— Бог с ними, с вероятностями, — сказал Пановски. — А что будет, если наш президент, взвесив последствия, сам отдаст приказ начать ядерную атаку? Тогда-то уж ракеты долетят до цели? Или, по вашему закону компенсации, они либо не вылетят из шахт, либо взорвутся над нашей территорией?
— Вы спрашиваете, насколько универсален закон компенсации. Не знаю. Но ведь мы только начали анализировать.
— Универсальность закона природы, — усмехнулся Прескотт, — обычно проверяют экспериментом.
* * *
Летом 2001 года начали поступать первые сотни анкетных листов, первые обзоры. Сточерз много думал о законе компенсации, много говорил с Льюиным о нем. Справедливость закона подтверждалась с каждым новым сбоем на ракетных базах — каждый день и каждый час.
Политики и военные всегда боялись случайностей, которые могут привести к войне, если государство к ней не готово. Страх перед нелепой случайностью заставляет действовать — совершенствовать контроль, идти на взаимное сокращение особо опасных систем, ограничивать вывод оружия в космос. Но если есть закон природы, запрещающий случаю проявить себя? Следствием станет полная безответственность политиков. Что бы мы ни сотворили, природа компенсирует нашу глупость. И тогда благодушное человечество тем быстрее провалится в тартарары, чем прочнее уверует в свою безопасность.
Большую часть лета они обсуждали возможности генетического оружия. Запирающий ген, по общему мнению членов Комитета, вряд ли мог быть серьезно использован в системах оружия далекого будущего. Сточерз считал, что существование запирающего гена лишь доказывает, что человек не в состоянии прожить без драки любого масштаба. Отсюда — неизбежность войн в истории человечества, неизбежное вымирание народов, которые, скажем, по религиозным или социальным причинам отвергали войну как средство достижения цели. С точки зрения Сточерза любые социальные законы должны быть вторичны и обязаны отступать перед законами физики или генетики…
В Комитете они вообще предпочитали не затрагивать социальных следствий своих исследований. Может, это и выглядело странным, но, продискутировав несколько дней в самом начале работы, они по молчаливому соглашению перестали разговаривать о законах развития общества, ограничиваясь наукой и техникой.
Взгляды у них были различными. Льюин считал, что оружие следует придумывать лишь для того, чтобы знать, над чем именно не нужно работать. Пановски был гораздо более консервативен — он полагал, что все социальные формации себя изжили, в том числе капитализм, эксплуатирующий самые низменные инстинкты, и коммунизм, который вовсе противоречит человеческой натуре.
В представлении Прескотта будущее общество, единое на всей планете, окажется коктейлем из капитализма и социализма — того положительного, что будет вычерпано из обеих формаций ковшом истории. Он даже написал роман о таком обществе на некоей планете Кардмилле. Роман успеха не имел, потому что был насквозь конструктивен, логика и анализ задавили авантюрную часть. Как бы то ни было, Прескотт был оптимистом и считал, что человечество непременно расселится по Вселенной. Не исключено, впрочем, что перед этим оно начисто уничтожит свой дом — планету Земля.
Мирьяс в свои пятьдесят пять лет, казалось, вообще не задумывался над тем, каким окажется будущее. С детства его интересовали только химические опыты, и он был уверен в одном: любое оружие — варварство.
Футуролог Рейндерс, знакомый практически со всеми прогнозными разработками, считал, что пропасть между социальными институтами на планете будет все более углубляться, поскольку каждая система совершенствуется внутри себя до полного исчерпания возможностей, причем скорость процесса все более возрастает (пример — развал Советского Союза). Всегда будут существовать на планете две противоположные системы, и такое положение дел не позволит человечеству загнить, заставит его и в дальнейшем поддерживать высокий темп развития. Поскольку вооружение является необходимым элементом противостояния, то оружие будет развиваться, а потому работа Комитета чрезвычайно важна.
Они усвоили взгляды друг друга и больше не пытались спорить.
* * *
В середине октября погиб Скроч. Неделей раньше он вылетел в Пасадену для знакомства с местными генетиками. Отправился с женой — в Калифорнии стояла мягкая осень, бархатный сезон. Девятнадцатого октября он куда-то выехал, и больше Скроча никто не видел.
Следующая ночь была ужасной — в Неваде потеряла управление крылатая ракета, и ядерная бомба в десять килотонн взорвалась над военной базой Шеррард. Погибли полторы тысячи человек, вся местность от озера Уолкер до Скалистых гор оказалась зараженной. Все только об этом и говорили. Президент США Купер объявил национальный траур, а Льюин мрачно сказал:
— Вот вам пример сбоя в системе. Номер двести семьдесят три тысячи шестьсот восемьдесят. Пострадали американцы, а не наш потенциальный противник, кто бы он ни был. Закон компенсации в чистом виде.
Об исчезновении Скроча никто в Комитете пока не знал, его ожидали в Нью-Йорке через три дня. Но прилетела заплаканная Мэрилин в сопровождении Филипса. Скроч пошел ночью купаться и утонул в бухте. Нашли даже кое-что из его одежды. Тело обнаружить не удалось.
Неделю спустя в «Нью-Йорк таймс» появился анонс на первой полосе: журналист Крафт обещал начать серию репортажей о том, что в действительности произошло в Неваде. Никто в Комитете не связал это со Скрочем, тем более, что обещанный репортаж так и не появился. Журналист и его семья погибли в собственной квартире.
Сточерз с женой старались не оставлять Мэрилин одну, но продолжалось это недолго — приехал один из сыновей Скроча и забрал мать к себе. Когда, проводив Мэрилин, Сточерз появился на заседании Комитета, Льюин встретил его словами:
— Вы ничего не знаете, Джо! Это ужасно, ужасно! Скроч, оказывается, был в Шеррарде, когда произошла эта трагедия!
Филипс знал обо всем с самого начала. Скроча пригласили в Шеррард в качестве эксперта по какой-то генетической проблеме, о которой Филипс сказал лишь, что она связана с работами в области генетического оружия, которые велись на этой базе в течение трех лет. Ничего не получилось, и тему закрыли. На базу Скроча доставили на армейском вертолете, и в ту же ночь над Шеррардом взорвалась бомба. Трагическая случайность, от которой никто не может быть застрахован.
— Жаль Джеймса, — сказал Филипс. — Кстати, его не имели права привлекать к этой работе. Вот, что получается, когда секретность переходит определенный предел. Правая рука не знает, что делает левая…
* * *
Сточерзу очень не хватало Скроча. Не только как коллегу, но как друга. Он дал себе слово завершить работу по запирающему гену, но для этого нужны были время, оборудование, люди. Второе и третье у Сточерза было, нехватало времени.
Исследования Скроча продолжались в других лабораториях. Удалось доказать, что, если извлечь запирающий ген из цепочки ДНК, молекула перестает существовать как потенциальный источник жизни. Некоторое время она остается такой же сложной, но потом — через пятнадцать-семнадцать часов — распадается на части, будто запирающий ген обладал странной химической особенностью, действовавшей на все связи в молекуле. В лаборатории Шевалье близ Парижа пытались хотя бы переместить ген на другое место в двойной спирали. Из этого тоже ничего не получилось.
Два направления в науке, как показали системные исследования, в будущем могли стать важнейшими. Сами члены Комитета тоже в конце концов пришли к этому заключению.
Первое — доказательство того, что запирающий ген кодирует именно агрессивность. Результат, неожиданный для генетиков, хотя мысль о том, что без агрессивности нет и эволюции, была далеко не новой. И не старой даже, а скорее древней. Эта заезженная в веках философская концепция не нравилась никому в Комитете. Но критерий «нравится-не нравится» в данном случае к делу не относился. Факт был подтвержден во многих лабораториях.
И второе перспективное направление — исследование возможности менять по своему усмотрению мировые постоянные: тяготения, Планка, тонкой структуры, даже скорость света. На первый взгляд это казалось химерой. Не для Льюина, конечно, который лет десять занимался теоретическими исследованиями по этой проблеме. Но убедить членов Комитета, что именно работа над этой сугубо умозрительной проблемой даст ключ к созданию будущего оружия, оказалось непросто.
Весной 2002 года анкетирование вступило в решающую фазу, а систематизация научных идей, блестяще проведенная экспертными группами, не подозревавшими об истинных целях своего анализа, практически завершилась. Только тогда члены Комитета решили, что оружием ХХII или ХХIII века станет, скорее всего, изменение мировых постоянных. Перспектива очень далекая, но замечательная по своим возможностям.
Льюин ликовал — его идея. Научная интуиция не подвела — это прекрасно. Прескотт, исчезнув на неделю, принес жуткий фантастический опус, в котором описал войну, где страны менают мировые постоянные на территории друг друга. И в космосе, конечно. В десятки раз увеличивают постоянную тяготения, и сила тяжести совершает то, что не под силу никаким ядерным бомбам. Все — в порошок. И никакого радиоактивного заражения. Уменьшение в десятки раз постоянной Планка. Изменяются размеры атомов, частоты излучения, мир становится попросту другим. Достаточно и миллионной доли секунды, чтобы в зоне поражения не осталось не только ничего живого, но вообще чего бы то ни было, более или менее сложного по структуре. Сточерз был так подавлен нарисованной картиной, что предложил передать опус Прескотта Филипсу с минимальными комментариями. Все и так было ясно.
После обсуждения решили этого не делать. Воспротивился Прескотт, заявив, что хочет написать и опубликовать роман-эпопею. Нечто вроде «Основания» Азимова или харбертовской «Дюны».
— Ничего не выйдет, — сказал Льюин, перелистывая рукопись. — После того, как Филипс получит наш доклад, все это станет секретной тематикой. Вас манят лавры Картмилла с его «Новым оружием»? Разница в том, что это, — он поднял рукопись над головой, — просто не издадут. Скучно написано, Генри, извините.
Символическим жестом Льюин положил рукопись на решетку электрокамина.
— Рукописи не горят, — кисло усмехнулся Прескотт, — так написано в одном русском романе…
* * *
Льюин не считал себя храбрецом. Ни в науке, ни в жизни. Он даже с обществом «Ученые за мир» сотрудничал потому (и сам в это искренне верил!), что был трусом. Он боялся мучительной смерти от лучевой болезни, от холода ядерной зимы, от пули в живот — от всего того, что даст война. В свое время он стал теоретиком, потому что панически боялся любой действующей установки. Ему казалось, что аппаратура вот-вот взорвется, даже если это был настольный осциллограф. Никто, впрочем, не подозревал об этом свойстве его характера.
Льюин заставлял себя забывать о страхе. О страхе перед авторитетами, например. Когда была создана единая теория частиц и полей, Льюин заставил себя работать над еще более фантастической задачей: изменением мировых постоянных. Эксперименты здесь были очень хилыми, надежность — просто катастрофической. Но теоретически Льюину удалось, комбинируя кварки разных цветов и запахов, построить модель эксперимента, при котором менялось бы значение постоянной тяготения.
Женился Льюин, как он считал, тоже из трусости. Клара была дизайнером, познакомились они на какой-то вечеринке. Льюина потянуло к ней — высокой и крепкой, привлекательной скорее в сексуальном плане, чем в эстетическом. Они начали встречаться, а потом оказалось, что Клара беременна. Льюин женился, чтобы избежать скандала — Клара и слышать не хотела об аборте. Родился Рой.
А потом… Этот ужас. Случай, конечно, но не докажешь. И ведь он действительно убил человека. Господи! Как он испугался тогда! Думал, что это грабитель. Почти полночь, темный переулок. И голос. До него не сразу дошло. Вместо того, чтобы поднять руки и не шевелиться — так советовала полиция, — он схватил что-то тяжелое, оказавшееся под рукой, и запустил в темноту. Голос захлебнулся, а Льюин помчался прочь.
Утром он шел той же дорогой — хотел и боялся узнать, что произошло. В переулке никого не было, но, судя по всему, полиция уже поработала. На стене дома Льюин разглядел темные следы — кровь?! — а там, откуда он слышал голос, на асфальте был мелом нарисован силуэт. Оказывается, он швырнул в темноту стальным прутом. Точно такие — исковерканные, оставшиеся, видимо, после какого-то строительства, — валялись у стены…
Льюин заставил себя забыть, надеялся, что все обошлось. Но ему напомнили. Оказывается, полиция еще тогда — три года назад! — определила, кто убил ударом по голове коммивояжера из Хьюстона, который и хотел только спросить дорогу. Он прожил до утра и успел произнести несколько слов. Когда над физиком нависла угроза ареста, а он и не подозревал об этом, дело неожиданно закрыли. Просьба поступила из ФБР, которое и затребовало материал. Льюин жил спокойно до тех пор, пока не понадобилось его участие в работе Комитета Семи. И тогда сыграли на его страхе — страхе разоблачения. Он должен был работать над оружием будущего и молчать об этом.
Два события в его жизни произошли почти одновременно: начало работы Комитета и встреча с Жаклин Коули. Льюин не думал о возможном разрыве с Кларой и новом браке, а Жаклин никогда не заговаривала об этом. Она любила и была готова на все.
Чем быстрее продвигались исследования, чем яснее становились контуры оружия XXII века, тем больше менялись представления Льюина о смысле жизни. Прежде он считал: человек живет, чтобы работать. Творить или познавать новое. Чтобы оправдать долгую жизнь, можно создать миллион мелочей, но достаточно одной теории относительности. Теперь, просчитывая варианты будущего, Льюин больше не думал, что смысл жизни заключен в актах творечия. Смысл — в другом.
Он не ужаснулся. Как многие люди, нашедшие в себе силы, чтобы подавить собственную трусость, Льюин решил, что только сам, один сделает то, что необходимо. К одному и тому же решению приводили и системный анализ, и анализ структур, и морфология, и дельфийский метод, и все другие методы прогнозирования. Исчезла многовариантность, свойственная стохастическим прогнозам.
Льюин все продумал и лишь тогда решил пригласить Сточерза и Прескотта на уик-энд. С ними у него установились наиболее дружеские отношения, они хорошо понимали друг друга.
Субботним утром на машине Льюина отправились к озеру Грин-Понд. Был декабрь 2002 года, работа вошла в завершающую стадию. На следующей неделе Комитет предполагал начать составление окончательного текста доклада. Отдохнуть не мешало, и они весь день катались на лыжах по заснеженным холмам, радуясь свободе — от дел, от жен, от мыслей. Вечером они стояли на берегу озера. Вода казалась тяжелой и неподвижной, как ртуть, только что взошла полная луны — рыжая и пятнистая.
— Вы, Генри, и вы, Джо, — медленно сказал Льюин, — как вы думаете, для чего мы все живем?
— Вас интересует философское определение, — иронически осведомился Прескотт, — или наши частные мнения?
— Смысл существования человечества, — сказал Льюин. — В понедельник мы начнем обсуждать доклад, и тогда вам придется ответить на этот вопрос. Потому я задаю его вам здесь и сейчас.
— Судя по вашему тону, — буркнул Прескотт, — вы считаете, Уолт, что сверхоружие, о котором мы будем писать, и есть то, для чего жил род людской.
— Да, — сказал Льюин, — примерно так. Разговор проходил пока мимо сознания Сточерза. Он смотрел на звезды и наслаждался редкими минутами спокойствия.
— Отвлекитесь от ваших мыслей, Джо, — продолжал Льюин, — и вы, Генри, оставьте иронию… Мы согласились, что наша агрессивность предопределена генетически, верно?
— Это общепризнано, — сказал Сточерз, заставляя себя быть внимательным.
— Закон компенсации у вас тоже сомнений не вызывает?