Им вообще много в чем не было равных. Мастера уже успели разделать Конгу голову, туловище и часть руки. Массивные кости разрезались шумными паровыми пилами.
Картина выходила мрачная, но завораживающая. Сирокко ожидала, что за эти триста оборотов — почти две недели — Конг жутко провоняет. Причем нельзя сказать, что здесь раньше не воняло. Воняло, да еще как — и в лучшие времена. Насколько помнила Сирокко, Конгу никогда не приходило в голову выкинуть из пещеры тонны навоза, которые он накладывал каждый килооборот, — или хоть выходить облегчаться наружу. Но теперь он, казалось, не гнил.
Это встревожило Сирокко. Да, никакого закона, по которому он обязан был гнить, не существовало. Но почему же выродок все-таки не гниет?
Однако вот он, нате вам — лежит, разрубленный до удивительно причудливой грудной клетки, и вид у него такой же свежий, что и в день убийства. Бригады железных мастеров кромсали его тело большими разделочными ножами с длинными ручками, вырезая здоровенные ломти, цепляя их на крючья, которые двигали вспомогательные моторы и которые были повешены на высокую мачту наподобие тех, какие глубоко в лесу ставят лесорубы.
Еще гектаоборот — и Конга уже не будет.
Сирокко это потерей не считала. Она сильно сомневалась, что когда-либо пожалеет о громадном, безмозглом зверюге. А если бы кто-то взялся его оплакивать, Сирокко предложила бы сердобольному недоумку посидеть годик в конговом дерьме и понаблюдать, как он откусывает головы живым титанидам. Массивная голова Конга была обращена мордой к Сирокко. Вот что еще было забавно — монстр вовсе не выглядел как горилла. Гея снабдила его головой шимпанзе, дополнив ее дурашливо оттопыренными губами и вислыми ушами. Заляпанная дерьмом шкура была бурой, как у орангутана.
Во всей сцене Сирокко интересовали только две вещи — если не считать хорошей новости о кончине Конга. Кто его убил? И зачем железные мастера притянули одну его руку к земле тяжелыми тросами?
«Пик, пик, пик, пи-ик!»
Сирокко неспешно обернулась на пиканье и увидела маленького болекса, что пристроился в десяти метрах над ней в каменной нише. Быстро притихнув, болекс вылупился на Сирокко.
«Ага!» — подумала она.
— Иди сюда, кисонька, — замурлыкала Фея, осторожно подбираясь к болексу. — Сюда, рыбка моя, тетенька ничего плохого тебе не сделает. — Она вовсю присвистывала и причмокивала, словно подманивая щенка, но болекс только запищал и подался назад в нишу, которая оказалась глубже, чем думала Сирокко.
Она попыталась дотянуться рукой, но болекс отодвинулся еще дальше. В минутном замешательстве Сирокко осадила назад.
Сперва она решила попросить помощи у железных мастеров. Они бы живо выкурили шельмеца из ниши. Но тут родилась идея получше. Вернувшись обратно на свой выступ, Сирокко принялась петь и плясать.
Певицей Фея была превосходной, но что касалось танца, то в соперницы Айседоре Дункан она и близко не годилась. Тем не менее она старалась вовсю, производя при этом достаточно шума, чтобы некоторые из железных мастеров на считанные мгновения оторвались от своей работы и бросили взгляд вверх, несомненно укладывая в свои холодные станиолевые мозги еще один образчик не поддающегося логической трактовке человеческого поведения.
Вскоре болекс выглянул. Сирокко удвоила усилия. Стеклянный глаз заблестел. Сирокко заметила, как он изготовился взять крупный план. Вскоре существо уже семенило вниз, не отрывая неподвижного глаза от танцовщицы. Ни один болекс не мог удержаться в стороне от представления.
Когда он подобрался достаточно близко, Сирокко его схватила. Болекс запищал, но больше сделать ничего не смог. Только продолжил съемку. Сирокко знала — если болекс явился сюда вместе с кинофестивалем Преисподней, пленка у него давно кончилась. И точно — ассоциативный продюсер, восседавший у болекса на горбу, был мертв. Отколупнув его — даже давно превратившись всего лишь в кассету для пленки, продюсер продолжал пиявкой впиваться в своего подопечного, — Сирокко отпустила болекса. Тот продолжал снимать, все пятясь и пятясь, явно в восторге от удачного ракурса — пока не упал с выступа и не разбился о камни.
Достав нож, Сирокко разрезала продюсера посередке. Внутри деятель киноискусства был совершенно сухой, а пятьсот метров превосходнейшей пленки было намотано на бобину, хрупкую, как морская ракушка.
Сирокко отмотала метр-другой пленки, поднесла ее к свету и прищурилась. Детали, конечно, не просматривались, но ясно были видны две фигуры, схватившиеся в борцовском поединке. Одна — бурая, другая — белая. Белая при внимательном рассмотрении оказалась голой женщиной. Кто это, сомнений не вызывало.
Наверняка это было эффектно, что, впрочем, не удивляло. Бюджетные рамки Гею мало беспокоили. Сирокко без труда представила себе картину: Конг, повелитель всего, что его окружало, в тупом изумлении смотрит на развертывание непотребного цирка и, вероятно, с опаской косится на пятнадцатиметровую бабищу. Конга запрограммировали убивать мужчин и титанид, а также брать в плен женщин. Но запах Геи был ему скорее всего непонятен. Никто из других кошмарных завсегдатаев Преисподней тоже не выглядел как еда или потенциальная пленница. А без побуждения к действию Конг оказывался сущим котенком. Он был ленив и глуп. Пожалуй, самой большой проблемой для Геи было вызвать его на поединок.
Тут Сирокко почти пожалела Конга.
— Гея препоручила труп нам.
Сирокко повернула голову и увидела железного мастера, который присоединился к ней на скалистом выступе.
— Отлично, — отозвалась она. — Вот и берите.
— Гея сказала — если окажешься рядом, тебе причитается доля.
Сирокко внимательно посмотрела на мастера. Из множества сияющих деталек на его теле она заключила, что он Бугор, большая шишка в иерархии улья. На его панцире она даже видела собственное отражение. Хрома в Гее было не густо. Железные мастера много трудились, чтобы выцарапать хоть немного из глубоких шахт в Черном Лесу Фебы. Одно время процветала торговля старинными бамперами от автомобилей, но война положила ей конец.
Сирокко испытывала к мастерам двойственные чувства. С одной стороны, невозможно было любить существ, которые взращивали свой молодняк в телах человеческих младенцев. А с другой — она не испытывала к ним той ненависти, что большинство людей. Если они монстры, тогда следовало признать, что употребление в пищу телятины или ягнятины делает монстрами и людей. Кроме того, мастера даже близко не угрожали человеческим детям так, как угрожали этим детям их собственные родители и прочие ближние. Похищение младенцев составляло в Беллинзоне надомный промысел. Сами железные мастера никогда ничего не продавали — они лишь платили за товар. Причем платили щедрую цену, а покупали немного. В сравнении с любым полководцем — от Юлия Цезаря до тех, кто последние семь лет от души перепахивал планету Земля, — железные мастера были просто агнцы Божий.
И все же эта самая чуждая человеку разумная раса Геи всякий раз вызывала у Сирокко чувство гадливости. Самым приятным их качеством была стопроцентная надежность.
— Почему это мне, интересно, доля причитается?
— У Геи не спрашивают почему.
— А не мешало бы иногда. — Впрочем, такие уколы были бесполезны; Сирокко даже не мечтала поднять на бунт железных мастеров. Бугор по-прежнему бесстрастно за ней наблюдал — если про тварь, лишенную видимых глаз, можно сказать, что она за кем-то наблюдает. Вид мастера напомнил Сирокко картинку из одной старой-старой книжки, читанной в раннем детстве. Рисунок Совы из «Винни-Пуха». Бугор был длинный и трубчатый, с небольшими выступами на макушке, которые вполне могли быть ушами. Ближе к земле металлическое тело расширялось, образуя какое-то подобие юбки, под которой видны были странные ножки. Еще у существа было великое множество рук — Сирокко даже не знала, сколько именно, — и все они так же аккуратно уходили в специальные гнезда, как лезвие складного ножа.
— Вместо доли лучше подбросьте меня до Офиона.
— Идет. — Тварь повернулась и вперевалку, на манер пингвина, направилась прочь.
— А что вы с ним будете делать?
Железный мастер остановился и снова повернулся к Сирокко.
— Найдем применение. — Как поняла Сирокко, фраза Бугра означала «не твое дело». За столетие инженерного сотрудничества и торговли с железными мастерами она мало что о них узнала. Она даже не знала, есть ли на самом деле внутри их металлических тел живая материя. Некоторое время Сирокко держалась того мнения, что виденные ею — сплошь роботы, а настоящие мастера никогда не покидают своего тщательно охраняемого острова в Фебском море. По крайней мере она точно знала, что, когда мастер теряет руку, она не отрастает — он делает новую и привинчивает.
— Зачем вы его привязали?
Последовала пауза. Бугор медленно повернулся взглянуть на Конга, затем снова на Сирокко. Неужели вопрос его позабавил? Сама не зная почему, Сирокко почти в этом не сомневалась.
— Он еще жив.
Сирокко взглянула — и мурашки побежали у нее по спине. Глаза Конга открылись. Он смотрел прямо на нее, и его огромный лоб бороздили морщины. Единственная оставшаяся рука, которая теперь кончалась у локтя, приподнялась. Тросы туго натянулись. Взгляд Конга сместился — казалось, он попытался поднять голову, но не хватило сил. Забыв про привязанную руку, он снова пристально уставился на Сирокко.
Губы гигантской обезьяны растянулись в улыбке — несмелой, едва ли не тоскливой.
Позднее, сидя на задней площадке поезда и глядя, как Конг уменьшается на расстоянии, Сирокко не на шутку задумалась.
Когда же он умрет? Она видела, как ему вынимали сердце, и оно не билось. Рефлекс? Вроде подергивания отрубленной лягушачьей лапки? Сомнительно. В тех глазах просвечивал разум.
Гея строила надолго. Она не планировала для Конга старение, размножение... или смерть. Быть может, когда бригады наконец разрубят его мозг, Конг почиет с миром.
А быть может — и нет.
И тут Сирокко остро почувствовала, что ей жалко этого монстра.
Главной западно-восточной ветки Сирокко достигла как раз к северу от Фебского моря. Она вскочила на восточный товарняк, рассчитывая добраться только до реки Аргес, но выяснилось, что работящие железные мастера со времени ее последнего визита в Фебу продлили ветку на пятьдесят с лишним километров — и это за каких-то шесть килооборотов. Причем работы все продолжались. Эдак они скоро в Тефиде окажутся, подумала Сирокко. Ей стало интересно, как мастера справятся с песком.
Песок, разумеется, обещал стать проблемой и для нее, но Фея уже знала, как будет с ним справляться.
Оставив позади мастеров и их труды праведные, она побежала по северо-восточному уголку Фебы. Впереди по изгибу Геи уходила вверх Тефида — желтая, бесплодная и неумолимая.
Сирокко бежала все время, приостанавливаясь лишь там, где хорош был подножный корм. Она знала в Гее тысяч десять съедобных растений, более тысячи животных и даже несколько мест, где съедобна была сама земля. Произрастало примерно равное число и ядовитых растений, причем некоторые были весьма схожи с полезными.
Феба была недружественной территорией — если такие все еще существовали. Когда Сирокко стала уставать, то решила отдохнуть здесь, прежде чем углубиться в Тефиду. Она уже оборотов девяносто не спала, и немалую долю этого времени бежала.
В сумеречной зоне Феба-Тефида Сирокко нашла глубокий водоем. Местность здесь была гористая и каменистая, изобилующая ручьями и голубыми озерами. Вода в них была вовсе не холодная. Порыскав по округе, Сирокко обнаружила залежи голубой глины.
Тогда она села и сняла сапожки, затем рубашку, которую запихала в один сапог. В другой она запихала штаны. Затем вынула из рюкзака аккуратный моток веревки, положила туда ботинки заодно с десятью килограммами камней — и крепко-накрепко его закрыла. Далее, присев на корточки в глине, Сирокко принялась мять и давить какие-то широкие листья. Когда из листьев натекло липкого соку, она смешала его с глиной.
Вскоре глина размягчилась. Сирокко принялась по ней кататься, размазывая ее по всему телу и втирая в волосы. Встала ока оттуда синим демоном с белыми глазами. Слой глины был примерно в полсантиметра, но не трескался и не отшелушивался при ходьбе.