У меня из горла вырвался хриплый стон, и я свалился боком на узкий наклонный спуск траншеи. Я лежал, сжав зубы и прижимая руки к пояснице. Понемногу боль слегка утихла, и мне удалось встать. «Ну вот, — подумал я. — Все кончено. Я сделал все, что мог, но теперь все кончено».
Прошу тебя, милый, послышался шепот Элизабет — каким бы невероятным это ни показалось мне некоторое время назад, теперь этот шепчущий голос начал пробуждать во мне неприятные чувства — в нем слышалась чудовищная безжалостность, непреклонность. Пожалуйста, не бросай работу. Прошу тебя, продолжай. Продолжать рыть траншею? Я не знаю, смогу ли даже идти!
Но ведь осталось так мало! — послышалось стенание. Это уже не был голос, говорящий за Элизабет, как раньше; это была сама Элизабет. Осталось так мало, милый! В надвигающемся рассвете я посмотрел на траншею и медленно кивнул. Она права. Экскаватор стоял всего в пяти футах от конца, может быть, в семи. Но это была самая глубокая часть траншеи, конечно. Пять или семь футов, где находился наибольший объем грунта.
Ты сможешь сделать это, милый, я знаю, что сможешь, умоляюще звучал голос.
Но убедил меня продолжать работу не он. Решающим для меня стал образ Додана, спящего в своей роскошной квартире на верхнем этаже небоскреба, тогда как я находился здесь, в этой траншее, рядом с грохочущим, изрыгающим вонючий дым экскаватором, весь в грязи, с израненными руками, кровоточащими мозолями. Долан спит в своих шелковых пижамных брюках, а рядом с ним одна из блондинок в его пижамной куртке.
Внизу, в огороженном стеклом помещении гаража, стоит серебристо-серый «кадиллак», заправленный, с уже погруженными вещами, готовый к поездке.
— Ну хорошо, — пробормотал я, медленно взобрался в кабину экскаватора, опустился в кресло и нажал на газ.
* * *
Я продолжал работать до девяти утра, а потом кончил — нужно было предпринять еще кое-что, а времени оставалось так мало. Моя наклонная траншея вытянулась на сорок футов. Этого должно было хватить.
Я отогнал экскаватор на прежнее место и оставил там. Он мне еще понадобится, и для этого придется отлить дополнительное количество топлива, но сейчас на это времени не было. Мне был нужен эмпирии, а во флакончике его оставалось так мало — нужно, чтобы таблеток хватило на сегодняшний вечер.., и на завтра. О да, на завтра, на славный праздник независимости — Четвертое июля.
Взамен эмпирина я передохнул минут пятнадцать. Я не мог позволить себе этого, но заставил себя. Растянувшись внутри фургона — мышцы мои при этом вздрагивали и дергались, — я думал о Долане.
Сейчас он перед самым отъездом упаковывает вещи, кладет в свой кейс деловые бумаги, которые будет просматривать в пути, туалетные принадлежности, может быть, книгу или колоду карт.
А вдруг на этот раз он решит лететь? — послышался внутри меня зловредный шепот, и я не смог удержаться — из губ моих вырвался стон. Никогда раньше он не летал в Лос-Анджелес — всегда пользовался «кадиллаком». Мне казалось, что он просто не любит летать. Правда, иногда ему приходилось путешествовать самолетом — однажды он летал в Лондон, — и мысль о том, что он может полететь, неотступно билась в моем мозгу, не покидая меня ни на мгновение, словно зуд.
* * *
В воловине десятого я достал из фургона большой рулон брезента, аппарат, сшивающий проволокой, и деревянные планки. Стало облачно и чуть прохладнее — иногда Бог приходит на помощь. До этого момента я забыл о своей голове, потому что все остальное болело у меня намного больше, но теперь я коснулся ее пальцами и тут же с невольным стоном отдернул руку. 'Я подошел к зеркалу на пассажирской стороне фургона и посмотрел в него — лысина была ярко-красная, покрытая пузырями.
В Лас-Вегасе Долан делал последние звонки, готовясь к отъезду. Водитель наверняка уже подал «кадиллак». Между ним и мной оставалось всего семьдесят пять миль, и скоро «кадиллак» начнет сокращать это расстояние со скоростью шестьдесят миль в час. У меня не было времени стоять и оплакивать лысину, обожженную солнцем.
Мне нравится твоя загорелая макушка, милый, послышался рядом голос Элизабет.
* * *
— Спасибо, Бет, — сказал я и начал раскладывать деревянные планки поперек траншеи.
По сравнению с прошлым днем работа была легкой. Почти невыносимая боль в спине превратилась в тупой, саднящий жар.
Но что ты будешь делать потом? — звучал в голове насмешливый голос. Что будет потом, а? Потом все решится само собой, вот и все. Мне начинало казаться, что ловушка будет выглядеть как следует, а это было самым главным.
Деревянные планки перекрывали траншею таким образом, что позволяли мне надежно закрепить их по сторонам в асфальте, по бокам траншеи. Такую работу было бы труднее делать ночью, когда асфальт становился твердым, но сейчас, поздним утром, он размягчился, и мне казалось, что я втыкаю карандаши в остывающий ячменный сахар..
Когда все планки были на месте, траншея стала походить на мою первоначальную диаграмму, начерченную мелом на асфальте, — за исключением центральной линии. Я положил рулон брезента у той части, где помельче, и развязал стягивающие его веревки. Затем начал раскатывать сорок два фута «шоссе 71».
Если смотреть вблизи, иллюзия была далеко не идеальной — подобно сценическому гриму и декорациям, которые никогда не выглядят идеальными из первых трех рядов. Но стоило отойти на несколько ярдов, и брезент полностью сливался с дорожным покрытием. Это была темно-серая полоса, ничем не отличающаяся от действительного покрытия шоссе 71. С краю, слева (если смотреть на запад), на брезентовой полосе была нанесена прерывистая желтая линия, разрешающая обгон.
Я раскатал длинную полосу брезента по деревянным планкам, прошел вдоль нее, поправил и еще раз прошел вдоль, прикрепляя брезент к деревянным полоскам проволочным сшивателем. Мне трудно было заставить руки исполнять эту работу, но я заставил их.
Когда брезент был закреплен, я вернулся к фургону, сел за руль, испытав при этом еще один короткий, но мучительный спазм, и проехал к вершине подъема. Там я сидел целую минуту, глядя на свои изуродованные руки, лежащие на коленях. Затем я вышел из машины и небрежным взглядом окинул полотно шоссе 71. Мне не хотелось обращать внимания на конкретные детали, нет, мне хотелось получить общее впечатление. Я стремился, насколько это возможно, запечатлеть в памяти картину, какой ее увидят
Долан и его спутники, выехав на вершину подъема. Мне хотелось убедиться, насколько она естественна.
То, что я увидел, было лучше того, на что я мог рассчитывать. Дорожные машины, выстроившиеся вдоль обочины на дальнем конце прямого отрезка, дополняли кучи грунта, вываленные мной в кювет, когда я копал траншею. Куски асфальта были почти скрыты грунтом, хотя порой и высовывались. Усиливавшийся ветер сдувал с них грунт, однако и они казались остатками прежних работ. Компрессор, который я привез в своем (фургоне, ничем не отличался от дорожных машин.
Если смотреть отсюда, иллюзия была полной — шоссе казалось совершенно нетронутым.
Транспортный поток был особенно напряженным в пятницу, в субботу он чуть спал — гул автомобилей, сворачивающих в объезд, почти не стихал. Однако этим утром шума моторов совсем не было слышно. Большинство автомобилистов уже приехали туда, где собирались проводить Четвертое июля, или воспользовались другим шоссе в сорока милях к югу. Меня это вполне устраивало.
Я поставил фургон в стороне, за вершиной холма, и повалялся в нем на животе до без четверти одиннадцать. Затем, когда большой молоковоз медленно и неуклюже въехал на объездную дорогу, я подал фургон задом, открыл двери и побросал внутрь все ярко окрашенные конусы, перегораживающие шоссе.
Справиться с мигающей стрелкой оказалось гораздо труднее. Сначала я не мог догадаться, как отсоединить ее от запертого стального ящика с аккумуляторами внутри, не подвергаясь опасности погибнуть от электрошока. Затем я увидел вилку, подсоединенную к розетке. Она была спрятана под кольцом из жесткой резины — страховка, судя по всему, от шутников, которые могут решить, что будет весьма забавно выдернуть вилку и отключить стрелку, указывающую направление объезда.
Я достал из своего инструментального ящика молоток и стамеску, и четырех резких ударов оказалось достаточно, чтобы сбить резиновое кольцо. Плоскогубцами я сорвал его и выдернул кабель. Стрелка перестала мигать и потухла. Я столкнул ящик с аккумуляторами в кювет и засыпал его песком. Было как-то странно стоять и слушать жужжание под слоем грунта. Но это напомнило мне о Долане, и я рассмеялся. Долан вряд ли станет жужжать.
Он может кричать и просить о пощаде, но жужжать он не будет.
Стрелка была прикреплена к стойке четырьмя болтами. Я ослабил их, стараясь работать как можно быстрее, все время прислушиваясь к шуму мотора. Прошло достаточно времени, и можно было ждать еще один автомобиль — но пока не «кадиллак» Додана, это уж точно.
* * *
И тут снова заговорил мой внутренний пессимист.
Что, если он решит все-таки лететь? Но он не любит летать на самолете. Ну а если он поедет, но другой дорогой? Например, по магистральному шоссе? Сегодня все… Он всегда ездит по семьдесят первому. Да, но вдруг…
— Заткнись, — прошептал я. — Заткнись, черт тебя побери, закрой свой говенный рот!
Успокойся, милый, успокойся! Все будет в порядке, — услышал я голос Элизабет.
Я отнес стрелку в фургон. Она ударилась о борт, и несколько лампочек разбилось. Остальные лопнули, когда я бросил на нее стальную стойку.
Покончив с этим, я снова въехал на подъем и остановился на вершине, чтобы оглядеться вокруг. Я убрал стрелку и аварийные конусы; остался только большой оранжевый знак, предупреждающий: «Дорога закрыта. Пользуйтесь объездным путем».
Я услышал шум приближающегося автомобиля. И тут мне пришла в голову мысль, что если Долан приедет слишком рано, все мои усилия пойдут прахом — бандит, сидящий за рулем, просто свернет в объезд, оставив меня сходить с ума в пустыне. Но приближался «шевроле».
Мое сердце успокоилось, и я глубоко, с дрожью вздохнул. Но нервничать сейчас — непозволительная роскошь.
Я вернулся на то место, где останавливался, чтобы оценить мой камуфляж. Протянув руку, я покопался в куче всякого барахла и достал домкрат. Напрягая все силы, не обращая внимания на горящую от боли спину, я поднял заднее колесо фургона, ослабил на нем гайки. Они увидят его, когда… (если) приедут. И я забросил колесо внутрь фургона, услышав звон бьющегося стекла и надеясь, что покрышка останется целой. Запаски у меня не было.
Подойдя к капоту, я достал свой старый бинокль и направился обратно, в сторону объездной дороги. Миновал ее и поднялся на вершину следующей возвышенности, стараясь двигаться как можно быстрее. Лучшее, на что я оказался способен, был старческий бег трусцой.
Поднявшись на возвышенность, я направил бинокль на восток.
Передо мной открылось трехмильное поле видимости, а позади него еще отрезки шоссе на протяжении пары миль. Сейчас по нему двигалось шесть автомобилей, вытянувшихся подобно бусинкам, нанизанным на длинную нитку. Первой, меньше чем в миле от меня, ехала какая-то иностранная марка, «датсун» или «субару». Далее следовал пикап, за ним — машина, похожая на «мустанг». Остальные автомобили обозначались всего лишь отблесками солнечных лучей на хроме и стекле.
Когда ко мне приблизился первый автомобиль, это был «субару», я встал и вытянул руку с поднятым вверх большим пальцем. Отдавая должное своему внешнему виду, я не рассчитывал, что меня подвезут, и не был разочарован. Сидящая за рулем женщина с изысканной прической, бросив на меня взгляд, полный ужаса, тут же отвернулась, и машина исчезла, скользнув вниз по склону и направилась в объезд.
— Сначала умойся, приятель! — крикнул мне водитель пикапа полминуты спустя.
«Мустанг», оказалось, открывал «эскорт»: за ним последовал «плимут», за «плимутом» — «виннебаго», полный детишек, увлеченных дракой подушками. Никаких признаков Додана.
Я посмотрел на часы. Двадцать пять минут двенадцатого. Если «кадиллак» появится, то очень скоро. Самое время.
Стрелки моих часов медленно передвинулись. Без двадцати двенадцать — и все еще никаких признаков Додана. Мимо проехали новенький «форд» и катафалк, черный, как дождевая туча.
Он не приедет. Отправился по магистральному шоссе. Или полетел самолетом. Нет. Приедет.
Не приедет. Ты боялся, что он учует тебя, и он учуял. Вот почему изменил свой маршрут.