— Мы должны ехать. Явятся полицейские, будут спрашивать...
— Нам нечего ответить, — твердо сказал Рейф, не сводя с нее глаз. — Сегодня ты пришлешь ко мне свою дочь.
Наоми хотела было что-то сказать, но посмотрела на него и молча пошла к своей кибитке. Лайла совершила непоправимое и должна быть наказана, однако у нее кровь стыла в жилах, стоило ей вспомнить выражение лица Рейфа.
Лайла сидела на своей подстилке, невидящим взглядом уставясь прямо перед собой. Когда Наоми передала ей решение Рейфа, она покачала головой.
— Нет!
Печаль и любовь разрывали сердце Наоми, не сводившей глаз со своей свободолюбивой дочери. Даже теперь она гордо держала головку, слишком гордо, наверно. Позор словно не коснулся ее.
— Нет!
— Дитя мое, у нас нет выбора.
Нет выбора. Эти слова бились у Лайлы в мозгу, лишая сил. Она ненавидела Рейфа... Если бы она могла его убить, она бы это сделала, но, во-первых, ее не учили обращаться с ножом, а, во-вторых, сил у нее меньше, чем у Рейфа.
Даже теперь она не до конца осознавала, какую понесла потерю. Шок заслонял от нее реальность, и она не понимала, что некому защитить ее от злой судьбы.
Явились полицейские, но цыгане все отрицали, с горячностью доказывая свою непричастность к убийству. Рейф стоял поодаль и холодно наблюдал за происходящим.
Сэр Иэн тоже приехал. Он сразу осунулся и постарел, и Наоми от души жалела его, ведь он потерял единственного сына, а теперь потерял племянника, заменившего ему сына. По его лицу она видела, что ему недолго осталось жить.
Под конец полицейские допросили Рейфа, но он сказал им, что охотился, выставив двух цыган в качестве свидетелей.
Как полицейские ни старались, им не удалось пробить стену отчуждения, воздвигнутую цыганами, хотя они не сомневались, что убийцу надо искать среди пришлых людей. Слишком опытной была рука, управлявшаяся с ножом.
— Держатся друг за друга, как черти. Уж простите меня, сэр Иэн, — сказал сержант, когда они шли к «лендроверу». — Мы ничего от них не добьемся.
— Почему?.. Почему?.. Не понимаю. Дункан был добрый мальчик...
— Чего-то мы не знаем.
Позднее, докладывая начальству о случившемся, сержант сказал:
— Наверняка убил кто-то из цыган, но не думаю, что нам удастся его найти. Они отлично защищаются.
В сумерках, когда цыгане принялись за еду, в лагере воцарились страх и недоверие. Никто не сказал Лайле ни единого слова. Она ела одна в материнской кибитке, а время неумолимо бежало, лишая ее последней надежды.
Когда до Лайлы наконец дошло, что он собирается с ней сделать, она содрогнулась от страха. Дункан пробудил в ней любовь, и она с радостью открывалась ему, словно цветок открывается солнцу. Но Рейф? Страх и ненависть испытывала она, думая о человеке, который убил ее возлюбленного. Она боялась его, как только женщина может бояться мужчины, собирающегося — в этом она не сомневалась — причинить ей боль.
— Пора идти, — тихо сказала Наоми. — Если ты не пойдешь сама, тебя отведут к нему силой. Прими неизбежное.
— Он убьет меня! — истерически закричала Лайла.
В свои пятнадцать лет она жаждала прижаться к матери и выплакаться у нее на груди, но Наоми не могла защитить дочь.
Эту ночь Лайла не забыла до конца своей короткой жизни. Дрожа от страха, она отправилась в кибитку Рейфа, а когда через несколько часов, едва он заснул, выползла из нее, все ее тело было в синяках и кровоподтеках.
С трудом сдерживая слезы, Наоми вымыла ее, но ничего не сказала. Лайла тоже молчала, лишь смотрела на нее, как загнанный зверь. Гордый дух дочери был сломлен.
Однако стоически стерпеть насилие Лайла не смогла. Ненависть к Рейфу затмила в ней все остальные чувства. Даже матери она не рассказала, что Рейф вытворял, как издевался над ней, словно извращенное животное, насилуя ее. Едва она начинала говорить, как дрожь охватывала ее, и Наоми подала дочери отвар известных ей трав, чтобы она заснула и отрешилась от реальности. Однако Лайла, когда мать отвернулась, вылила питье.
Еще одной такой ночи ей не вытерпеть, да она и не собиралась терпеть.
Пока табор спал, Лайла бесшумно выскользнула из кибитки и побежала в полицейский участок. Выслушавший ее констебль не поверил собственным ушам, не в силах представить, что такое возможно. Подняли с постели сержанта. Тот, ругаясь, на чем свет стоит, приехал в участок, но лишь мельком взглянул на белое как мел, несчастное лицо Лайлы и сразу понял, в чем причина преступления.
Рейфа арестовали на рассвете и через два месяца приговорили к смерти. Но веревки ему удалось избежать. Неизвестно как, он раздобыл яд, и однажды утром его нашли в камере мертвым. Рейф уже весь застыл, но глаза дерзко сверкали навстречу неведомому.
Табор отверг Лайлу. Цыгане выбрали другого вожака, который разрешил Наоми остаться, но Лайле приказал убираться прочь.
Так, наверное, и было бы, если бы Наоми не обнаружила, что Лайла беременна. Она воззвала к милосердию цыган, и оно было ей даровано. Лайлу не приняли обратно в табор, но ей разрешили жить с матерью.
Состояние дочери, которая чудом сохраняла жизнь, приводило Наоми в отчаяние. Скорее всего, только зародившееся в ней дитя удерживало ее на этом свете. Дитя Дункана. Эти слова Лайла постоянно повторяла как заклинание.
— А вдруг это ребенок Рейфа? — спросила как-то Наоми.
Лайла покачала головой и посмотрела на мать глазами столетней старухи.
— Нет. Не его. Он не взял меня, как мужчина берет женщину, и его семени во мне не было.
Рашель Ли родилась восьмимесячной. Для Наоми мукой мученической было видеть почти бескровное тело своей дочери, которая последние силы отдавала ребенку. Оказалось, в Лайле живет неукротимый дух, благодаря которому она продолжала сохранять гордость и волю к жизни, чего Наоми никак не ожидала от своей избалованной дочки.
Роды проходили трудно, и, хотя многие слышали крики, доносившиеся из кибитки, ни одна женщина не пришла помочь Наоми. Впрочем, это-то Наоми не пугало. Она была опытной повитухой, да и положение ребенка не внушало ей никаких опасений, хотя он был великоват для хрупкой Лаилы.
Только положив девочку рядом с дочерью, она в первый раз со дня смерти Дункана увидела на ее лице улыбку.
— Красавица, — сказала Лайла. — Назови ее Рашель. Ты ведь будешь ее любить, правда, мама?
Кровь лилась из Лайлы рекой, и остановить ее не было никакой возможности. Наоми знала, что ее дочь умирает. Она знала это с того самого мгновения, когда начались роды. Ничего удивительного.
Лайла заставляла себя жить, чтобы доносить свое дитя. Во всяком случае, для табора она была мертвой с того самого часа, как предала Рейфа.
Цыгане не сложили погребального костра для Лайлы, не оплакали ее и не пожалели о ее короткой жизни, и хотя Наоми оставалась законным членом табора, Рашель скоро поняла, что чем-то выделяется из остальных детей.
Прошло совсем немного времени, прежде чем Рашель узнала, что имя ее матери произносить ни в коем случае нельзя и что она и Наоми кочуют с табором скорее из милости, чем по праву.
Свою боль Рашель научилась скрывать под маской гордости и безразличия, и очень скоро о ней заговорили как о яблоке, которое падает недалеко от яблони. Дети ее не любили, и она, зная об этом, все больше замыкалась в себе. Одна лишь Наоми одаривала ее своей любовью, вставая между ней и людьми.
Глава пятая
Ее изгойство началось с самого рождения, думала о себе Пеппер, уже не стараясь бороться с нахлынувшими на нее воспоминаниями.
Обиды посыпались на нее, едва она встала на ноги. У цыганских детей своя гордость. Но из-за их жестокости она на всю жизнь выучила два урока.
Первый заключался в том, что чувства надо уметь скрывать. Как любой ребенок, Рашель была в высшей степени чувствительна к презрению и нелюбви других детей. Она знала, как знают все дети, что ее отвергают, но не понимала почему, однако научилась делать вид, будто ничего особенного не происходит. Это был второй урок. Никто не должен был думать, будто в его власти обидеть ее.
Собственно, намеренно ее никто и не обижал, просто она была чужой людям, среди которых жила, так как ее мать преступила главный закон племени.
Детство Пеппер прошло в бесконечном кочевье по стране. Школ для цыган тогда практически не было, и даже самые дотошные инспекторы не тратили время на цыганских детей, которые то появлялись, то исчезали с глаз долой. Однако Наоми, благодаря мужу, умела читать и писать и гордилась этим.
Она понимала, что происходит с ее внучкой, и очень горевала, но понимала также и своих соплеменников, которых не могла винить в жестокости.
Время от времени ей приходила в голову мысль поехать к сэру Иэну Макгрегору, но она сомневалась, что у него девочка заживет лучше, чем в таборе. Как бы то ни было, когда Рашель исполнилось семь лет, Макгрегор умер и поместье перешло к его дальнему родственнику.