В чемодане еще оставалось место, несмотря на то, что помимо одежды и обуви Лиза упаковала и любимого плюшевого медведя, и пару книг, и альбом для рисования с карандашами. И все же что-то она забыла! Лиза внимательно перебрала в памяти все, что успела убрать в чемодан, и громко ахнула: косметичка! Ну конечно, она собиралась взять с собой косметичку – совсем как взрослая. Конечно, косметика была специальная, детская, и состояла из туалетной воды с фруктовым запахом жевательной резинки, бальзама для губ, детского крема, блесток и шампуня. Но все же это была косметичка! Совсем как у взрослой барышни. Подарок папы.
Лиза засуетилась в поисках драгоценности – розовой сумочки с косметическими принадлежностями. Но не нашла. Остановившись посреди комнаты, она смешно наморщила нос, стараясь вспомнить, куда спрятала свою «сокровищницу». И хлопнула себя ладошкой по лбу: ну конечно же! Пару дней назад она тайком от папы прошмыгнула в спальню мамы, преследуя две цели. Во-первых, зеркало в спальне было гораздо больше того, что в Лизиной ванной. В маминой комнате стоял большой трельяж с тремя зеркальными дверками. И можно было видеть в нем не только себя анфас, но и в профиль с двух сторон, и сзади, только нужно поиграть створками, ловя свое отражение. Лиза собиралась сделать новую прическу (тогда она еще не знала, что поездка на день рождения к Инге отменится), попробовать нанести на веки блестки и тайком от папы поискать в маминой косметичке еще что-нибудь, что она могла бы взять с собой. Почему тайком от папы? Лизе не запрещалось ходить в мамину спальню, напротив, когда ей хотелось побыть одной, когда ей было грустно или, наоборот, радостно, она бежала в ту комнату – «делиться эмоциями», как она это по-взрослому называла. Но папе бы вряд ли понравилось, если бы он заметил, что дочь роется в маминых вещах. Во-первых, он считал, что Лизе еще нельзя пользоваться взрослой косметикой. Во-вторых, не любил, когда нарушался порядок вещей, оставленных так его женой. Эта комната все еще служила неким храмом памяти. И хоть уже прошло два года со дня смерти мамы, на трюмо лежали тюбики с кремами и помадами – так, как их и оставила хозяйка.
В тот день, когда Лиза вертелась перед зеркалом, то так, то сяк подбирая длинные курчавые волосы, ее спугнули шаги отца. Девочка, дабы избегнуть лишних вопросов, сбежала из комнаты, забыв на трюмо свою косметичку. Сейчас она, конечно, поняла, что оставила «улику». Не страшно, конечно. Но забрать «сокровищницу» нужно.
Лиза вышла из детской, пересекла узкий коридор и скрылась за дверью комнаты напротив.
А вот и косметичка «Хэлло, Кити!» – лежит себе, забытая, там, где Лиза ее и оставила. Девочка радостно бросилась к ней, но, уже протянув руку для того, чтобы взять «сокровищницу», замерла. Рядом с розовой сумочкой лежали мужские часы. Папины, те, которые недавно сломались. Которые ему подарила Инга. Значит, папа был в этой комнате уже после того, как Лиза ее покинула, и, конечно, видел забытую дочерью косметичку, но ничего не сказал. И нарочно или случайно оставил здесь часы.
Лиза протянула руку уже не к косметичке, а к часам. Но в тот момент, когда она коснулась прохладного стекла циферблата, по ее телу будто прошел электрический разряд. Девочка вздрогнула и закричала, но руку от часов не отдернула, напротив, сгребла их в кулак – помимо своей воли, будто ведомая какой-то силой.
И только ее пальцы крепко сжали часы, как в голове вспышкой мелькнул образ незнакомого мужчины – на мгновение, и тут же поблек. Лиза не успела его ни «рассмотреть», ни запомнить, лишь «увидела», что мужчина носил гладко зачесанные назад волосы непонятного оттенка. Да еще зубы, которые он оскалил в неприятной улыбке, были желтые, прокуренные.
Еще одна вспышка – и Лиза уже увидела молодую женщину. С длинными белокурыми, как у Лизиной куклы Барби, локонами, с чуть вздернутой капризной верхней губой, приоткрывающей зубы, и тонким острым носиком. Девушка была моложе Инги, красивая и, наверное, хорошая, но Лизе она почему-то не понравилась. Более того, девочка вдруг почувствовала, как ее обдало жаром – она ощутила исходящую от этой красавицы опасность. Лучше «рассмотреть» незнакомку не удалось, это видение исчезло так же быстро, как и первое. Лиза наконец-то смогла разжать пальцы. Часы выпали из руки на пол, но не разбились, так как удар смягчил прикроватный коврик. Лиза присела на мамину кровать, прямо на аккуратно постеленное покрывало, и, обхватив ладошками голову, часто-часто задышала. Это происшествие лишило ее сил, девочку даже подташнивало. Створки трюмо раздваивались перед глазами, и Лиза, дабы не страдать от головокружения, прикрыла глаза. И в это мгновение услышала быстрые шаги. Отец, похоже, спешил на крики своей дочери.
– Лиза, Лиза, ты где?
– Я здесь, папочка, – слабо пробормотала она.
– Что ты здесь делаешь? Почему еще не в кровати? Что с тобой? – Ворох вопросов, который вызвал еще большее головокружение. Лиза помотала головой и, кивнув себе под ноги, сказала:
– Я забыла тут свою косметичку.
Незаметно от отца она сунула в розовую сумочку часы. На память – об отце и Инге, которых ей будет очень не хватать в Петербурге.
– Пойдем в кровать! Как ты себя чувствуешь? Может, вызвать доктора?
Лиза отрицательно покачала головой. Но отца послушала и дала увести себя в детскую.
* * *
«Ты не бог», – повторила она себе в который раз. Она не бог. Но слезы текли из глаз и текли, несмотря на эту повторяемую в тысячный, миллионный раз мантру. Не уберегла, не спасла, допустила, потеряла – набор слов, чудовищный смысл которых был тяжелее могильной плиты, навсегда скрывшей хрупкое тело маленькой талантливой девочки Лёки. На памятнике стояли даты, разница между которыми не достигла и двадцати шести лет, и значилось полное имя – чужое, непривычное, казавшееся громоздким из-за того, что Инга привыкла к короткому псевдониму. И оттого, что на памятнике указали не псевдоним, а имя и фамилию, создавалась иллюзия, что под этой плитой лежит не знакомая до всех интимных уголков Лёка, а какая-то другая, чужая девушка. Только с фотографии улыбалось личико Лёки.
На похороны Инга ездила одна, хоть брат с невесткой и вызвались ее сопроводить. Но нет, Инге хотелось попрощаться с подругой в одиночестве, без компании своих родственников. Как прошла церемония – она и не поняла. Не запомнила, не увидела. Стояла в сторонке и как заклятие повторяла слова с чудовищным смыслом: не уберегла, не спасла, допустила, потеряла.
Кто и почему убил Лёку, сейчас ей уже не было так важно, какой бы кощунственно равнодушной ни казалась эта мысль. «Ты не бог», – так гасила она свою жажду мщения. Не бог, не бог.
Остаток дня она провела дома, в темноте, не зажигая света, приспустив шторы. Лежала на диване и, впиваясь зубами в костяшки пальцев, глухо выла. Уснула она там же, на диване, закусив большой палец правой руки – словно младенец, у которого отобрали пустышку.
Когда она, проспав энное количество часов, открыла глаза, то не сразу поняла, какое сейчас время суток, из-за приспущенных штор. Жажда мщения за эти часы превратилась в огненный шар, который калил изнутри, толкал к безумию.
Инга бросилась в кабинет и, вытащив колоду карт, достала одну наугад. Найдут ли убийцу? Ответ можно трактовать как положительный. Покарают его? Ответ тот же.
– Убедилась? – сказала она себе и повторила вчерашнюю мантру: – Ты не бог.
До следующей ночи она слонялась по квартире со все так же опущенными шторами – неприбранная, неумытая, голодная, пассивная. Но уже не плакала – и это было первым достижением.
Вечером она включила телевизор, надеясь отвлечься от страшных мыслей, которые к ночи проснулись и, будто волки при виде жертвы, уже пощелкивали хищно зубами. Черта с два!
Но Инга сразу же наткнулась на передачу, которая вновь зацепила ее эмоции с жестокой беспощадностью. С экрана вещал молодой человек, который показался Инге знакомым. Но только после того, как ведущий назвал его имя – Степан, она вспомнила, что этот парень – бывший гитарист из Лёкиной группы, с которым она однажды, не так давно, встретилась в кафе. Гитарист скорбно вещал о великой утрате, постигшей их группу. И обнадеживал поклонников тем, что группа и дальше будет существовать – несмотря на то, что осталась вначале без директора, а потом – без солистки.
– Мы находимся в стадии переговоров… Будет подписан новый контракт… – долетали, не цепляя сознания, фразы из разговора. И Инга морщилась: не успели Лёку похоронить, а они, ее музыканты, уже о выгоде думают. Наверняка сыграют на гибели солистки и запустят дополнительный тираж дисков – ведь всем известно, что лучшего пиара, чем трагедия, пока еще не придумали.
– …Новый диск откроет песня, посвященная ее памяти…
Уже и песню новую успели сочинить! Инга вскочила с дивана с тем, чтобы выключить телевизор. Но остановилась, потому что услышанное шло вразрез с ее домыслами.
– …Она была первой вокалисткой. И тоже трагически погибла.
Позвольте? Какая еще первая вокалистка, вторая? Лёка была единственной!
– Диск будет носить ее имя – Анастасия…
Инга выключила телевизор и нервно зашагала по комнате. Ее распирало от негодования. Кощунственно, кощунственно! При чем здесь какая-то Анастасия?