— Давай…Только не на автобусе, ладно? Лучше машину поймаем. А то у меня уже сил нет.
Соня, стоя у окна, долго провожала их грустным взглядом. Может, надо было сказать, чтоб не искали Пашку с Маргошкой в городе, что уехали они вчера? Но Пашка опять же ничего такого не наказывал… А вообще, жалко ей было, конечно, этих теток. Особенно ту, маленькую, Пашкину мать. Совсем потерянная она да грустная, и улыбается так хорошо, по–доброму, и курицу вот отдала… Зря Маргошка говорила, что черт там какой–то в ней сидит. Вот же глупая… Не бывает никаких таких чертей в матерях, как она этого не понимает! Они же не кто–нибудь — они матери все–таки! Может, по тому адресу, что Пашка ей дал, они, эти черти, и проживают, только она их не видела еще. Как он говорил их там зовут? Не забыть бы. Жанна Аркадьевна со Львом Александровичем, вот как. Надо бы сегодня снова к их дому смотаться. А может, именно сегодня ей повезет и получится все по коварно–задуманному плану, и попадет она к ним, наконец, и вкатится в их жизнь маленькой витаминкой – нате вам меня, ешьте, сколько влезет, только не оставляйте на погибель одну в этом страшном полуразрушенном доме, в этом страшном и жестоком мире…
А бывшая квартирная Паши с Маргошей хозяйка оказалась действительно похожей на Мамая – все было при ней. И грозный взгляд узких татарских глаз, и гордая сердитая осанка, и даже черные усики топорщились ежиком над верхней губой, сжатой в капризный красный бантик. Она долго не могла понять, чего такого хотят он нее эти странные, прилично одетые и культурные женщины, и только повторяла без конца гортанным мужским голосом, как заведенная, одну и ту же фразу:
— Денег обратно не отдам! Съехали и съехали! Денег не отдам! Нету денег! Не отдам!
А поняв, наконец, что никаких денег с нее эти женщины вовсе не требуют, обмякла взглядом и широко развела руки в стороны:
— Нет, не знаю, милые, куда они делись… Не были они у меня. Съехали и съехали. И денег обратно не просили. Да я бы и не отдала! Нету их у меня ! Нету! Нету!
Не дожидаясь ответа, она тут же спешно захлопнула у них перед носом тяжелую бронированную дверь, заставив Асю вздрогнуть всем телом. Выйдя на улицу, они медленно побрели в сторону автобусной остановки, волоча за собой свои сумки.
— Ну, что будем делать? – первая нарушила грустное молчание Татьяна. – Где их искать теперь?
— Не знаю… — пожала плечами Ася. – Может, по друзьям позвонить? Ой, Тань, а ты Маргошке на работу звонила?
— Да конечно, звонила! И звонила, и ходила… Она еще две недели назад уволилась.
— А знаешь, я видела ее три дня назад…
— Где?!
— У Кота. У отца ее, то есть… Ну, в общем, у мужа твоего…
— Да? Надо же. Вот поганка, а? К отцу побежала, а к матери – ни ногой…
— Я и адрес их у Кота потом взяла. Она ему оставила.
— А я думала, тебе Пашка свой адрес сказал…
— Нет. Не сказал. И тоже ни разу не позвонил.
— Да уж… — грустно вздохнула вдруг Татьяна. – Выходит, те мы еще с тобой матерешки, если детки наши бегут от нас, как от чумы какой…
— И не говори…
Домой Ася добралась уже затемно. Села в прихожей, не снимая сапог и поставив перед собой злополучные сумки. Голова была пустой, горестной и гулкой, даже слез в ней не было. Припозднившаяся в этот вечер домой Светка так и застала ее сидящей на маленькой скамеечке в темной прихожей, присела перед ней на корточки:
— Мам, случилось что? Ты почему тут сидишь? А?
— Свет, ну почему, почему все так? Ушел, живет по углам каким–то, и даже не позвонил мне ни разу… Вот совесть у него есть, скажи? Он же знает, как я волнуюсь, как с ума схожу!
— Да потому и не позвонил, мам! Ты перестань для начала с ума сходить, а? Разреши ты ему взрослым быть! Он ведь и в самом деле уже взрослый и самостоятельный, как ты этого не понимаешь–то, господи? Все держишь и держишь его на коротком поводке, на этом своем «волнуюсь» да «с ума схожу»…
— Так я же мать, Света! Может, плохая, но все же мать! И я всю жизнь буду за него волноваться…
— Так и волнуйся на здоровье, только внутри себя и потихоньку, а не ставь это волнение во главу угла! И не используй его как орудие, чтоб заставить плясать под свою дудку! Тем более дудка твоя, мамочка, уж ты прости меня, и ломаного гроша не стоит. По крайней мере, для Пашки. Он давно уже в свою дудку дудит, свою музыку придумывает…
— Да согласна я с тобой Светка, во всем согласна! Но хотя бы просто позвонить можно? Жив, мол, здоров…
— Мам, да все у него в полном порядке!
— Ну почему ты так уверена, дочь?
— Да потому что знаю! Только сегодня с ним по телефону разговаривала…
— Сегодня? Правда? Он по домашнему звонил, да? И что? И где он живет? Что с ним? Он прямо сюда звонил? Когда? – встрепенулась испуганно Ася. Вцепившись в Светкины плечи, она принялась трясти ее изо всей силы, словно пытаясь добыть таким простым способом побольше о Пашкиной жизни информации.
— Мам, прекрати! Ну что ты меня трясешь, ей богу! Я–то в чем перед тобой провинилась? Пусти, больно же! Говорю же – все в порядке с ним!
— А где, где он сейчас живет? Он адрес тебе сказал?
— Нет, я и не спрашивала… На фига мне его адрес? Они, по–моему, вообще собрались уезжать куда–то…
— Куда? Зачем уезжать?
— Не знаю!
— Ну почему, почему ты не спросила, Свет? Господи, с ума я с вами сойду…
— Да не надо тебе с нами с ума сходить, мамочка. И вообще, бросай свою дурную привычку – с ума сходить! Пойдем лучше поедим чего–нибудь. Я голодная – жуть! У нас в доме пища какая–нибудь есть, а?
— Да вон – в сумках полно всего… — мотнула Ася головой в сторону притулившихся к ногам кошелок. – Набрала вкусностей всяких, хотела Пашку подкормить…
— Ну так и меня подкорми! Я тоже твой ребенок, между прочим! Забыла, что ли? А то все Пашка да Пашка…Пойдем, мамочка, вставай! Сейчас мы с тобой чаю попьем, поедим, еще сыночка твоего любимого душевные песенки послушаем…
Ася послушно поднялась со скамеечки и понуро поплелась за Светкой на кухню. Усевшись за стол и положив усталую голову на руку, принялась следить за ее суетой, потом тихо произнесла ей в спину:
— Свет… А можно тебя попросить? Если Пашка еще позвонит, ты скажи ему… Ну, в общем… Скажи ему, что он во всем прав…И еще скажи, что я все, все поняла. И прошу у него прощения. Он поймет. Так и скажи – мама у тебя прощения просит…Ладно?
— Ладно, мам, — серьезно проговорила Светка и посмотрела на нее долго и внимательно. – Обязательно скажу, слово даю. Только он на тебя и не сердится вовсе.
— Ну, все равно…Все равно скажи…Свет, а голос у него какой был?
— Да нормальный. Голос как голос.
— Ну, не встревоженный? Не больной? Не грустный?
— Мам, ты опять?
— Все, Свет, не буду больше. Хотя чего уж там – не буду. Буду, конечно. И волноваться буду, и звонка его ждать буду…
А Татьяна сидела на своей кухне совсем одна. Так же налила себе чаю, так же грустно положила большую голову на руку. И задумалась. Собственно, мыслей особенных в голове не было, просто звучал и звучал, будто доносился издалека тонкой слабой ноткой Маргошкин голосок: «Мам, вы же любите друг друга… Чего вам воевать–то…» И, будто подхватывая его на лету и не давая исчезнуть, выплывал откуда–то и сегодняшний Асин тоненький голосок : «Кот твой, по–моему, очень тебя любит…»
А она и сама это знала. Знала, что любит. Да и она его тоже – чего уж там говорить. А только почему–то сидит одна на своей кухне, несмотря на совместно–разделенную с мужем любовь. Как–то так получилось, что не захотели ни Кот, ни Ритка принять ее любви, забраковали ее на корню. Как будто у нее, у любви этой, определенный и кем–то установленный стандарт есть. Она ж у всех разная все–таки. У кого спокойная и домашняя, у кого страстная и ревнивая, а нее вот такая, со свой собственной придурью – с высокими для любимого целями, с самоотдачей, с самоотверженностью, с одержимостью, наконец…Ей же действительно за него обидно! Такой умный мужик – и всего лишь учитель в дурдоме… Что она, для себя старалась? Она ж его хотела в люди вывести! От души хотела. Потому что любила…
И Ритка тоже хороша – обиделась она, видите ли. Надо было наорать на нее как следует да подзатыльника крепкого дать – тогда бы не обиделась. И не звонит, поганка… Не нужна ей мать, выходит. Убежала за своим Пашкой и про мать забыла. И что теперь ей? Сидеть да переживать, да бить себя в виноватую грудь кулаками?
Татьяна вздохнула еще раз и, отодвинув от себя чашку с давно остывшим чаем, вытащила из лежащей на столе пачки сигарету, начала искать глазами зажигалку. Не найдя, встала и подошла к окну, оглядела в ее поисках подоконник. Потом, всхлипнув, вдруг смяла сигарету в руке и ткнулась горячим лбом в прохладное оконное стекло, и заплакала одиноко, тяжело и отчаянно, сотрясаясь крупным телом.
Страшно, наверное, когда тебя никто не любит. Но еще страшнее, когда твоя любовь, какая бы она ни была, хорошая иль плохая, с придурью или нет, никому не нужной оказывается…