Кофе был нормальной вещью. Поэтому она поднялась на кухню и заварила кофе. Она смотрела через окно в сад, но там еще царили сумерки. Хотя восточный край неба с каждой минутой горел все ярче, солнце еще не могло заглянуть на эту сторону холма.
Наполнив кофе мшисто-зеленую чашку, она пошла обратно вниз, на этот раз направляясь в офис. Там был ее компьютер. Там была ее картотека. В нормальное утро понедельника, будь время более подходящим, она работала бы, если бы ее не отвлекали представители страховых компаний, перед которыми пришлось бы отстаивать интересы клиента, а потом занялась бы счетами. Поэтому в понедельник она никогда не назначала прием раньше десяти. Сегодня первый клиент должен был прийти в одиннадцать, и ей нужно было успеть съездить в свою квартиру за одеждой и вернуться. Но было всего пять. У нее была масса времени.
Согревшись кофе, она оглядела офис, пытаясь обнаружить следы присутствия отца. Его имя значилось лишь в паре дипломов на стене, но они не сообщили ей ничего нового. Еще здесь было несколько авторских гравюр на ботанические темы в простых рамках.
Посетитель офиса никогда бы не догадался, что человек, который жил и работал здесь, был светилом в своей области, что за свою карьеру он удостоился неисчислимых почестей и что у него было множество опубликованных работ. Просмотрев книги на полках, она не смогла найти ни одной его работы – а их она узнала бы с первого взгляда. У нее были все они без исключения.
Она заметила несколько справочников, которые были и у нее. Они были неотъемлемой частью кабинета аналитика – наверняка, подумала она, той самой вещью, которая должна передаваться от отца к сыну или дочери, реши они пойти по его стопам. Поставив чашку на стол, она достала одну из книг, вообразив, что может найти там надпись: «Кэйси, от отца, с любовью и наилучшими пожеланиями успешной карьеры». Она осталась бы довольна, даже если бы упоминание о любви отсутствовало. Но форзац был чист.
Она взяла еще одну книгу и увидела еще один чистый форзац. Третью – то же самое.
Разочарованная, она еще раз оглядела полки. Те, до которых было проще всего дотянуться из-за стола, были психоаналитической направленности. Охваченная духом противоречия, она вытащила с полки высоченную стопку книг и убрала их в самый дальний угол. Так, пачку за пачкой, она полностью освободила две ближайшие полки. Потом, порывшись в ящиках, составленных в холле, она нашла свои любимые книги и, не теряя времени даром, аккуратно расставила их на самом видном месте.
После перестановки полки определенно стали выглядеть роднее для Кэйси. Воодушевленная, она переключилась на письменный стол. Он был огромным, из красного дерева, с тремя ящиками с каждой стороны и мелким ящичком для письменных принадлежностей в середине. Кожаное кресло у стола тоже было просторным, с высокой спинкой. Она уселась в него и покачалась для верности взад-вперед, потом вправо и влево. Снова нагнувшись влево, она открыла верхний ящик с этой стороны и обнаружила стопку желтой линованной бумаги. Во втором ящике оказались скрепки, коробки с простыми и красными карандашами, коробочка зажимов для бумаг, диктофон и упаковка кассет к нему.
Она взяла диктофон в руки, наверное, так же, как это делал он, и включила, надеясь услышать его голос, но лента оказалась чистой.
Положив диктофон на место, она закрыла ящик и выдвинула самый нижний. Металлические скобки свидетельствовали о том, что раньше в нем находились файлы с бумагами. Сейчас он был пуст, но Кэйси не собиралась оставлять его в таком состоянии. Не откладывая, она заполнила ящик своими собственными файлами и то же самое проделала с нижним правым ящиком. В следующем ящике хранилась почтовая бумага Конни – официальные бланки с эмблемой Гарварда, которой он имел право пользоваться как член профессорского состава, и его личные бланки. На бумаге цвета слоновой кости черными печатными буквами значилось: «КОРНЕЛИУС Б. АНГЕР».
Она понятия не имела, что могла означать буква «Б». Она спрашивала у многих, но никто этого не знал.
Ящик с почтовой бумагой был замечательным местом, где можно было оставить послание. На месте Конни, передавая дом со всем содержимым ребенку, которого никогда не знала, Кэйси бы так и сделала.
Обе стопки бумаги были аккуратно сложены, но ни на одном из верхних листков не было ни малейшей отметки.
Расстроившись окончательно, она закрыла и этот ящик, выдвинула тот, что был над ним, и нашла с полдюжины коробочек для мелочей. В одной были резинки, в другой – ластики, в третьей – промокашки. В последней гремели леденцы.
Она любила леденцы – во время учебы в аспирантуре просто не расставалась с ними, а привычка разгрызать, а не сосать их стоила ей нескольких сломанных зубов. Поэтому она не могла сказать, что преуспела в правильном поедании леденцов, но Конни не мог об этом знать. Она могла бы вообразить, что он наполнил коробочку, думая о ней, если бы это не было совершенно невозможно. Она потянулась за леденцами, но передумала и убрала руку.
Закрыв ящик, она выдвинула тот, что был в центре. В узком пенале лежало несколько карандашей Bic, и у нее на сердце полегчало. Она ненавидела карандаши Bic, никогда в жизни не пользовалась ими. Она предпочитала карандаши Mont Blanc. Это, должно быть, был привет от матушки.
Чувствуя себя отмщенной, с удовольствием сознавая, что хотя бы в этом она не была согласна с Конни, она выдвинула ящик до конца. За пеналом лежала деревянная линейка, а еще дальше – конверт из манильской бумаги.
Когда Кэйси достала конверт, ее сердце бешено застучало. На передней стороне, наверняка его рукой, было нацарапано: «К». «К» могло значить «Корнелиус», но она не могла представить, зачем ему было писать на конверте свой инициал. «К» могло значить и «Кэйси».
С отчаянно бьющимся сердцем она открыла конверт и достала пачку скрепленных зажимом листов бумаги. «Флирт с Питом», – прочитала она в центре первой страницы и ниже, буквами помельче: «Записки».
«Флирт с Питом. Записки».
Кэйси пролистала страницы. Они были покрыты текстом с обеих сторон, сверху донизу, и на каждой стоял номер. Она вернулась к первой.
«Флирт с Питом. Записки».
«К» означало «Кэйси». Что-то, что сказало ей о том, что это действительно так, заставило ее действовать дальше.
Отцепив зажим, она положила листки на стол, отложила верхний в сторону и начала читать.
Глава 5
Литтл-Фоллз
Утром в пятницу туман был таким густым, что Дженни Клайд по дороге в город не могла разглядеть ничего, кроме пятен жесткой травы справа, полосы разбитой дороги слева и потертых носков своих собственных спортивных тапочек. Она взяла левее, дороги стало больше, чем травы. Еще чуть левее, и трава пропала совсем.
Твердо держась середины дороги, она смотрела прямо перед собой, не замечая ничего, кроме выщербленного серого асфальта и клубящегося над ним белого тумана. В конце лета в Литтл-Фоллз туманы были обычным явлением. Зажатый в котловине между двумя вершинами, городок был постоянной ареной борьбы между теплыми днями и холодными ночами. Дженни всегда представляла себе, как солдаты-облака ударяются о склоны, сползают вниз и остаются лежать там, обессиленные и беспомощные.
Не то чтобы она была против тумана. В тумане легко было представить себе, что в городе можно найти защиту, прощение и доброту, спрятаться от холодной и жестокой реальности.
Дженни услышала приближающуюся машину – вначале приглушенное ворчание, потом утробный рокот, становящийся все более отчетливым. Она ни на миллиметр не изменила своего курса. Рокот превратился в прерывистое рычание. Звук становился все громче и ближе… громче и ближе… громче и ближе… В самый последний момент она свернула с опасного пути.
Поглубже надвинув бейсболку, она наклонила голову, сунула руки в карманы джинсов и изо всех сил постаралась раствориться в тумане. Но Мерль Литтл увидел ее. Он встречал ее почти на одном и том же месте каждый день, направляясь домой выпить с женой чашечку кофе.
– Уйди с дороги, Мэри-Бет Клайд! – прокричал он в окно автомобиля, за секунду до того, как туман поглотил его.
Дженни подняла голову. «Здравствуйте, мистер Литтл! – могла бы сказать она, если бы он притормозил. – Как дела сегодня?»
«Более-менее, – мог бы ответить старина Мерль, если бы был более общительным. – А у тебя, Дженни? О, да ты сегодня прекрасно выглядишь!»
Она могла бы мило улыбнуться или покраснеть. Она могла бы даже поблагодарить его за комплимент и сделать вид, что принимает его как должное. Она бы наверняка помахала ему вслед, потому что этот дружеский жест был бы вполне уместен по отношению к тому, кого ты знаешь всю свою жизнь, к тому, чья семья была основателями этого города, к тому, кто живет по соседству, даже если он и отрицает этот факт и мечтает, чтобы было иначе.
Она продолжала свой путь. Залаяли дворняги Бутов, хотя она и не могла видеть их в тумане. Так же, как не могла видеть ржавые петли на воротах у Джонсонов и цветник во дворе у семейства Фарина, но она знала, что все это там есть.