– Да бог с тобой, сплюнь три раза через левое плечо! С нею, слава богу, все в порядке.
– А что тогда?
– Да ничего. Ира звонила. Настина мать. У Насти ребенок будет…
– Да. Я знаю.
– Знаешь?!
– Да, знаю. Давно знаю.
– Не поняла… Как это – давно? Ты что, ребенка испугался? Ты поэтому и вернуться решил, что испугался ребенка? Я правильно тебя поняла?
– Марин… Ну я ж не виноват, что устроен так. Я тогда подумал… Не все же могут взять и воспитывать чужого ребенка! Я потом много об этом думал… Мне сейчас очень нелегко, Марин, поверь. Я как раз хотел поговорить с тобой, объяснить… Пока был в отъезде, все время к этому разговору готовился…
– Погоди, я не пойму что-то. Почему ты говоришь – чужого ребенка? Она что, не от тебя беременна?
– Кто беременна?
– О господи… Да Настя, Настя твоя беременна! Сейчас ее мать звонила, Ирой зовут! Знаешь такую?
– Ну да… Постой! Ира тебе позвонила и сказала, что Настя…
– Ну не мне, допустим. Зачем я ей сдалась? Она с тобой хотела поговорить. И мне заодно радостную новость сообщила. Так что ты скоро будешь отцом, поздравляю.
Он молча шагнул к дивану, рухнул в подушки, запрокинул голову, расслабил плечи. И вдруг рассмеялся совсем тихо. Как-то очень хорошо рассмеялся, мягко и виновато. Так смеются люди, когда хотят попросить прощения за глупый поступок. Обхватив голову руками, помотал ею из стороны в сторону, проговорил тихо:
– Ой, идиот… Какой же я идиот, если б ты знала, Маринка! Прости меня…
– Давай уж уточним, за что я должна тебя прощать. А то как-то непонятно. Огласите, пожалуйста, весь список ваших виноватостей, – не вольно заражаясь его странным покаянно-веселым настроением, осторожно улыбнулась она.
– Понимаешь, она… Ну, Настя то есть… Она чужого ребенка удочерить решила… У нее подруга в аварии погибла, и дочка осталась, Лиза. А я, как идиот, капризничать начал. Ну, ты же знаешь меня…
– Да уж. Знаю, конечно. И что? Как это следует понимать? Раскаиваешься теперь, что ли?
– Да, Марин. Раскаиваюсь. Именно раскаиваюсь! Понимаешь, она просто по-другому не могла поступить, а я… Я, идиот, ее перед выбором поставил. В соревнование с маленькой девочкой Лизой вступил. Кто кого.
– Выходит, Лиза тебя победила?
– Ага. Победила. На обе лопатки положила. В общем, я так не могу больше, Марин. Хожу, мучаюсь, командировку эту себе придумал… Я люблю ее, понимаешь? А тебя я подло обманул, когда обратно попросился. Ты прости меня, – виновато протянул он, ища глазами ее взгляда. – Я шел сейчас к тебе, так боялся этого разговора! Прости!
– Ага. Ладно, – равнодушно покивала она. И грустно посмотрела в глаза. Боже мой, как когда-то она любила эти глаза! Всегда ей казалось, что плещет из них легкий свет безобидного, наивного ребячьего эгоизма. До жути обаятельного. Такого обаятельного, что хочется потрогать этот обманчивый свет руками, прижать к груди и баюкать, защищать от невзгод по-матерински. Что она, впрочем, и делала все эти годы. Обманывалась, прижимала, защищала. Кого? Вот этого кривоногого худосочного мужика, совсем теперь ей неинтересного?
– Ты знаешь, я, когда сюда шел, еще не знал, как поступить. Ты ж мне поверила, обратно приняла, а я… Выходит, я дважды подлец, что ли? Но Настя… Она же беременна, Марин… – снова попытался он заглянуть ей в глаза.
– Да. Конечно. Я понимаю.
– Ты… Ты действительно… все понимаешь?
– Абсолютно.
– И не проклинаешь меня?
– Нет. Бог с тобой.
– Тогда я пойду, Марин?
– Иди.
Он рывком вытащил себя из уютной мягкости дивана, затоптался на месте, видимо так и не решив, как надо правильно проститься с женой. То ли подойти поцеловать благодарным и дружеским поцелуем, то ли поклон земной отвесить, то ли еще какие ненужные, но подобающие случаю действия произвести. Она наблюдала за его неловкостью молча, потом махнула слабо рукой:
– Да иди, иди уже! Только свет за собой выключи, пожалуйста.
– Свет?! Зачем? – обернулся он уже от двери.
– Так надо.
Пожав плечами, он протянул руку, щелкнул выключателем. Марина торопливо повернулась, сунулась к окну. Сердце тут же забилось радостью – сидит! И даже хлопок закрывшейся за мужем двери не произвел на него никакого горестного впечатления. Бьется себе частой дробью. Даже руку пришлось к нему приложить, чтобы силой воли уменьшить этот сердечный переполох, как делал граф Калиостро в приевшемся до самых печенок фильме. Бог с ним, с Олегом. Пусть будет счастлив. А ей в окно смотреть надо. Неизвестно же, сколько ей времени отведено – чтоб стоять и смотреть. Может, он уже в следующую секунду встанет и уйдет? Или Машка сейчас прибежит? Не будет же она при Машке смешно барахтаться в этих глупостях? Дочь ж ее засмеет. Не объяснишь ей, малолетке, про бытовые иллюзии женского счастья и про само счастье, которое недоступное, которое на скамейке сидит? Ведь сидит же! А Машка придет, и она послушно отойдет от окна. Она будет матерью. Хорошей, правильной, благоразумной. Материнства, слава богу, никто пока для нее не отменял.
* * *
На улице совсем успело стемнеть, когда он добрался до старого дома на окраине города. В обрамлении увядающих тополей дом выглядел совсем уныло, и запахи в подъезде тоже были унылые – кисло-капустные, несвежие и несъедобные. Олег вдруг понял, как голоден. Так голоден, что даже и привередничать бы не стал – навернул бы тех пустых щец с кислой капустой трехдневной давности. Хотя чего это он – про щи? Он же сейчас Настю увидит…
В ответ на его звонок за дверью произошло явное шевеление, и даже будто детский голос взвился коротко и капризно. Вот уже и топочет кто-то к двери, крутит торопливо ручку замка… На колени упасть, что ли? Пошутить, разрядить обстановку? Настя откроет, а он ее за талию обхватит…
Хорошо, что не упал. Потому что открыла совсем не Настя. Открыла незнакомая молодая деваха с квадратным лицом, с рыжей травленой челкой до глаз. Сбоку из-за девахи выглядывал мальчишка – конопатый, вихрастый, в голубой байковой пижаме с зайчиками.
– Ой, Дениска, это не папа… Иди спать… – произнесла она разочарованно и попыталась запихнуть голову ребенка за спину. – Вы, наверное, дверью ошиблись?
– Нет… Простите, но… А Настя где?
– Какая Настя? Нету тут никакой Насти.
– Но полтора месяца назад здесь жила Настя, я знаю…
– А, так это вы про прежнюю жиличку спрашиваете? Ну да, была такая. С ребенком. Она хозяйке за квартиру задолжала, и та ее вытурила. Какое мне, говорит, дело до твоих трудностей? Такая сволочь эта хозяйка! Если человек работу потерял, так это же временно, правда? Вот устроилась бы и заплатила бы все долги… У меня муж тоже вот-вот работу потеряет. Пьет, зараза. А эта сволочь такие деньги за квартиру дерет, что никакой зарплаты вообще не хватит!
– А вы не знаете, случайно, куда она переехала? – с трудом вклинился Олег в этот грустный монолог.
– Не-а. Не знаю. Да я Настю-то эту и в глаза не видела, мне на нее хозяйка жаловалась. Это уж я так, свои выводы сделала…
– Спасибо. До свидания. Извините. Спокойной вам ночи, – попятился Олег в сторону лестницы, вежливо улыбаясь и глупо кланяясь. – Еще раз прошу прощения, что побеспокоил…
Ему вдруг смешно стало от собственной сладкой вежливости. Вспомнилось, как хихикала над ним по этому поводу Настя, как дразнила его любезнейшим помещиком Маниловым, как незаметно пыталась состроить ему забавное миндальное личико, когда он расшаркивался где-нибудь с присущей ему тщательностью. И впрямь, водился за ним такой грешок. Любил он иногда ни с того ни с сего вдруг поманерничать лишку, выставить впереди себя флагом нежную мужскую интеллигентность. А у нее и впрямь смешно получалось. Артистически. Милый Настеныш, где ты? В каком месте тебя искать? Позвонить бы, да он в тот день, когда шкатулку с пуговицами разбабахал, заодно и телефон в мобильнике стер… Мосты сжигал, идиот. Хотя чего отчаиваться раньше времени? Девчонка – не иголка в стоге сена, найдется. Надо к бабкам ее съездить. Они наверняка знают, где внучка прячется. Домой, к Ире, она вряд ли пойдет. Ира ее с Лизой и на порог не пустит. Страдать будет, наизнанку выворачивая материнское больное самолюбие, а не пустит. В общем, кругом девчонку красными флажками обложили. Ира – одними, а он – другими, мужицкими, с примесью дурного детского эгоизма. С большой примесью. Непростительно большой. Он вдруг ощутил за последний месяц груз ее тяжести так болезненно и стыдно, что хоть сквозь землю провались. Наверное, с каждым хоть разок в жизни такое бывает, когда начинает ломать, выворачивать душу собственное человеческое несовершенство. И хочется сильно встряхнуться, и выползти из старой привычной шкурки, и начать новый отсчет жизни. И как можно быстрее. Уже сил никаких нет оставаться там, в теплой ванночке инфантильности, заботливо подогреваемой любящей мамой и хорошей женой. Главное теперь – Настю найти. Он все про себя объяснит, и она поймет. Она обязательно его поймет. Может, рвануть к Екатерине Васильевне для начала? Она, помнится, была более или менее лояльно к нему настроена…
Воодушевившись, он даже бегом припустил, увидев выруливший из-за угла автобус. Как мальчишка. Давно уже так не бегал. Вернее, сроду ни за кем так не бегал. А тут – хорошо! Ветер свистит в ушах, в сердце песня поет, дурная голова сама ноги передвигает, заодно и душе покою не дает. Живет, живет душа-то! Господи, да он весь город на уши поставит, а Настю свою найдет! Любимую, маленькую, беременную, чужого ребенка сердечно пригревшую…