– Ну Леня! Ну что ты, как маленький, в самом деле! Ну, заболел… Ну, не будет его какое-то время… Делай все, как обычно! Собирай к девяти оперативку… Откуда я знаю, сколько он болеть будет? Не знаю я… Ну да, неделю… Нет, что ты, больше, конечно… Нет, и даже не месяц… Да не паникуй ты! Ну ладно, Леня, ладно… Хорошо, прибавлю я тебе зарплату… Сколько скажешь, столько и прибавлю… Что?! А тебе не кажется это наглостью? Да ты понимаешь, что я тебя хоть завтра за порог могу выставить с волчьим билетом? Да тебя ни одна клиника никогда больше не примет! Нахал!
Нажав на кнопку отбоя и уставившись негодующим взором на вошедшую в гостиную Марусю, будто она и была тем самым наглым Леней Сергеевым, Ксения Львовна разразилась гневливым монологом, сея меж слов все возрастающей паникой:
– Нет, каков подлец, а? Не хочет он, видишь ли, на прежних условиях… Да кто он такой вообще? Торгуется, как на базаре… Почувствовал мою слабость и диктует сидит! Кому? Мне! Да я его завтра же под зад ногой… Мальчишка! Дрянь! Он мне условия свои выдвигает, видишь ли!
– Ксения Львовна, успокойтесь… Все будет хорошо, Ксения Львовна… – испуганно лепетала Маруся, сжимая на груди бахрому роскошного дарёного пеньюара. – Может, ничего страшного и нет еще… Вот обследуют Виктора Николаевича, и выяснится, что все хорошо…
– Да ну… – обреченно махнула в ее сторону рукой Ксения Львовна. – Чего уж там выяснится… И так уже все ясно в принципе… Нет, почему он молчал, скажи? Ведь наверняка понимал, что с ним происходит! Это что, метод самоубийства такой, что ли? Боже, за что мне такие испытания, за что?
Сложив маленькие ладошки под остреньким подбородком, она подняла глаза к потолку, минуту рассматривала свернутую модерновой загогулиной люстру, потом снова перевела взгляд на Марусю:
– Нет, не понимаю… Все ж у нас было хорошо… Семья как семья, все вместе, никто не разбежался… Ты бы нам внуков нарожала… Господи, что теперь с клиникой будет, ума не приложу?
Снова схватив телефон, нервно подрагивающими пальчиками она набрала номер и с силой вжала трубку в ухо, собрав лицо в маленький грозный комочек. Однако, услышав на другом конце провода нужного ей абонента, вдруг отпустила лицо обратно, тут же изобразив на нем совсем другие эмоции. Вмиг это лицо стало снисходительным и очень доброжелательным; Маруся только ойкнула про себя, удивленно наблюдая за всеми этими метаморфозами.
– Леня… Послушай, Леня… Ну давай не будем с тобой ссориться и горячку пороть, чего ты, в самом деле… Ты пойми мое состояние… У меня муж серьезно болен, а ты… Да, да, конечно… Да, я понимаю… Хорошо, Лень. Созывай всех как обычно, только про Виктора Николаевича ничего пока не говори. Ну… не надо. Не надо, чтоб его зря беспокоили. Ну что он может оттуда, из больницы? Скажи, что он уехал… По семейным делам… Что скоро будет… Если что – сразу мне звони! Все, до связи…
Отбросив от себя трубку и словно обессилев от лицедейства, она долго сидела с закрытыми глазами, и лишь желваки слегка подрагивали на скулах, обнажая ее внутреннее гневливое состояние. Потом, чуть приподняв со спинки кресла голову, проговорила слабым капризным голоском больного ребенка:
– Сделай-ка мне кофейку, Марусь… Только не очень крепкого, а то сосуды разорвутся…
– Ага! Я сейчас, Ксения Львовна! – метнулась Маруся на кухню, обрадовавшись хоть какой-то своей необходимости. – А может, вам завтрак горячий сделать?
– Нет, есть я не хочу. Что это Никита так долго? Тут ехать – два квартала…
Словно испугавшись ее недовольства, тут же хлопнула дверь в прихожей. Маруся выглянула из кухни, спросила вошедшего в гостиную мужа:
– Ты кофе будешь? На тебя варить?
Никита странно дернул головой, будто вздрогнул. И ничего не ответил. Сидел напротив матери в кресле, смотрел исподлобья. Ксения Львовна тоже будто подобралась вся, как перед тяжким долгим разговором. Маруся, пожав плечами, вернулась на кухню, уставилась на ползущую медленно-коварно вверх кофейную пенку в турке. Странные они какие-то, мать с сыном… Вместо того чтоб поддержать друг друга в семейном горе, сидят, друг друга глазами сверлят… Даже неловко как-то за них…
Задумавшись, она проворонила-таки кофе. Убежал. Но на одну чашку для Ксении Львовны наберется. Так. Сахару добавим, сливок, на красивую тарелочку – бутерброд… Однако донести все это хозяйство в целости и сохранности до Ксении Львовны ей так и не удалось. От нервно-надрывного, на горловом спазме крика свекрови, заставшего ее аккурат на выходе из кухни, руки предательски дрогнули, и чашка торопливо съехала на край подноса, выплескав на него половину своего горячего содержимого. Так и застыла она в дверях кухни, выпучив глаза от испуга и забыв выдохнуть. Стояла, слушала растерянно этот надрывный крик, не веря своим ушам и боясь войти…
– Ты не имеешь права! Ты не имеешь никакого морального права вообще о чем-либо рассуждать в данной ситуации! Да как ты можешь, Никита? Твой отец смертельно болен, а ты?! – колотился о стены возмущенный крик Ксении Львовны.
Потом она закашлялась истерически и взахлеб – видно, связки надорвала. Маруся все стояла как громом пораженная. Ей даже захотелось в гостиную заглянуть: а может, это вовсе и не Ксения Львовна так надрывается… Ей казалось, что она и кричать-то вообще не умеет…
– Да при чем тут отец, мама… – услышала она наконец слабый голос Никиты. Хотя не таким уж он и слабым был. Тихим, скорее.
– Как это – при чем? – поскрипела, уже чуть отдышавшись, Ксения Львовна. – Ты же его сын, ты просто обязан… Ты права не имеешь…
«Интересно, чего она от него хочет? – мелькнула в голове у Маруси первая любопытная мысль. – Чего вообще можно хотеть от сына в такой ситуации? Любви? Жалости? Понимания? Так вроде он как раз и любит, и жалеет, и понимает… Отец все-таки…»
– Мама, я не пойду туда. Не настаивай, пожалуйста. Не пойду, и все. Я же не стоматолог, в конце концов… И потом, я ничего не понимаю в этих административных делах! Ну какой из меня руководитель клиники? Ну сама подумай!
– Нет. Ты пойдешь. Ты обязательно пойдешь. Ты должен, просто обязан заменить на этом месте отца.
– Мама, пойми…
– Да не хочу я ничего понимать! И хватит уже об этом! Все, вопрос решен! Я не хочу, чтобы посторонние люди мне диктовали свои условия! И вообще, я никому не верю… Не заставляй меня ссориться с тобой, Никита! Пойми, у нас нет другого выхода…
– У нас? У нас нет выхода? Или у тебя нет выхода? – тихо, но достаточно жестко переспросил Никита.
– У нас, милый! Как раз таки у нас! Или ты думаешь, что ты вот так распрекрасно и дальше будешь жить на зарплату рядового врача? Что все жизненные удовольствия тебе должны валиться на голову просто так, потому что ты наш сын? Да, мы с папой уступили тебе в свое время, когда ты захотел выбрать специализацию самостоятельно… Вот жаль, что уступили! Если б ты нас не шантажировал тогда своим уходом из дома…
– Не надо, мама. Прошу тебя, не надо! Мне не нравится этот разговор!
– А жить хорошо тебе нравится? А получать под нос все, что ни пожелаешь, тебе нравится? Надо за все платить, мой милый! Надо идти и дело делать, и деньги зарабатывать, и содержать семью… Ты не забыл, что у тебя теперь семья есть?
Маруся снова дернулась, будто последние свекровкины слова стукнули ее по затылку, и многострадальная чашка снова поехала на край подноса, чуть не опрокинувшись с него совсем. Медленно повернувшись, она попятилась на кухню, плюхнула поднос на стол, огляделась растерянно. Потом, схватив турку, сполоснула ее под струей воды, насыпала в нее кофе, включила газ… Глядя, как синие язычки пламени весело и вхолостую пляшут перед глазами, долго соображала, что же надо делать дальше. Ах да. Воду в турку налить. И поставить ее на конфорку. И смотреть. Смотреть внимательно. Не прислушиваться больше к голосам, идущим из гостиной. Даже уши можно заткнуть. Ничего она не слышала и слышать не желает. Главное – чтоб кофе не убежал… А остальное… Нет, остального не может быть… Конечно, не может быть… Это ж надо… Виктор Николаевич, ее муж, родной человек, помирает, а она – деньги, деньги… Еще и ее зачем-то приплела…
Изо всей силы хлопнула входная дверь. Вздрогнув, Маруся ринулась в прихожую, забыв про кофе. Никого… Заглянув в гостиную, увидела скрючившуюся в кресле и икающую короткими всхлипами на одном выдохе Ксению Львовну. Так плачут зашедшиеся в апогее истерики дети, когда получают шлепок от потерявшего последнее терпение родителя. Никиты не было. Ушел, значит, хлопнув дверью. Тоже нашел время…
– Ксения Львовна, успокойтесь… – засуетилась вокруг нее заполошно Маруся. – Я сейчас, я водички… А еще бы валерьянки… Где у вас валерьянка, Ксения Львовна…
– Не… не надо… ничего… не надо… – отмахнулась от нее Ксения Львовна. – Я успокоюсь сейчас…
И впрямь она успокоилась достаточно быстро, дважды глубоко вздохнув. Маруся только подивилась этому ее скорому переходу в нормальное состояние. Будто и не было никакой истерики. Распрямившись в кресле, уже через минуту она произнесла совершенно нормальным голосом:
– Нет, ну что это за упрямство такое, в самом деле? Ты ведь все слышала, Маруся, да? Ну вот скажи мне, в чем я не права? – Она уставилась на Марусю холодно и выжидательно, словно примериваясь к ней издалека. Потом схватила ее цепко за руку, притянула поближе, указала пальцем на кресло напротив, в котором недавно сидел Никита: – Сядь!