— На твоего бога вся надежда, — усмехнулся Седой, — давай я прикрою.
Долгинцов рванулся к выходу — ему почудилось движение. И он не ошибся. Из мглы вынырнули трое с автоматами на изготовку, с включенными фонарями.
Седой прижался к стенке, развернул автомат и расстрелял весь рожок. В упор. С пяти метров. Быстро сменил рожок. И на всякий случай дал длинную очередь в направлении входа.
* * *
Долгинцов катился по склону, расшибая тело об острые изломы скал. Он знал, что следом за ним катится Феникс, и считал секунды. «Вот сейчас… Ну же… ну…»
Сначала дрогнула земля, как во время землетрясения. Потом раздался страшный грохот, и вдруг небосвод озарила неправдоподобно яркая вспышка, и стало светло, как в ясный солнечный день.
Это было как ожог. И загрохотало непрерывно и сильно, как будто в землю с огромной силой били гигантским молотом.
На Седого упал обессиленный, с окровавленным лицом Веретенников.
— Это им, гадам, за ребят…
Пот, и кровь, и слезы смешались на его лице и Седой ощутил горький привкус соли, когда коснулся губами искалеченного лица сержанта.
— Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо… Нужно уходить и посмотреть, что в распадке…
— Да… Может быть, кто-нибудь остался… ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?
— Там была мышеловка. И для нас, и для немцев…
Седой покачал головой.
— Рота СС. Это много…
* * *
И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка «опелю» между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.
Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой «язык»! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.
Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.
Седой увидел Присуху первым.
— Та-ак, — процедил он и сел на землю. Феникс тихонько присвистнул, тихо спросил:
— Сейчас?
— Нет. Позже, когда посадят в машину. Две гранаты в левых немцев и очередь в охрану… Чтоб чисто. Остальное я беру на себя. Остальное — это разрезать веревки на руках Присухи и сунуть ему трофейный автомат. Остальное — это включить мотор и дать полный газ. Остальное — это остаться в живых в создавшейся ситуации и выручить парня.
Все произошло в считанные секунды, только мотор не заводился. Сначала этому мешал убитый водитель. Потом закапризничал двигатель, и сколько Седой ни пытался его запустить, что-то не срабатывало.
Веретенников вел прицельный огонь из окна кабины «опеля». Присуха же, тяжело дыша, лежал поперек салона, схлопотав еще одну пулю. Он был ранен в шею и тихо стонал.
«Влипли, — подумал Седой, — нужно ручкой, ручкой заведется».
Завести машину ручкой — это значило выйти под пули.
Веретенников прекратил стрельбу и удивленно уставился на командира. Он увидел, как тот достает заводную ручку.
— Не давай им поднять головы, Сережа, я пошел…
Ему еще и везло. Машина завелась с третьего рывка. Немцы вначале слегка обалдели от такой наглости, а потом было уже поздно. Может быть, это и решило все дело.
Гора Пеликан осталась позади, и из-за нее всходило солнце. Яркое, красное, как большое яблоко, оно медленно выкатывалось из-за пологой вершины и обещало добрый, удачливый день.
Ллойд БИГЛ-МЛАДШИЙ
ПАМЯТНИК
1
О'Брайен вдруг осознал, что скоро умрет.
Он лежал в прочном, сплетенном из стеблей вьющихся растений гамаке, и до него на самую малость не долетали брызги морских волн, которые разбивались о косу. У его локтя висела бутыль из выдолбленного плода с освежающим напитком. О'Брайен мирно подремывал, убаюканный ощущением довольства и покоя, как вдруг его пронзила мысль о близости смерти, и он мгновенно проснулся. Он скоро умрет.
Приближающийся уход из жизни взволновал его меньше, чем то, что мысль об этом не пришла ему в голову раньше. Иногда он пытался подсчитать, сколько ему лет. Сто — это уж точно, но, возможно, и все сто пятьдесят. В этом сказочном краю, где одно время года ничем не отличается от другого, где по ночам моросит дождь, а днем мягко пригревает солнце, где мерилом возраста служит мудрость, трудно, не сбиваясь со счета, держать палец на едва слышном пульсе времени.
Но О'Брайен не нуждался в календаре — он и без него знал, что состарился. Его волосы, огненно-рыжие в молодости, давно поблекли и теперь цветом напоминали покрытое пятнами ржавчины железо. После дождливых ночей он по утрам не мог разогнуть суставов. Вокруг хижины, которую он некогда выстроил на живописном пригорке над мысом, выросла деревня, и она все росла по мере того, как его сыновья, внуки, правнуки, а теперь и праправнуки приводили сюда своих жен. Жизнь О'Брайена была долгой и счастливой. Он знал, что никогда не дожил бы до такого возраста в бешеном водовороте цивилизованного мира. Но теперь смерть на пороге, и ему уже не суждено осуществить ту великую мечту, которая, однажды зародившись, все больше завладевала им, пока он окончательно не постиг главный смысл своей жизни среди этого народа.
Он резко выпрямился, погрозил кулаком небу и на языке, на котором не говорил целую вечность, хрипло прокричал:
— Чего же вы медлите? Чего медлите?!
Когда О'Брайен вышел на берег, к нему, шлепая по мелководью, бросилась ватага мальчишек.
— Лангри! — наперебой восклицали они. — Лангри!
Они возбужденно запрыгали вокруг него, подняв над головами пойманных рыб в надежде услышать от него похвалу, размахивая копьями и радостно визжа.
О'Брайен указал рукой в ту сторону, где на песке у кромки воды лежало большое каноэ, выдолбленное из ствола сао.
— К Старейшине, — произнес он.
Дружно работая веслами, мальчики звонкими голосами запели песню — не какую-нибудь там шуточную и развеселую, а серьезную, ибо им было поручено важное дело. Лангри выразил желание повидаться со Старейшиной, и они должны были как можно быстрей доставить его к месту их встречи.
Утомленно привалившись к борту каноэ, О'Брайен смотрел на пляшущую под выносными уключинами пену. Теперь, когда годы неумолимо брали над ним верх, он утратил вкус к путешествиям. Так приятно нежиться в гамаке, потягивая из бутыли чуть бродящий фруктовый сок, играть роль мудреца и оракула, всеми почитаемого, даже ставшего в некотором роде объектом культа. В молодости он исходил эту землю вдоль и поперек. Он даже построил небольшое парусное судно и совершил кругосветное путешествие, но открыл лишь несколько пустынных островов. Он без устали скитался по единственному на этой планете материку, составляя его карту и пытаясь определить на глазок, какие тут есть природные богатства.
О'Брайен считал себя человеком заурядным, удел которого — до конца жизни быть в подчинении у людей более значительных. Благоговение местных жителей перед его якобы непревзойденной мудростью тревожило его и вызывало в нем чувство неловкости. В силу обстоятельств ему помимо воли приходилось решать сложные социологические и экономические проблемы, но поскольку он в прошлом повидал немало цивилизаций и кое-что из виденного осталось у него в памяти, то весьма успешно справлялся со своей задачей и при этом нисколько не возгордился.
Но О'Брайен знал, что беспощадный перст судьбы нацелен на эту планету и ее жителей, и, совершая длинные прогулки по берегу моря, напряженно размышлял, мысленно спорил с самим собой; туманными ночами он мерил шагами свою хижину, придумывая одну уловку хитрей другой, и наконец составил план, который его удовлетворил. Во всем необъятном космосе он один мог спасти этот полюбившийся ему мир, этот дорогой его сердцу народ — теперь он знал, как отвести беду. Живой, он наверняка сумел бы предотвратить катастрофу. Но он умирал.
Когда сумерки туманом затянули морскую даль, каноэ свернуло в мелкий залив и, миновав полосу прибоя, вплотную подошло к широкому, плавно поднимавшемуся из воды берегу. Мальчики выскочили из лодки и втащили ее на пологий склон. Обессиленные, они упали на песок, но уже через минуту вскочили на ноги, сияя от гордости. В какую бы они ни зашли хижину, сегодня везде их будут встречать с почетом. Разве не они привезли Лангри?
Растянувшись в процессию, они двинулись через деревню, и с каждой хижиной, мимо которой они проходили, шествие становилось все многолюднее. Взрослые — с выражением глубокого почтения и охваченные благоговейным трепетом дети выходили на улицу и торжественно следовали за О'Брайеном. Хижина Старейшины стояла в отдалении от остальных, на вершине холма, и сам он, воздев к небу руки, ждал их там с улыбкой на морщинистом лице. Не дойдя до него шагов десять, О'Брайен остановился и тоже поднял руки. Жители деревни притихли, не спуская с них глаз.
— Привет тебе, — сказал О'Брайен.
— Слышать твое приветствие столь же приятно, как видеть тебя. В надежде на твой приезд я распорядился устроить пир.
— А меня привела сюда надежда попировать с тобой.
О'Брайен приблизился к Старейшине, и они пожали друг другу руки. Ритуал был выполнен, и жители деревни, вполголоса обмениваясь одобрительными замечаниями, начали медленно расходиться. Старейшина взял О'Брайена за руку и повел его мимо хижины в маленькую рощицу, где между деревьями были развешаны гамаки. Молодая девушка принесла им сосуды из выдолбленных плодов, и они, потягивая напиток, отдыхали в молчании, пока не сгустилась тьма.
— Лангри ведь больше не путешествует, — наконец сказал Старейшина.
— Лангри пускается в путь, когда он чем-то озабочен.
— Так поговорим о том, что тебя заботит.
— Я стар, — произнес О'Брайен.
— Ты старше всех, — согласился Старейшина.
О'Брайен слабо улыбнулся. Для местных жителей слово «старый» означало «мудрый». Старейшина сделал ему величайший комплимент, а он не почувствовал в душе ничего, кроме пустоты и усталости.
— Я стар, — повторил он, — и я скоро умру.
Старейшина быстро повернулся к нему.
— Никто не живет вечно, — сказал О'Брайен.
— Верно. Но тот, кто боится смерти, умирает от страха.
— Я боюсь не за себя.
— Значит, Лангри заботится не о себе. Однако ты сказал мне, что чем-то озабочен.
— Это твоя забота. Забота всего твоего народа, который стал и моим.
Старейшина медленно кивнул.
— Мы всегда внимательно прислушиваемся к словам Лангри.
— Ты ведь помнишь, — сказал О'Брайен, — что я прибыл сюда издалека и остался у вас потому, что корабль, который доставил меня сюда, больше не мог летать. Я попал в ваши края случайно — сбился с пути, а мой корабль тяжело заболел.
— Помню.
— Сюда прилетят и другие. Потом еще и еще — много, много других. Люди с неба завладеют этой землей, отберут у нас побережье и даже море. Они оттеснят наших соплеменников к холмам, а там, в непривычных условиях, им придется очень туго. Чужеземцы привезут сюда неведомые болезни, и в деревнях будут пылать погребальные костры. Пришельцы выстроят здесь хижины выше самых высоких деревьев, и нашему народу придет конец.
— Ты уверен, что этого не избежать?
О'Брайен кивнул.
— Это произойдет не сегодня и не завтра, но произойдет неминуемо.
Какое-то время оба молчали — два старика под сияющим солнцем, к которым уже подступала вечная тьма. О'Брайен протянул руку, сорвал со стеблей несколько цветков и растер между ладонями их хрупкие белые лепестки.
Старейшина повернул к О'Брайену опечаленное лицо.
— Лангри не может предотвратить это несчастье?
— Лангри сможет предотвратить его, — ответил О'Брайен, — если люди с неба появятся здесь сегодня или завтра. Если же они задержатся, Лангри ничем не сумеет помочь, потому что Лангри скоро умрет.
— Теперь я понял. Лангри должен указать нам правильный путь.
— Этот путь необычен для вас и труден.
— Мы сделаем все, что ты найдешь нужным. Чего требует Лангри?
О'Брайен встал.
— Пришли ко мне молодых мужчин, но не всех сразу — пусть одновременно приходит столько, сколько пальцев на четырех руках. Я выберу из них тех, кто мне подойдет.
О'Брайен не знал официального названия этой планеты, не знал даже, есть ли оно у нее вообще. Он был всего-навсего скромным механиком, но механиком отличным, а в космосе он болтался с двенадцати лет. В конце концов ему осточертело быть у всех на побегушках, и он присмотрел для себя старый, видавший виды патрульный корабль правительственного космофлота, запасся продовольствием и дал диспетчеру пятьсот кредиток за то, чтобы тот отвернулся, когда он будет взлетать. Ему хотелось посетить места, лежавшие в стороне от регулярных космолиний, и, пока не иссякнут запасы продовольствия, насладиться своим независимым положением. Порты, где садились рейсовые корабли, были для него закрыты, ибо он не мог предъявить властям права на вождение космолета, которых у него, естественно, не было. Но кое-какие частные космодромы всегда нуждались в хорошем механике, и бывало, что он, потихоньку совершив посадку в ночное время, нанимался на одну-две недели, чтобы на заработанные деньги пополнить запас продовольствия и горючего. Потом он так же незаметно уходил обратно в космос.
Не забывал он и о геологических изысканиях, обрыскав с дюжину всеми забытых или еще не открытых астероидов, лун и планеток. Каким-то чудом он однажды наткнулся на богатое месторождение платиновой руды, загрузил ею свой маленький корабль и полетел назад к цивилизованным мирам, чтобы обратить в деньги свалившееся на него богатство.
Как не раз уже случалось, он заблудился и целый месяц бесцельно бороздил просторы космоса, пока не наткнулся на эту маленькую планету, и, не зная еще, что кончилось горючее, едва не разбился при посадке.
Местные жители встретили его радушно. Вскоре он стал в их глазах героем, полностью истребив своим огнедышащим оружием больших хищных птиц, которые иногда нападали на детей. Он обследовал единственный на планете континент и обнаружил залежи угля и кое-каких металлических руд — незначительные, но достаточные для того, чтобы население планеты без проволочек вступило в бронзовый век.
К этому времени он уже не чувствовал себя человеком, потерпевшим кораблекрушение, который ждет не дождется, когда его наконец спасут. Он уже стал Лангри — «Пламенноволосым», обзавелся женами и детьми. Когда он был еще сравнительно молод, ему предложили стать Старейшиной, но его коробило от мысли, что этим народом будет управлять чужеземец. После того как он отклонил это предложение, аборигены прониклись к нему еще большим уважением. Он жил в мире и счастье.
Но мало-помалу его начало грызть беспокойство. Залежи полезных ископаемых на планете были столь скудны, что на них не польстился бы ни один грабитель. Ей не было цены совсем по другой причине. Это был мир красоты и гармонии. Ровные песчаные берега, теплое море, чудесный климат. Людям, жившим в суровых условиях планет, природные богатства которых привлекали несметное множество поселенцев, — планет безводных и бесплодных, как пустыня, планет, лишенных атмосферы, — такой мир показался бы раем. И оборотистые дельцы стали бы застраивать эту планетку роскошными отелями, пансионатами и коттеджами. На пляжах теснилось бы немыслимое количество отдыхающих, к услугам которых всегда были бы прогулочные катера и яхты. Местных жителей согнали бы с насиженных мест, а затем и уничтожили. Существовали, конечно, законы по охране прав аборигенов, но О'Брайен слишком хорошо знал, чем все это оборачивается на деле.