Дровами топили печи в доме, круглые голландки, чьи рифленые колонны умудрялись нагревать комнаты так, как никакое центральное отопление не сумеет. Живой огонь согревал душу, веселил сердце. В дядюшкиной квартире, в большой комнате, служившей гостиной, столовой, библиотекой и кабинетом, еще и камин горел, камелек, пылали угли за каминной решеткой; а перед нетопленным камином стаивала порой ширма темно-зеленого шелка с золотистыми листьями, цветами, павлинами и петухами (или фазанами?), с двумя деревянными опорами, наверху шарики красного дерева, внизу зверино-птичьи лапы. Смотреть в пылающий камин можно было часами, ничего лучше этого камина я в жизни не видела и прекрасно понимаю смысл выражения «тепло родного очага», – петербургские зимы тогда были еще всякий раз особо холодными.
Дядюшка носил меня на закукорках, я доставала рукой матовую лампу на цепях, могла опустить ее или поднять. Я входила в роль всадницы, командовала, не желая слезать, дядюшка говорил: «Мадмуазель Баттерфляй, шагом марш на паркет, а то посажу на печку, отец без вас уедет, а вы будете у меня на печке жить».
Но самым сильным впечатлением от дядюшкиного дома являлись не поленницы, не любимец-камин с душкой-голландкою, не закукорки; им был, несомненно, Жоржик.
Домработница называла Жоржика Жориком, то ли для удобства произношения, то ли за его исключительную прожорливость. Мало того что Жоржик из петербургской породы котов, отличавшейся солидными габаритами и тигровым серым окрасом, он был кот кастрированный, страдавший к тому же ожирением сердца. Все это, вместе взятое, плюс любовь к жратве и малоподвижный образ жизни клинического сердечника и создало, надо полагать, несусветный преувеличенный размер дядюшкиного кота. Всяк, увидевший его впервые, как-то столбенел, ощущал нарушение масштаба, кошачьего ли, квартирного, дефект ли собственного восприятия, – а иногда всё перечисленное чохом.
Жоржиков тюфячок лежал в углу прихожей. Вид спящего Жоржика ввергал в задумчивость. Каждый раз сомнение охватывало: что за животное спит в уголке? Барсук? Собака? Стоя перед ним, я долго глядела на его гигантскую спину и пространные бока, потом произносила тихо: «Жоржик… ксс-ксс, кс-кс, Жорж, Жо-рик…» Он просыпался, поднимал голову, фантастическую башку рыси или марсианского камышового кота. Язык кот держал чуть прикушенным, во взоре проснувшегося существа читалось: «Что тебя надо, обло стозевно? Зачем подло разбудило? Оно благородно спало и тебя не трогало». Клянусь вам, каждый, впервые увидевший Жоржика, казался себе полным идиотом.
Ходить Жоржику было трудно, гулять его выносили на руках. Его сажали на травку или на поленницу, чтобы воздухом подышал. И минут через пять со всей Коломны начинали стягиваться кошки. Домашние, выпущенные погулять, бездомные, бродячие, помоечные, холеные, задрипанные, здоровые, больные, тощие, тонкие, короткохвостые курцхаары, длинноухие, рыжие, черные, белые, трехцветные, молодые, старые, беременные, сексуально озабоченные, половые разбойники, ворюги, опытные облезлые философы, малые неразумки-котята – все потомки священных египетских животных, обитающие в пределах досягаемости, являлись посмотреть на своего суперкота, на дядюшкиного мутанта. Кошки садились вокруг Жоржика, образуя концентрические круги – центром служил Жоржик, – и молча смотрели на него. Возможно, они поклонялись ему как кошачьему божеству.
Некоторое время Жоржик стоял в центре огромного кошачьего сборища. Все собравшиеся хвостатые стояли, оцепенев от восторга ли, ужаса ли, не отрывая глаз от идола своего. Наконец, устав, он ложился. И тут же, как по команде, ложились все. Мне становилось всякий раз не по себе от подобного зрелища и казалось: все коломенские мыши в это мгновение тоже ложатся, кто где стоял, валятся замертво почти, глазки закатив, полный столбняк, кататония, носик на запад, хвостик на восток, как положено, такая мышиная стрелочка буссоли окна в Европу, повинующаяся магнитным линиям чувственных полей игры в кошки-мышки.
Все кошачье-мышиное коломенское сообщество лежало, пока Жоржик не поднимал из горы кошачьих телес круглую большую башку с прикушенным языком. Тут все вскакивали. Оглядев свой народ, Жоржик опускал башку на лапы, вновь погружаясь в дремоту. Все ложились. Периодически повторяясь, минут десять – двадцать длилось кошачье-казарменное лечь-встать; думаю, то же делали и загипнотизированные мыши, судорожно вскакивая и валясь без сил, повинуясь коллективному магнетизму.
Прогулка заканчивалась. Жоржика брали на руки и уносили, тяжести он был сверхъестественной, этакая гиря для Жаботинского, собака его параметров казалась бы пушинкой, представительницей категории наилегчайшего веса или веса пера. Дядюшкин кот был налит земным притяжением по самую маковку, ему поэтому и ходить-то было невмоготу. Стоило взять обреченного на возвращение домой фараона на руки, как все сонмище илотов вскакивало и начинало выть на все голоса, как выли бы на луну волки либо шакалы. Кошачий хор резонировал, наполнял окрестность. Мышиный писк визгливо-неслышно вторил. Жоржик, по обыкновению, был глух и нем.
Кошки выли, коломенские собаки, услышав их tutti, приходили в исступление и лаяли до хрипоты. В волне воя и лая Жоржик водворялся нах хауз.
Жившая в дядюшкином доме старая нянюшка, вырастившая ныне взрослых детей и их детей тоже, женщина простая и хозяйственная, время от времени варила кисель, беря для этой цели громадную кастрюлю, как на целый полк, и была права, поскольку гости в доме не переводились, да и чад с домочадцами было полно. Кисель, густой и вкусный, напоминавший желе, ставили на поддонник под форточку студить. Однажды, в первый и единственный раз, все услышали вечно немотствующего Жоржика, его трубный утробный подвыв, фараоново «вау-у! вау-у!». Бросившись на вопль, маленькая толпа домашних замерла на минуту в дверях кухоньки. Жоржика очаровал, очевидно, летне-весенний свежий теплый воздух из форточки, полихромный дворовый запах; кот, вспомнив юность, решил, на форточку вскочив, обозреть окрестность. Попытавшись вскочить, он сорвался и всей тушею плюхнулся в остывающий кисель, его заклинило в кастрюле, он выл от омерзения находиться в клейкой сладкой среде человеческих извращенных забав со жратвою, от унижения и страха, от осознания кошачьей своей горькой судьбины, видя кошачий Рок, ощущая вес меховой шапки кошачьего Мономаха, с которой стекал на его колоссальную рожу теплый мутный кисель. Кота достали, отмыли, в его честь зажгли камин, он обсыхал на своем тюфячке, жмурясь на угли. Окрестные кошки, слышавшие, надо думать, вопль фараона, в ту ночь кошачьих концертов на поленницах и соседских крышах не закатывали; немо было в Коломне, не пищали и мыши, даже собачьего лая было не слыхать. В угрожающей животной тишине двигался к западу лунный свет, а тени деревьев, трав и редко встречающихся в скверах цветов шли на восток.
Впрочем, на следующую ночь весенне-летние игрища возобновились с удвоенной силою, ибо каждый мардарий, все васьки, барсики, мурзики осознали: сколько б ни метелили они друг друга в рыцарских поединках, ни чистили друг другу усатые вывески, побеждая голосом, или взглядом, или тривиальным лапоприкладством, их развратные мурки мечтают о кошачьем божестве по имени Жорж, не снисходящем в данаям девственном Зевсе, стало быть все кошачьи подвиги втуне: можно победить кота, а как победить мечты глупых кощонок? Глупым кощонкам снились котята, вырастающие в стада кошачьих мастодонтов, состоящие из жоржиков, каждая задрипанная кошачья шлюшка чувствовала себя спросонок праматерью полубогов и полубогинь.
Кстати, я полагаю, привидение Жоржика просто обязано являться если не людям, так коломенским квадрупедам, особенно по весне.
Простите, твари божии, венец его творенья
за все то зло, за боль,
что вам когда-то мной была причинена —
сознательно или по скудости ума…
Писк доносился из-под обломка бетонной плиты. Вернее – из самого обломка: в толще бетона имелось несколько сквозных отверстий. Из одного такого отверстия и слышался писк, больше похожий на тихий непрекращающийся плач, полный тоски и безнадежности. Ирочка почувствовала, как под водолазкой по ее телу поползли мурашки – было полное ощущение, что в этом обломке бетона застрял малюсенький ребенок: ни одно другое живое существо кроме человека не могло так плакать.
– Ну что ты здесь застыла? – запыхавшийся Саша Гаспарян, неожиданно появившись на куче мусора, недовольно глянул на Иру. – Там ребята еще один участок заражения обнаружили. Это какой-то кошмар! Пошли скорее.
– Санечка… подожди. Ты слышишь? Ты это слышишь? – не обращая внимания на недовольный тон парня, прошептала Ира.
– Что там у тебя? – недовольство на лице Гаспаряна уступило место ленивому любопытству, он даже прищурил левый глаз, прислушиваясь к доносившимся из глубины отверстия звукам. – Ну, Ирка, вечно ты что-нибудь такое найдешь! Да, похоже, там действительно застрял кто-то. Небось крысеныш какой-нибудь помоечный, не иначе… Ну что теперь, МЧС будем вызывать или работать пойдем?
– Слушай, Сашка!! Он же плачет там… Крысеныши так не плачут. Да, а хоть бы и крысеныш – какая разница! Нельзя же бросать, когда ТАК плачут! В общем, я не знаю, МЧС тут требуется или еще кого надо вызывать, но только я тебе говорю точно – я ни на шаг отсюда не сдвинусь, пока его оттуда не вытащат!
– Ладно, ладно… Давай посмотрим, что это за крысёныш там… – Видя, что ее не унять, Гаспарян, смирившись с неизбежным, с натужным кряхтением опустился на колени и стал шарить в отверстии рукой. Комбинезон на Сашкиной худой спине натянулся, и стало видно, как под тканью елозят острые лопатки.
Кряхтел Саша вовсе не потому, что было ему тяжело, а для того, чтобы упрямая Ирочка почувствовала угрызения совести – вот, мол, люди там делом занимаются, участки заражения ищут, а она – такая-сякая-нехорошая! – заставляет его какой-то мурой заниматься, крысёнышей всяких из мусора доставать.
– Ну что там? Видишь его? Нащупал? – от нетерпения она подошла поближе, едва не наступив Гаспаряну на левую руку, которой он опирался о землю. Саша повернул голову и почти уперся носом в ее точеные коленки. Лаборантке, в отличие от остальных членов бригады, даже во время полевых выездов разрешалось оставаться «в гражданском», а сегодня это были футболка и довольно легкомысленная юбочка – наряд, прямо сказать, не для свалки…
– Вижу, вижу… – недовольно пробурчал он, смущенно отводя взгляд от симпатичных Ириных коленок. – Слушай, по-моему, там котенок сидит. А вылезти не может потому, что в трубе осколок бетона застрял. Наверно этот бедолага с другой стороны в дырку залез, а потом мусор осыпался и вход ему завалил. А выход, видишь, оказался с «сюрпризом»…
– Санечка, миленький, его вытащить надо, он же там погибнет! Одному богу известно, сколько он так просидел, голодный…
– Да ладно, не переживай ты так, вытащим сейчас твоего узника замка Иф. Вот только палку надо найти какую-нибудь, а то я рукой до камня этого не дотягиваюсь.
– Сейчас, Санечка, я мигом! Да чтоб на свалке и не найти нам палки! – от волнения она заговорила стихами.
Через полминуты злополучный камень был извлечен из трубы, а следом за ним освобожден и сам пленник бетонного блока. Им действительно оказался крошечный котенок. Только котенок это был необычный. Даже несмотря на его катастрофическую худобу (было ясно, что это не следствие его «помоечного» существования, а результат пребывания в бетонном плену) в его внешнем виде вызывало удивление совсем другое.
Во-первых, его мордаха. Ей-богу, с такой мордашкой он имел право, как минимум, на маленькую летающую тарелочку. Это был вылитый кошачий инопланетянин! У котенка были огромные, вытянутые к вискам, темные глазищи – именно темные! Но не из-за больших зрачков, а из-за удивительного цвета. Темно-лилового.
Большой выпуклый лоб звереныша покрывала ровная бархатная шерстка, припорошенная сейчас бетонной пылью. Аккуратные, маленькие, не по-кошачьи круглые ушки были сейчас испуганно прижаты к голове, а маленький, треугольный, скошенный ротик (язык не поворачивался назвать его пастью) кривился в беззвучном плаче. Ему бы еще шерстку иметь зеленого цвета, и тогда уж точно получился бы настоящий гуманоид с далекой планеты из созвездия Рыси – ну, а где еще, по-вашему, должны жить космические кошки?
Впрочем, для того чтобы признать его гуманоидом, даже зеленой шерстки не требовалось. Вполне хватало его невероятных лиловых глаз под выпуклым, высоким лобиком. И еще того, что лапы этого удивительного существа тоже оказались, честно говоря, не совсем кошачьи. У непонятного зверька были довольно длинные для обычного представителя отряда кошачьих пальчики, к тому же еще почти начисто лишенные шерсти. Обычных для кошек острых втягивающихся крючочков-коготков на них не имелось, и вообще они больше походили на недоразвитые обезьяньи ручки, чем на кошачьи лапы. А вот шерстка этого невероятного котенка была как раз не зеленой – инопланетной, а вполне земной, обычной расцветки, и напоминала чем-то окрас сиамской породы.
Странный котенок быстро-быстро дышал в Саниных руках, испуганно щурился на солнечный свет, и по его несчастной мордашке катились самые настоящие слезы, которые он изредка слизывал бледным языком – словно маленький мальчишка кулачком утирался. Ире, во все глаза смотревшей на это несчастное животное, вдруг почудилось, что Саша и впрямь вытащил из трубы не бездомного, безродного котенка, а настоящего маленького человечка, эдакого Маугли с помойки…
«Бедненький, сколько же ты там просидел? – подумала Ира. – А если бы мы тебя не нашли? И где же это только твоя мамаша непутевая бегает?» Сердце у нее защемило от жалости к несчастному зверьку, а котенок, словно почувствовав это, вдруг слабо шевельнулся в Сашиных руках и, растопырив «пальчики», протянул свои обезьяньи лапки к девушке – ну совсем как маленький ребенок, который просится на ручки. Чем окончательно ее и доконал.
– Давай его сюда скорее! – Она чуть не вырвала пушистый комочек из рук парня. Тельце несчастного котенка было почти невесомым. Сквозь тонкую мягкую шкурку, сквозь прутики ребер она почувствовала, как бешено колотится маленькое сердчишко.
– Саш, у нас в машине еда какая-нибудь осталась?
– Да, вроде бы пара бутербродов еще была… Если только Антоха их не слопал – ты же знаешь этого проглота!
– Так! Я пошла в машину. И ничего не смей мне сейчас говорить! – выпалила она, видя, что Саша открыл было рот, собираясь ей что-то сказать. – Не хватало еще, чтобы он помер от истощения после того, как мы его спасли.
– Ну-ну… Давай, Айболит ты наш! Иди. Мы уж здесь как-нибудь сами управимся. Нам что, наше дело маленькое – знай, лазай себе потихоньку по помойке… Смотри только, чтобы он нам в машину блох не напустил. Исчешемся ведь все потом!
– Слушай, знаешь что… – Глаза у Ирки подозрительно сузились, но взрыва не последовало, видимо, забота о несчастном котенке перевесила. – Ничего, потерпите. Он в трубе этой проклятой сколько сидел, терпел?! А вы такие большие, сильные, да можно сказать – просто боги для него! И что, блох каких-то испугались?
– Да ладно, ладно… Взъелась сразу! Бабушка Мазай и кошки! Уж прямо сказать ничего ей нельзя! – Саша, честно говоря, не ожидал от девушки такого резкого отпора. – Иди уж, спасай, корми своего инопланетянина, если только они на своей кошачьей планете Мурмяу едят бутерброды… И гляди, чтобы его соплеменники тебя на тарелке не увезли! Не догоним.