Лариса лишь развела руки в стороны да закатила глаза к потолку, улыбаясь. Вроде того – видали мы здесь таких, работящих. Потом, правда, свою пантомиму еще и в слова приодела, прошептав коротко:
– Ладно, ладно, не выпендривайся. Потом сочтемся – должна будешь.
– Хорошо, мам. Я все сделаю, как ты просишь, – поднеся телефон к уху, твердо проговорила Катя. – Я отцу скажу, что ты себя плохо чувствуешь, ладно? Что у тебя сердце прихватило? Чтобы он домой бегом бежал?
– Да говори что хочешь!
Трубка в ее руках всхлипнула короткими гудками отбоя, и Катя вдруг отчетливо представила, какое у мамы сейчас лицо. Гневное, решительное и одновременно жалкое, будто на нее палкой замахнулись. И не просто так замахнулись, для устрашения, а именно для удара. И скорая боль неотвратима, и ничем от нее не прикроешься. Разве что гневом, как той же ажурной скатертью на грубой столешнице. Совершенно бесполезным уже гневом.
Надо же, а раньше ей и в голову не могло прийти, что мамин гнев может быть таким… бесполезным. Таким не страшным. Таким жалким и беззащитным. Странное, странное ощущение. Непривычное. А может, ничего в нем странного нет, и она просто злорадствует, как несчастная потерпевшая? Хотя не похоже… Злорадствующие обычно удовольствие от своего злорадства испытывают, а с ней сейчас ничего такого не происходит. Скорее, наоборот. Маетно внутри, пусто как-то. Неловко. Совестно. А может, это в ней жалость проснулась – неловкая и маетная? Может, она такая и есть – жалость? Спала, спала и вдруг проснулась?
– Ну, чего расселась? – встала со стула Лариса, потянулась хлипким тельцем, как беспородная кошка. – Эх, я бы тоже сейчас по личным делам гульнула… Только вот беда – дел никаких нет…
Уверенная, что отец опять торчит под окнами роддома, она и направилась прямиком туда. Однако отца там не оказалось. Два раза обежала вокруг серого неприютного здания – нет! И номер его не отвечает… Хотя можно было и не звонить, отец никогда с собой телефон не берет. И где теперь его искать? На работу к нему идти? Нет, на работе его точно нет, он же отгулы взял. А может… Роженица Светочка знает? Хотя теперь уже и не роженица, а наверняка молодая мать. Она-то уж точно знает.
Пристроившись рядом с каким-то мужичком, трепетно заглядывающим в окна роддома, она прокричала нерешительно:
– Све-та!
Вздрогнув, мужичок уставился на нее неодобрительно. Потом проговорил тревожным свистящим шепотом:
– Тихо, не кричите вы… У них сейчас как раз кормление отправляется…
Так и сказал – «отправляется». Как будто речь о молитве шла. Однако, несмотря на «отправление кормления», сразу открылось два окна на втором этаже. Две молодайки уставились на нее в ожидании. И которая из них та самая Света, интересно?
– Мне нужна Света, у которой ребеночек по отчеству Валентинович! – нашла неожиданный выход из ситуации Катя.
– Ой, мамочки… – пискнула в окне та молодайка, что помоложе, – что-то с Валечкой случилось, да?
– Нет, ничего с вашим Валечкой не случилось! – торопливо прокричала Катя, пытаясь разглядеть повнимательнее свою нечаянную собеседницу. – Я как раз у вас и хотела спросить: куда это он запропастился?
– Так он, знаете, сейчас ремонт в моей комнате делает… А вы кто?
– А я его дочь. Младшая. Меня Катя зовут.
– Ой… – снова пискнула Света, прижав ладошки ко рту, и отступила на шаг от окна в глубь родильной палаты.
Испугавшись, что она вообще скроется с глаз от испуга, Катя помахала рукой, улыбнулась приветливо – ничего, мол, не трусь, не съем же я тебя вместе с ребеночком.
– Погодите, погодите, Света… А когда он сюда придет? Скоро?
Света ей ничего не ответила. Но и в родильной палате не скрылась. Наоборот, начало с ней происходить что-то странное. Опершись руками о подоконник, она вдруг подалась вся из окна, вытянув вперед худую шейку, расплылась в счастливой улыбке. Мотнув вверх подбородком, проговорила, как пропела:
– Так вон же он идет, Валечка…
Катя обернулась – отец и впрямь суетливо поспешал по дорожке, бережно неся в оттопыренной руке пакет-маечку. И тоже смотрел туда, в окно. И улыбался придурковато. Молодой счастливый папаша. Картина маслом, ни дать ни взять. А молодая счастливая мать чуть из окна ему навстречу не выпорхнула. Вторая картина маслом. А она, взрослая дочь молодого счастливого папаши, в эту картину никак не вписалась, выходит. Стоит меж ними, торчит символом его не первой молодости да прежней несчастливости.
– Катюш, ты чего тут? – встал отец рядом с ней, не отрывая глаз от лица Светы.
– Поговорить надо, – уныло опустила она глаза в землю.
– Хорошо. Посиди вон на той скамейке, подожди меня. Я только передачу отнесу и приду. Передачи только до десяти принимают, а Светланке кефир нужен. И бульон…
– Да ладно, подожду, конечно. Иди…
Скамейка оказалась та же самая, на которой она нашла отца в то утро, в день свадьбы. Вернувшись, он сел с ней рядом, неловко уставился на свои заскорузлые руки со следами въевшейся под ногтями краски. Потом поднял на нее глаза – счастливые и виноватые.
– Вот, ремонт пришлось срочно затеять… Светланку через два дня выписать обещают, так что…
– А кто родился-то, пап? Мальчик, девочка?
– Мальчик. Вес три пятьсот, рост пятьдесят два. Здоровенький, говорят.
– Ишь ты, здоровенький… А ты боялся! Молодец. Поздравляю.
– Спасибо, дочка! Я так рад, что ты… что ты меня…
– Что – я тебя? Не осуждаю и понимаю?
– Ну да…
– Пап… Вообще-то я не затем сюда заявилась, чтобы не осуждать и понимать. Меня мама попросила. Ты иди к ней сейчас. Она поговорить с тобой хочет.
– Ты думаешь, надо… идти? А может… вообще не надо?
– То есть как?
– Ну… Возьму и больше не приду. И все дела. И без всяких разговоров. Она и так все поймет.
– Нет. Ты не прав, папа. Поговорить в любом случае надо. Ты ж не ребенок, чтобы из дома вот так сбегать. Или ты боишься?
– Боюсь. Конечно, боюсь. Черт знает почему, но я действительно боюсь! Нет, ну вот объясни мне – почему я ее так боюсь?! Нормальный вроде мужик, не шизофреник, а ничего с собой не могу сделать. Тридцать лет прожил бок о бок, и все тридцать лет боюсь! Не могу, не могу больше жить в этом страхе. Смешно, честное слово…
– Иди, пап. Она тебя ждет. Не бойся. Пусть она хотя бы выговорится. В конце концов, надо проявить уважение к женщине, с которой ты прожил тридцать лет.
– А как ты думаешь, Кать… Может, мне ей сразу, с порога, заявить…
– Ой, хватит уже! Не вздумай со мной на эту тему советоваться, ради бога! Я тебе не советчица, я тебе дочь! И представь себе – мне тоже больно!
– Извини, Кать.
– Да ничего…
– Ну, тогда я пошел?
– Иди…
Она не стала смотреть ему вслед, сидела низко опустив голову и разглядывая упавший под ноги желтый кленовый лист. Долго сидела. К желтому листу прибавился еще один – бледно-зеленый, по-осеннему неспелый, значит. Думать ни о чем не хотелось. И со скамейки вставать не хотелось. Надо бы на работу вернуться, но – не хотелось, и все тут. В сумке зазвонил телефон, и она автоматически сунула в ее нутро руку. Взглянув в окошко дисплея, раскрыла удивленно глаза. Надо же – Сонька о ней вспомнила! Не может быть!
– Да, Сонь! Привет!
– Привет, Катька! Ну, как ты там? Не сварилась еще в мамкином деспотизме? Живая?
– Да живая, живая, Сонь… А ты как?
– А что я? У меня, как всегда, все о’кей! Я чего звоню-то, Кать… Ты ведь сейчас наверняка дома сидишь, да? Работу еще не нашла?
– Почему? Я работаю!
– Где?
– В детдоме…
– Где?!
– В детдоме, а что?
– О господи… Я чувствую, тебя совсем родители в бараний рог согнули. Что это за работа – в детдоме? Ты вот что… Давай-ка сюда срочно приезжай! Ко мне! Прямо сейчас дуй на автостанцию и сваливай из своего Макарьевска! Считай, что это побег!
– Из Егорьевска, Сонь.
– Ой, да какая разница! Все равно там делать нечего – ни в Макарьевске, ни в Егорьевске.
– А у тебя что я буду делать? С министрами командированными спать?
– Ага, размечталась! На такие дела и без тебя желающие найдутся. Я тебе место клёвое нашла, Катьк! В министерстве у Алика, в управлении кадровой службы! У них там как раз новая волна пошла и всех стариканов поувольняли. Ну, я и замолвила за тебя словечко. Алик поначалу про тебя и слышать не хотел, все не мог ту историю с Вахо забыть, а потом ничего, расщедрился. Пусть, говорит, приезжает. Так что вместе работать будем, как две молодые и красивые специалистки. А жить будешь в общежитии, тебе комнату дадут. Отдельную. Давай, дуй сюда быстрее!
– Погоди, Сонь… Я не могу так сразу… Да и вообще… Я тут мальчику одному обещала…
– Какому мальчику? Ты мужика себе, что ли, нашла?
– Да нет! Из детдома мальчику…
– Слушай, ты, случаем, крышаком не поехала в Макарьевске своем? Я тебе работу предлагаю, а ты мне про мальчика какого-то талдычишь! Давай дуй на вокзал, прыгай в автобус! Тоже мне, мальчику она обещала, Макаренко новоявленная! Я из-за нее тут прогибаюсь, а она… Сволочь ты после этого неблагодарная, Катька! Все, жду! И давай быстрее, пока я окончательно не разобиделась! Отбой!