Затем я переключился на камеру, на заднем плане которой был виден Скайфэк, и мое сердце провалилось в вакуум, а я вскрикнул в чисто пер— вобытном ужасе — на полпути между Кольцом-1 и роем чужаков двигалась, приближаясь к ним медленно, но неуклонно, фигура в р-костюме, которая не могла быть никем, кроме как Шерой.
После трагической, рассчитанной как-в театре, паузы рядом со мной в дверном проеме, тяжело опираясь на Гарри Штайна, появился Том; его лицо было перекошено от боли. Он стоял на одной ноге, вторая была явно сломана.
— Похоже, я все-таки… не смогу давать показательные выступления… в результате… — задыхаясь, сказал он. — Она сказала… «Прости, Том»… я знал, что она собирается броситься на меня… и все равно она меня достала. О проклятие, Чарли, мне так жаль.
Он рухнул на свободный стул.
Раздался настойчивый голос Кокса:
— Какого черта тут происходит? Кто это?
Она должна была находиться на нашей частоте.
— Шера! — заорал я. — Поворачивай свою задницу обратно.
— Не могу, Чарли. — Ее голос был неожиданно громким и очень спокойным. — На полпути вниз по трубе у меня адски заболело в груди.
— Мисс Драммон, — вмешался Кокс, — если вы еще немного приблизитесь к чужакам, я вас уничтожу.
Она рассмеялась — веселый звук, который заморозил мою кровь.
— Чушь собачья, майор. Вы не станете играть лазерным лучом вблизи этих существ. Кроме того, я вам нужна так же сильно, как вам нужен Чарли.
— Что вы имеете в виду?
— Эти существа общаются с помощью танца. Это их эквивалент речи, сложная разновидность языка знаков.
— Вы не можете это знать.
— Я это чувствую. Я это знаю. Черт, как еще можно общаться в безвоздушном пространстве? Майор Кокс, я единственный квалифицированный переводчик, который есть в данную минуту у чело— вечества. А теперь не будете ли вы так любезны заткнуться, чтобы я могла попытаться выучить их язык?
— У меня нет полномочий, чтобы…
Тут я сказал нечто неожиданное даже для себя. Мне следовало умолять Шеру вернуться, заговорить ее или даже рвануться за р-костюмом и притащить ее обратно. Вместо этого я сказал:
— Она права. Заткнитесь, Кокс.
— Но…
— Черт вас побери, не тратьте впустую ее последнюю попытку! Он заткнулся.
Пэнзелла вошел, вкатил Тому обезболивающее, вправил лодыжку прямо здесь, в каюте, но я ничего не замечал. Больше часа я наблюдал за Шерой, изучающей чужаков. Я сам следил за ними, молча, в предельном отчаянии, но даже под страхом смертной казни я не смог бы расшифровать их танец. Я напрягал ум, пытаясь высосать смысл из их сумасшедшей карусели, но тщетно. Лучшее, что я мог сделать, чтобы помочь Шере, — это заснять все происходящее для гипотетических потомков. Несколько раз она тихо вскрикивала, и я страстно желал откликнуться в ответ, но не делал этого.
Потом она использовала свои реактивные двигатели, чтобы ближе подобраться к кружащимся чужакам, и зависла там на долгое время.
Наконец в наушниках прорезался ее голос. Хриплый и невнятный поначалу, как будто бы она говорила во сне.
— Боже, Чарли. Странно. Так странно. Я начинаю понимать.
— Что?
— Каждый раз, когда я улавливаю часть их танца, это… сближает нас. Не телепатия, как мы ее понимаем. Я просто… лучше их узнаю… А может, это и есть настоящая телепатия, трудно сказать. Танцуя то, что они чувствуют, они дают танцу достаточно напряженности, чтобы я поняла. Я понимаю примерно одну их идею из трех. Чем ближе, тем это сильнее.
Тон Кокса был мягким, но непреклонным.
— Что вы поняли, Шера?
— Что Том и Чарли были правы. Они воинственные. По крайней мере в них есть оттенок чего-то вызывающего — убежденность в собственном превосходстве. Их танец — это вызов. И скажите Тому, что, по-моему, они все-таки используют планеты.
— Что?
— Я думаю, что на некоторой стадии своего развития они телесны, привязаны к планете. Затем, достигнув зрелости, они… превращаются в этих светляков, подобно тому, как гусеницы становятся бабочками, — и выходят в космос.
— Зачем? — вопрос со стороны Кокса.
— Чтобы найти планету для размножения. Они хотят Землю.
Молчание продолжалось, вероятно, секунд десять. Затем Кокс заговорил спокойно.
— Задний ход, Шера. Посмотрим, что с ними сделают лазеры.
— Нет! — закричала она так громко, что даже первоклассный динамик дал искажения.
— Шера, как Чарли сказал мне, вы не только невосстановимы, вы со всех практических точек зрения уже исчерпали свои возможности.
— Нет! — на этот раз закричал я.
— Майор, — настойчиво сказала Шера, — это не выход. Поверьте мне, они могут увернуться или выдержать все, чем вы или Земля швырнете в них. Я это знаю.
— Тысяча проклятий, женщина, — сказал Кокс. — Что вы от меня хотите?
Чтобы они выстрелили первыми? Сейчас в пути находятся корабли четырех стран, но они не будут…
— Майор, подождите. Дайте мне время.
Он начал было ругаться, затем прекратил.
— Сколько вам нужно?
Она не ответила прямо.
— Если только эта телепатия работает в обратном направлении… надо попробовать. Я для них не более чужая, чем они для меня. Возможно, даже в меньшей степени — я так понимаю, что они здесь уже бывали. Чарли?
— Да.
— Это шанс.
Я знал. Я понял это, как только увидел ее на своем мониторе в открытом космосе. И я догадался, что ей нужно сейчас, по слабому дрожанию ее голоса.
Это было все, что я имел, и я был только рад, что могу дать ей это.
Чрезвычайно натуральным веселым голосом я сказал ей: «Чтоб тебе ногу сломать, крошка!», и отключил микрофон, чтобы она не услышала мое всхлипывание. И она начала танец.
Первые движения были медленными, незначительными, как упражнение для одного пальца, чтобы установить словарь жестов, которые эти существа смогут понять. «Видите ли вы, — казалось, спрашивала она, — что вот это движение выражает стремление, сильное желание? Видите ли вы, что вот это
— презрительный отказ, вот это — развертывание, открытие планов, а это — постепенный уход энергии. Чувствуете ли вы двойственность в том, как я искажаю этот арабеск, возможно ли таким образом разрешить напряжение?» Похоже, Шера была права в том, что они имели бесконечно больше, чем мы, опыта общения с цивилизациями, в корне отличающимися от их куль— туры, поскольку они были великолепными лингвистами движения. Позднее мне пришло в голову, что, вероятно, они выбрали движение для общения именно из-за его универсальности. Человек танцевал еще до того, как заговорил. Во всяком случае, по мере нарастания танца Шеры их собственный ощутимо замедлял скорость и интенсивность, до тех пор, пока они неподвижно не зависли в космосе, наблюдая за ней.
Вскоре после этого Шера, должно быть, решила, что она достаточно определила свои термины, по крайней мере достаточно хорошо для общения на пиджине — поскольку теперь она начала танцевать всерьез. До этого она использовала только собственные мышцы и перемещающуюся массу своих конечностей. Теперь она добавила реактивные двигатели, по одному и в комбинации, кружась на месте и перемещаясь в пространстве. Ее танец стал настоящим: больше, чем набор движений; нечто, имеющее духовность и значение. Без сомнения, это был «Звездный танец», такой, каким она его гото— вила, каким она всегда хотела его показать. То, что в ее танце нашлось нечто понятное совершенно чужим существам, вовсе не было совпадением: танец Шеры был облеченным в плоть духовным сообщением величайшей артистки нашего времени; его текст был рассчитан и на Бога.
Прожектора камеры высекали серебро из ее р-костюма, золото из двухкислородных баллонов у нее на плечах. Перемещаясь на черном фоне космоса, она ткала сложный рисунок танца — легкое движение, которое, казалось, каким-то образом оставляло за собой эхо. И значение этих небрежных прыжков и кружений становилось ясным, и в горле у меня пересохло, а зубы сжались.
Ее танец говорил не больше и не меньше, как о трагедии быть живым существом, о трагедии быть человеком. Он откровенно и красноречиво рассказывал об отчаянии. Он говорил о жестокой иронии бесконечных устремлений, впряженных в одну упряжку с ограниченными возможностями, о вечной надежде, заключенной в эфемерный жизненный срок, о попытке вырваться из неумолимо предопределенного будущего. Он рассказывал о страхе, о голоде и, самое главное, о непреходящем одиночестве и чужеродности человека в мире. Глазами человека он описывал вселенную:
враждебное воплощение энтропии, в которое мы все заброшены поодиночке, где наше естество не может прикоснуться к другому сознанию иначе, как опосредованно, по доверенности. Он говорил о слепом извращении, которое заставляет человека настоятельно стремиться к познанию, которое тут же оборачивается печалью. И он говорил о глупом, ужасном парадоксе, по которому человек все время пытается познать самого себя, но так никогда и не может это сделать. Он рассказывал о Шере и ее жизни. Снова и снова возникала надежда только для того, чтобы исчезнуть в беспорядке и разрушении. Снова и снова каскады энергии стремились к созиданию и находили только гибель. Неожиданно Шера прочертила узор, который показался мне знакомым. Через несколько мгновений я узнал его: она обобщила завершающее движение из «Масса есть действие» — не повторила, но сыграла заново, отразила как эхо, и три вопроса приобрели особенную остроту в этом новом контексте. И, как и раньше, танец завершился безжалостным сжатием, предельным обращением внутрь всех энергий. Ее тело стало покинутым, заброшенным, дрейфующим в космосе, сущность ее бытия ушла в ее центр, стала невидимой.
Неподвижные чужаки в первый раз зашевелились. И внезапно она взорвалась, распрямилась из сжатого состояния, но не так, как разворачивает витки пружина, а как цветок вырывается из семени. Сила освобождения стремительно швырнула ее через пустоту, как если бы она была отброшена, подобно чайке в урагане, галактическими ветрами. Ее душа, казалось, прошла сквозь пространство и время, вовлекая ее тело в новый танец.
И новый танец сказал: «Вот что значит быть человеком: видеть тщетность всех попыток существования, бесплодность всех стремлений — но дейст— вовать и стремиться. Вот что значит быть человеком: всегда тянуться к тому, что вне пределов твоей досягаемости. Вот что значит быть человеком: рва— нуться к вечности и погибнуть в полете. Вот что значит быть человеком:
постоянно задавать вопросы, на которые нет ответа, в надежде, что каким-то образом приблизишь день, когда на них ответят. Вот что значит быть человеком: бороться, когда провал неизбежен».
«Вот что значит быть человеком: упорствовать». Все это было сказано в парящих сериях циклических движений, которые несли разворачивающееся величие великой симфонии в таких же уникально отличающихся друг от друга, как снежинки, и таких же похожих образах. И ее новый танец смеялся, издеваясь над завтрашним днем, над днем вчерашним, а более всего над сегодняшним.
«Ибо вот что значит быть человеком: смеяться над тем, что другие назвали бы трагедией».
Чужаки, казалось, отпрянули от неистовой энергии, пораженные, испытывающие благоговение и, возможно, слегка напуганные неукротимым духом Шеры. Они, похоже, ждали, что ее танец угаснет, что она исчерпает силы. В моем динамике прозвучал ее смех, когда она удвоила свои усилия, превратилась в веретено, в кружащийся фейерверк. Она изменила направление своего танца, начала танцевать вокруг них, в пиротехнических брызгах движения все приближаясь и приближаясь к неосязаемой оболочке шара. Они шарахнулись от нее, сбились в кучу в центре оболочки — скорее не испуганные, а пораженные.
«Вот, — сказало ее тело, — что значит быть человеком. Совершить харакири с улыбкой, если это необходимо».
И перед этим трагическим заверением чужаки сдались. Без предупреждения и они и шар растворились, исчезли, перенеслись куда-то в иное место.
Я знал, что Кокс и Том в тот момент существовали, потому что видел их потом. И это значит, что они, вероятно, разговаривали и действовали в моем присутствии, но тогда я их не видел и не слышал. Ничего, кроме Шеры, для меня не существовало. Я выкрикнул ее имя, и она приблизилась к вклю— ченной камере, так что я различил ее лицо за пластиковым колпаком р— костюма.
— Может, мы и крошечные, Чарли, — выдохнула она, хватая ртом воздух,
— но, клянусь Господом Богом, мы сильны.
— Шера, возвращайся немедленно.
— Ты же знаешь, что я не могу.
— Кэррингтону теперь придется обеспечить тебе место для жизни в невесомости,
— Жизнь узницы? Зачем? Чтобы танцевать? Чарли, мне больше нечего сказать.
— Тогда я сейчас выйду наружу.
— Не глупи. Для чего? Обнять р-костюм? Нежно стукнуться шлемами в последний раз? К черту! Это представление было хорошим поводом ухода со сцены, давай не будем его портить.
— Шера! — Я совершенно сломался, просто потерял сам себя и начал мучительно всхлипывать.
— Послушай, Чарли, — сказала она мягко, но с такой настойчивостью, что пробилась даже сквозь мое отчаяние. — Послушай, потому что у меня немного времени. Я могу кое-что дать тебе. Я надеялась, что ты сам это обнаружишь, но… ты слушаешь?
— Д-да.
— Чарли, когда-нибудь танец в невесомости станет вдруг жутко популярным. Я открыла дверь. Но ты же знаешь, что такое внезапный интерес — если быстро не раскрутить дело, все пойдет насмарку. Я оставляю это в твоих руках.
— Что… О чем ты говоришь?
— О тебе, Чарли. Ты будешь танцевать снова.
Кислородное голодание, подумал я. Но у нее еще не может быть так мало воздуха.
— О'кей. Ну конечно.
— Ради Бога, перестань меня успокаивать. Я в норме и говорю тебе, как оно есть. Ты бы и сам это увидел, если бы не был так чертовски туп. Разве ты не понимаешь? В невесомости твоя нога в полном порядке!
У меня отвисла челюсть.
— Ты меня слышишь, Чарли? Ты можешь снова танцевать.
— Нет, — сказал я и стал искать причину, почему нет. -Я… ты не можешь… это… проклятие, нога недостаточно здорова для работы внутри станции.
— Забудь о ноге! Работа внутри станции в два раза легче, чем то, что ты делаешь сейчас. Вспомни, как ты расквасил нос Кэррингтону. Чарли, когда ты перепрыгнул через пульт, ты оттолкнулся правой ногой!
Я какое-то время булькал, а потом заткнулся.
— Это все, Чарли. Мой прощальный подарок. Ты знаешь, что я никогда не была влюблена в тебя… но ты должен знать, что я всегда тебя любила. И до сих пор люблю.
— Я люблю тебя, Шера.
— Прощай, Чарли. Сделай все как надо. Четыре реактивных двигателя включились одновременно. Я наблюдал, как она удаляется. Через некоторое время после того, как она стала далекой точкой в пространстве, возникло длинное золотистое пламя, взметнувшееся, как арка, на фоне звезд, а затем полыхнувшее снова, когда взорвались кислородные баллоны.
ЗВЕЗДНЫЕ ТАНЦОРЫ
Полет из Вашингтона был ужасен. Интересно, как вообще может укачать человека, который столько времени проработал в невесомости? Хуже всего, в то утро я проснулся с гнусной простудой, которая цеплялась ко мне каждый раз, когда я возвращался на Землю. К тому же я провел весь полет, предвкушая режущую боль, которая пронзит мои уши в момент приземления.
На всякий случай мне пришлось отказаться также и от предложенных выпивки и еды.
Я даже не был подавлен. Слишком многое случилось со мной за последние несколько недель. Я был выжат, опустошен, ну какой-то вроде… сторонний наблюдатель, отрешенно взирающий на то, как автопилот руководит моими передвижениями. Хорошо еще, что все это происходило в знакомом месте; кстати сказать, непонятно, почему я, когда-то невообразимо давно, тысячу лет назад, ни разу не ощутил себя в Торонто дома?
Конечно, пока я проходил таможенный досмотр, набежали репортеры, но их было намного меньше, чем в первый раз. Однажды в детстве я провел лето, подрабатывая в психушке, и заметил интересную вещь. Любой человек (не важно, насколько он решителен и настойчив) в конце концов перестает надоедать тебе и уходит, если ты его последовательно и упорно игнорируешь.
Я так упорно применял свой метод в течение последних трех недель, что об этом разошлись слухи. Теперь только самые продувные бестии из репортерской братии пытались совать мне микрофоны под нос. Наконец передо мной обнаружилось такси, и я в него влез. Таксисты в Торонто народ надежный, слава Богу, можно быть уверенным, что они никого не узнают.