… Но я отвлеклась, а день тем временем был в самом разгаре, я бы даже сказала, достиг апогея, а именно обеда. Я уже, было, собралась поставить на плитку свою мисочку, как вдруг…
— Где карточки? — это шумела Княжна.
— У тебя на столе.
— Нет! Они были у меня на столе. Вчера. А теперь их нет! — И она грозно посмотрела на меня.
Я опустила очи долу, хотя карточки в глаза не видела.
— Ты выкинула? — продолжала вопрошать она.
— Не-а, — неуверенно оправдывалась я.
Вот так всегда! Все валят на меня.
Но уж если честно, валят обычно заслуженно. Что ж поделаешь, я жутко безалаберная, неорганизованная, неряшливая разгильдяйка, к тому же рассеянная. После меня вечно остаются грязные следы на дорожках, огрызки, крошки (говорят, благодаря им и мне все институтские тараканы кормятся в нашей комнате); и недостает нужных вещей: ручек, клавиш от калькулятора, документов. А куда я все это деваю, не знает никто, даже я сама.
— Куда дела карточки, Леля?
— Ленусик, зуб даю — не брала!
— Ты их так часто даешь, что можно подумать, у тебя их, как у акула, — съязвила Маруся.
У! Змеи! Я погрозила им кулаком и начала напяливать куртку.
— Куда? — хором заверещали «змеи».
— На помойку. Карточки искать, мусор-то из нашей урны уже там.
Никто меня не остановил — в одном мои коллеги были едины: маленькую свинью надо перевоспитывать, приучать к порядку и чистоте, пока она не превратилась в большую хрюшу.
Замечу, пока их старания ни к чему не привели.
Я вышла на улицу. Моросил дождь, а небо было как сгустившийся, застывший дым. Пахло то ли хлором, то ли пармиатом, но хрен редьки не слаще — и то и другое жуткая гадость.
В две секунды я продрогла, а волосы мои понуро повисли вдоль щек, и все из-за того, что ни зонта, ни платка я не взяла. Одно слово — разгильдяйка. Но не возвращаться же теперь, все равно прическа и настроение испорчены. Так что, запахнув поглубже пальто, я, вереща для бодрости духа, рванула через двор.
Мусорные бачки было недалеко, завернув за склады, я оказалась лицом к лицу, вернее, облезлому боку крайнего из них. Рыться в помойке я, естественно, не собиралась, я надеялась, что пропавшие документы могут быть где-то с краю, а не в той зловонной гуще, что мозолила мне глаза.
М-да. Пахло препротивно. Теперь к запаху химии примешивался смрад помойки.
Я встала на цыпочки. Окинула близоруким взором тошнотворный пейзаж. Коробки, бумаги, бутылки, картофельные очистки, рука… Стоп!
Рука? Белая человеческая конечность с чуть согнутой пятерней? Или обман никудышного зрения?
Я сделала шаг. Мой дорогущий ботинок ткнулся носом в подмоченную конфетную коробку, в других обстоятельствах я бы этого не пережила — мой внешний вид, единственное, к чему я отношусь трепетно — но тогда…
Я ошиблась! Это была не рука. А пара рук. А еще две ноги, голова и туловище. И все, не считая туловища, прикрытого рабочим халатом, да ступней ног, обутых в башмаки, мертвенно бледное, с голубоватым отливом.
До сих пор удивляюсь, как я тогда не упала без чувств. Наверное, остановило меня окружающее «великолепие». Я, как всякий художник, пусть и не признанный и даже не непрофессиональный, мигом представила себе композицию — прекрасная Леля в окружении отбросов, с картофельной шелухой на лбу, к тому же в соседстве с посиневшим трупом.
Короче, я осталась стоять. Вид, правда, имела бледный. И рот мой то открывался, то закрывался, как у глупого карася — это я боролась со спазмами в желудке.
Я победила! Вулкан внутри меня затих. Рот закрылся. Но лишь на мгновение, после которого я заверещала так, что копошащаяся у трупа крыса упала в обморок.
Все еще вторник
Я помогаю следствию
Приезда милиции я ожидала, сидя в кресле под розаном, окруженная запоздалой заботой и запахом валерианки. На сюсюканье подружек я не реагировала, как и на их любопытные мордочки — это я им мстила. Пусть помучаются, впредь будут знать, как меня перевоспитывать.
От шока я почти отошла — о пережитом ужасе напоминало только саднящее горло — у меня оказалась на удивление крепкая психика. Память, как выяснилось, была тоже ничего, потому что я смогла подетально восстановить в голове все нюансы увиденного.
Итак, на помойке я обнаружила труп пожилой женщины. Лежал он лицом вниз, на левом боку, руки его были вытянуты, ноги поджаты. Из живота жертвы торчала пластмассовая рукоятка.
— Жертвы? Вы так уверены, что ее убили? — Этот неуместный вопрос задал мне 15 минут спустя прибывший по вызову молодой опер, после того, как я поделилась с ним впечатлениями об увиденном.
— А вы считаете, что тетя Сима возомнила себя самураем и сделала себе харакири?
— Как-как?
— Харакири, если вам это слово в новинку…
— Что такое харакири, кстати, в Японии этот самурайский обычай называют совсем по другому — сэппуку, я знаю, мне хотелось бы услышать еще раз, как вы назвали жертву.
— Сима. Это уборщица наша. — После его вопросительного взгляда я пояснила. — Я ее по волосам узнала. Фиолетовым, как у Мальвины.
«Опер» укоризненно на меня посмотрел, и мне стало немного стыдно за свою остроту. А потом стыд прошел, в конце концов после такого шока я за себя не отвечаю.
Паренек прошелся по комнате. Развернулся, вид при этом имел сосредоточенный, но все равно не сильно внушительный. Как-то не могу я серьезно воспринимать своих ровесников в ответственных ролях. И вообще, какой-то он не солидный. Одет в джинсы и куртку, на голове кепочка (спасибо американцам, которые своими бейсболками испортили и так не очень хороший вкус наших мужиков), из-под кепочки русые локоночки, глаза голубенькие, наивные. Ну, чистый ангел!
Терпеть таких не могу. И я тоскливо покосилась на смуглые мужественные физиономоии наших настенных мужиков — Клуни, Бандераса и Иглесиаса младшего.
— И давно это Сима-Мальвина… — тут он порозовел и пристыженно опустил очи. — То есть гражданка Сима в НИИ работает?
— Это к отделу кадров.
— Ага. — Не очень вслушиваясь в мои слова протянул он, а потом так же задумчиво, не столько меня, сколько себя спросил. — И кому она могла помешать?
Я неопределенно пожала плечами, типа сами разбирайтесь. Ангелочек кивнул, сложил свой не понадобившийся блокнот и направился к двери. Моя последняя фраза настигла его уже на пороге.
— А, может, это наш туалетный маньяк?
Он обернулся, на его лице читалось недоумение.
— Кто?
— Вуайерист.
— Вуа — как?
— Вуайерист, — повторила я гордо. Вот так-то, господин всезнайка, мы не только про самураев знаем. — Он в туалетных кабинках прячется и ждет, когда какая-нибудь дама писать… — при этих словах его уши заполыхали, — простите, справлять нужду начнет.
— И что он тогда делает?
— Как что? Ловит кайф.
— И как долго?
— Да ему долго не дают, визжать начинают! — хохотнула я.
— Извините, я не точно сформулировал вопрос. Как давно вы впервые заметили его… хм… пристальное внимание?
— Давно. Года полтора.
— Вы считаете, что это он мог убить гражданку? — он заходил по комнате.
— Кто его, маньяка, знает.
— Он агрессивный?
— Что вы! Он у нас тихий.
— Тихий, говорите? — задавая этот вопрос, он остановился напротив моей акварели. Постоял, посмотрел. Ничего, видно, не понял, поэтому попытался рассмотреть ее получше. Придвинулся ближе и ткнулся своим дурацким козырьком в стену, после чего смутился и сел на стул.
— И скромный, как Гюльчатай. Ни разу нам своего личика не показал.
— Значит, личность его вам не известна?
— Так точно, — отрапортовала я, а потом как вскочу. — Послушайте! А вдруг тетя Сима его вычислила? Она была одной из самых рьяных охотниц за нашим маньяком!
— Хм… — Он ненадолго задумался, а потом буркнул. — Разберемся.
И тут в комнату ворвалась Маруся.
Маруся проскакала к своему столу, делая бедрами вращательные движения такой амплитуды, словно вертела халахуп, потом села на краешек стула и томно уставилась на паренька.
— Вы закончили? А то нам работать надо. — Это она врала, ей до работы никакого дела не было, просто Марусе было необходимо построить глазки юному Мегрэ. Как и любому мужчине, появляющемуся в поле ее досягаемости. Дело в том, что Маруся у нас страшная кокетка, хотя дальше кокетства она никогда не заходит, потому, как уже 13 лет живет в почти счастливом браке со своим мужем Алексеем.
— Да, я уже ухожу. — Ангелочек церемонно поклонился и попятился к двери.
— А как вас зовут? — вопрошала Маруся.
— Да я уже, собственно, представлялся…
— Николай Николаевич Геркулесов, — ответила за него ваша покорная слуга. — Младший опер уполномоченный, — делая упор на слове «младший», закончила я.
— Ко-о-о-ленька, — протянула Маруся, чем окончательно смутила парня. Так что из нашей комнаты он почти выбегал.