куда ему надо было послать письмо?
Рафф грустно покачал головой.
— Вспомните! — молил доктор.
Неужто память, пробужденная с его помощью, откажется послужить ему в такую минуту?
— Все испарилось, мейнхеер, — вздохнул Рафф.
А Ханс обнял доктора, позабыв о том, что он старик и большой ученый, позабыв обо всем на свете, кроме того, что его добрый друг расстроен.
— Я найду вашего сына, мейнхеер, если только он жив. Ведь земля не так уж велика! Каждый день своей жизни я посвящу его поискам. Теперь мать может обойтись без меня. Вы богаты, мейнхеер: посылайте меня куда хотите.
Гретель заплакала. Ханс прав, решаясь уехать, думала она, но как же они будут жить без него?
Доктор Букман ничего не ответил, но не оттолкнул Ханса. Глаза его тревожно впились в Раффа. Он взял часы и, дрожа от нетерпения, попытался открыть их. Тугая пружина наконец подалась, крышка открылась, а под нею оказалась бумажка с пучком голубых незабудок. Рафф заметил в лице доктора глубокое разочарование и поспешил сказать:
— Там было еще что—то, мейнхеер, но молодой человек выхватил эту вещь из часов, прежде чем отдал их мне. Я видел, как он поцеловал ее, а потом спрятал.
— Это был портрет его матери! — простонал доктор. — Она умерла, когда ему было десять лет. Значит, мальчик не забыл ее! Оба мертвы?! Нет, не может этого быть! Мой мальчик жив! — воскликнул он. — Послушайте, как все произошло. Лоуренс работал у меня ассистентом. Он по ошибке отпустил не то лекарство для одного из моих пациентов — послал ему смертельный яд, — но больному его не успели дать, так как я вовремя заметил ошибку. Больной умер в тот же день. А я тогда задержался у других тяжелобольных до вечера следующего дня. Когда я вернулся домой, мой сын уже исчез. Бедный Лоуренс! — всхлипывал доктор, совсем убитый горем. — За столько лет он не получил от меня ни одной весточки! Его поручения не выполнили. О, как он, наверное, страдал!
Тетушка Бринкер осмелилась заговорить. Все что угодно, лишь бы не видеть, как плачет меестер!
— Но какое счастье знать, что молодой человек был невиновен! Ах, как он волновался! Ведь он говорил тебе, Рафф, что его преступление все равно что убийство. Он хотел сказать, что послал больному не то лекарство. Какое же это преступление? Да взять хоть нашу Гретель — ведь это и с ней могло случиться! Должно быть, бедный молодой человек услышал, что больной умер… вот потому он и сбежал, мейнхеер… Помнишь, Рафф, он сказал, что не в силах будет вернуться в Голландию, если только… — Она помедлила. — Ах, ваша честь, тяжело десять лет ожидать вестей от…
— Молчи, вроу! — резко остановил ее Рафф.
— Ожидать вестей! — простонал доктор. — А я—то, как дурак, упрямо сидел сложа руки, думая, что он меня покинул! Мне и в голову не приходило, Бринкер, что мальчик узнал о своей ошибке. Я думал, что это юношеское безумство… неблагодарность… любовь к приключениям повлекли его вдаль… Мой бедный, бедный Лоуренс!
— Но теперь вы знаете все, мейнхеер, — прошептал Ханс. — Вы знаете, что он ничего дурного не сделал, что он любил вас и свою покойную мать. Мы найдем его! Вы опять увидите его, дорогой меестер!
— Благослови тебя бог! — сказал доктор Букман, схватив юношу за руку. — Может быть, ты и прав. Я попытаюсь, попытаюсь… А если хоть малейший проблеск воспоминания о моем сыне возникнет у вас, Рафф Бринкер, вы сейчас же дадите мне знать?
— Еще бы, конечно! — воскликнули все, кроме Ханса; но его немого обещания было бы довольно для доктора, даже если бы все остальные молчали.
— Глаза вашего мальчика. — сказал доктор, обращаясь к тетушке Бринкер, — до странности похожи на глаза моего сына. Когда я впервые встретился с ним, мне показалось, будто это Лоуренс смотрит на меня.
— Да, мейнхеер, — ответила мать с гордостью, — я заметила, что наш сын вам по душе пришелся!
На несколько минут меестер как будто погрузился в размышления; потом он встал и заговорил другим тоном:
— Простите меня, Рафф Бринкер, за весь этот переполох. Не огорчайтесь из—за меня. Сегодня, уходя из вашего дома, я счастливее, чем был все эти долгие годы. Можно мне взять часы?
— Конечно, мейнхеер. Ведь этого желал ваш сын!
— Именно, — откликнулся доктор и, глядя на свое сокровище, как—то странно нахмурился — ведь его лицо не могло отказаться от своих дурных привычек за какой—нибудь час. — Именно!.. А теперь мне пора уходить. Моему пациенту лекарства не нужны; только — покой и бодрость духа, а этого здесь много! Храни вас небо, друзья мои! Я вам навеки благодарен.
— Да хранит небо и вас, мейнхеер, и пусть вам удастся поскорей отыскать вашего милого сына! — серьезным тоном проговорила тетушка Бринкер, поспешно вытирая глаза уголком передника.
Рафф от всего сердца промолвил: «Да будет так!» — а Гретель бросила такой грустный и выразительный взгляд на доктора, что тот, уходя из дома, погладил ее по голове.
Ханс вышел тоже.
— Если вам понадобятся мои услуги, мейнхеер, я готов служить вам.
— Очень хорошо, мой мальчик, — сказал доктор Букман с необычной для него кротостью. — Скажи родным, чтобы они никому не говорили о том, что мы узнали. А пока, Ханс, всякий раз, как ты будешь с отцом, следи за ним. Ты толковый малый. Он в любую минуту способен внезапно сказать нам больше, чем говорил до сих пор.
— Положитесь на меня, мейнхеер.
— До свиданья, мальчик мой! — крикнул доктор, вскакивая в свою парадную карету.
«Ага! — подумал Ханс, когда карета отъехала. — Меестер, оказывается, гораздо живее, чем я думал».
Глава XLIV. Состязания
И вот наступило двадцатое декабря и принесло с собой чудеснейшую зимнюю погоду. Теплый солнечный свет заливал всю равнину. Солнце даже пыталось растопить озера, каналы и реки, но лед вызывающе блестел, и не думая таять. Даже флюгера остановились, чтобы хорошенько насладиться красотой солнечного зимнего дня. А значит, и ветряные мельницы получили день отдыха. Чуть не всю прошлую неделю их крылья бойко вертелись; теперь, слегка запыхавшись, они лениво покачивались в чистом, тихом воздухе. Попробуйте увидеть ветряную мельницу за работой, когда флюгерам нечего делать!
В тот день людям не пришлось ни молоть, ни дробить, ни пилить. Это вышло удачно для мельников, живущих в окрестностях Брука. Задолго до полудня они решили убрать свои «паруса» и отправиться на состязания. Там должна была собраться вся округа. Северный берег замерзшего Ая был уже окаймлен нетерпеливыми зрителями. Вести о больших конькобежных состязаниях дошли до самых отдаленных мест.