Как бы там ни было, я поднялся по широким дощатым ступеням на крыльцо, спасаясь от дождя. Перед тем, как позвонить в звонок, отряхнулся, как собака. Звонок прозвенел где-то в глубине дома, задребезжал своеобразно, так что у меня зубы отозвались резонансом. Когда на второй звонок тоже никто не отозвался, я попробовал дверь. Она была не заперта.
Войдя внутрь, я оказался в суровом вестибюле овальной формы. Главной его достопримечательностью была винтовая лестница, гордо поднимавшаяся на второй этаж. Справа была гостиная, слева — кабинет.
— Эй! — позвал я. — Есть кто дома?
Ответа не было. Не считая серьезного тиканья дедовских часов, покрытых черным лаком и с резным белым фаянсовым овалом, закрепленным над циферблатом. Если бы это был человек, я бы сказал, что он болен.
Кабинет был освещен горящими дровами из камина, так перегруженного углями, как будто он горел уже сотни лет. Как вы можете сами сообразить, треск и искры ароматных поленьев манили, как и сам жар камина. Я устроился возле решетки и расслабился в приятном тепле. Через секунду я ощутил, как начала сохнуть моя одежда. Пока она сохла, я оглядел кабинет. Он был обшит полосатыми дубовыми панелями. Вокруг комнаты шли перила, багеты и карнизы вышли из моды давным-давно. Круглый обуссонский ковер покрывал пол, и люстра позолоченной бронзы свисала с потолка как паук, ждущий пробуждения.
Когда я достаточно согрелся и одежда перестала прилипать, я прошел по комнатам первого этажа и не нашел ни одной живой души. Странно — дом казался очень обжитым. Например, в кухне на столе я нашел тарелку с оранжевым чеддером и солеными бисквитами, а на массивной газовой плите — почерневший чайник, потому что его кто-то оставил на огне и вода выкипела. Я выключил горелку и чуть не обжег ладонь, переставляя чайник на холодную конфорку.
Я выругался и тут же услышал чей-то крик. Схватив здоровенный кухонный нож, я бросился в вестибюль, и тут крик повторился еще раз, оборвавшись пугающим жидким бульканьем. Это был женский голос и он шел со второго этажа. Я взлетел через три ступеньки.
— Эй! — крикнул я наверху. — Что с вами?
В ответ послышался только тихий плач.
Побежав по идущему налево коридору, я распахивал ногой двери в каждую комнату. В них была только тьма и особый запах запустения. Потом я увидел, что из-под двери в конце коридора пробивается свет. Подбежав к двери, я распахнул ее без колебаний.
И оказался в просторной спальне, возможно, хозяйской. Половину комнаты занимала просторная кровать с балдахином, а в другой половине стояли на страже неудобного вида диван и кресла в барочном стиле Людовика Четырнадцатого. Между ними, свернувшись на левом боку, лежала женщина. Я снова услышал всхлипывания и побежал к ней, склонившись рядом. Она открыла глаза, увидела нож и отпрянула.
Я тут же его бросил.
— Не бойтесь, — сказал я ей как мог мягче. — Я не причиню вам вреда. — И положил руку на ее плечо. — Напротив.
Мне была видна только правая половина ее лица. Длинные черные волосы струились вокруг нее, как течения в очень глубоком озере. Она была одета в розовую чесучовую блузку и темно-зеленые брюки из того же материала. Ноги ее были босы, и на внутренней стороне одной стопы я увидел татуировку — полумесяц и круг.
— Что с вами? — снова спросил я.
— Принесите свечу, — сказала она. Когда я послушался и зажег свечу, она посмотрела на меня еще раз.
— Вильям, это вы!
— Я вас знаю?
— Меня зовут Далет, — сказала она. — Я — дверь, я — влажный лист, который защищает и кормит.
— Что здесь произошло?
Она повернулась ко мне лицом. Я отпрянул и непроизвольно вскрикнул. Вся левая сторона ее лица превратилась в красную кашу, обожженная пламенем.
— Боже мой! — прошептал я. — Вас надо немедленно в больницу!
— Вы нашли дорогу сюда, Вильям, — сказала она, когда я помог ей встать. — Я хотела вас встретить, провести сюда, но...
Она привалилась ко мне, и голова ее упала мне на грудь, не оставив кровавого следа.
Я помог ей добраться до дивана и устроил ее там. Она тяжело дышала — такое же трудное дыхание, как тиканье часов внизу.
— Он пришел, — сказала она. — Зверь уже здесь, как видите. Он нарушил правила, а это значит, что раньше это сделали вы.
Я тут же вспомнил, как намеренно свернул в сторону на охоте в Чарнвудском лесу, вопреки предупреждению Гимел.
— Кажется, да, — сказал я. — Но я понятия не имел о последствиях.
— Это не так, — сказала она. — Но вышло, как вышло, верно?
— Что вы хотите сказать?
— Любая жизнь имеет последствия, Вильям. Любая жизнь имеет ценность.
— Но не эта тварь. Она уже убила двоих, и посмотрите, что она с вами сделала!
Она поглядела на меня угольно-черными глазами.
— Этот зверь — он еще здесь. Ждет, чтобы выйти на свет.
Я подобрал кухонный нож и сжал рукоятку.
— На этот раз я готов.
— И что вы сделаете? — спросила она. — Пробьете ему череп, как тому крокодилу?
Я вздрогнул:
— Откуда вы знаете?
— Откуда я знаю ваше имя?
Я встал, дрожа.
— Кто вы такая? Кто вы все такие?
— Я вам сказала. Меня зовут Далет.
— Вы термаганты! — крикнул я. — Вы посланы меня терзать!
Она приподнялась.
— А вы не заслужили терзаний? — Я был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Может быть, она и не ждала ответа, потому что тут же сказала: — Если нет, зачем вы сами себя терзаете?
— Что... что вы имеете в виду? — спросил я хрипло.
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Вильям, сидеть в баре день за днем, прятаться от мира, терять душу, падающую в бездонную яму внутри вас — это не пытка?
— Слушайте! — крикнул я, испуганный уже по-настоящему. Я никому, ни Донателле, ни Майку-бармену, ни бухгалтеру Рею не говорил о бездонной яме. Никому. — Какого черта все это значит?
Вот тут она наклонила голову, и черный глаз ее широко раскрылся.
— Вы его слышите, Вильям? Зверь снова в пути. Он выходит из тени.
— К ... матери зверя!
— Да, — кивнула она, — конечно, к... матери. — Она снова наклонила голову набок. — С другой стороны, вы не можете делать вид, что его нет. И убегать вы тоже больше не можете. Это ваш последний шанс. Здесь ваш последний оплот.
Теперь я тоже его слышал, и почему-то этот звук потряс меня новыми волнами ужаса.
— Скажите мне то, что не сказали другие. Скажите, как его убить?
Она посмотрела на меня с чем-то вроде изумления.
— Его нельзя убить. Я думала, что хоть это вы знаете.
— Будьте вы прокляты! Будьте вы все вечно прокляты!
— Для этого слишком поздно.
Я повернулся и выбежал из комнаты. Нож я держал перед собой, но меня так прошиб пот, что рукоять стала скользить в ладони.
— Боже, — простонал я, — что со мной будет? Некому меня защитить, некому спасти. Вав погибла, Гимел тоже, а от этой, от Далет, никакого толку. Она уже показала, что ей перед зверем не устоять. Значит, оставался я и только я.
«Убегать вы больше не можете», — сказала она. Ну и ну ее к черту. Я бросился вниз по лестнице и рванул к входной двери. Она не открылась, несмотря на все мои рывки и толчки. Я побежал в гостиную, отдернул тяжелую штору и попытался открыть окно. Не поддавалось. Я выглянул в бурную ночь, и мне даже там показалось лучше, чем здесь. В припадке ярости я запустил в окно стулом. И открыл в изумлении рот, когда он отскочил от стекла. Я заколотил по стеклу кулаками — без толку. Далет была права — я не мог убежать.
«Это ваш последний шанс», — сказала она. То есть я уже профукал два шанса в Париже и в Лестершире? Шансы — на что?
— Эй! — завопил я никому и всем. Как вообще играть в игру, где не знаешь ни правил, ни цели? — Черт побери, это нечестно!
— Конечно, нечестно, — согласилась Далет, входя в комнату. Казалось, она восстановила приличную порцию своих сил. — А что честно?
— Но вы же знаете, что все это значит! — крикнул я.
— Я знаю все.
— Так Господа Бога ради, почему вы мне не говорите?
Она подошла ко мне, и я отвернулся, чтобы не видеть ужасно изуродованную половину лица.
— Вы не смотрите на меня, Вильям? — сказала она тихо. — Разве я не красива?
Она действительно была красива — по крайней мере в основном. Но то, что сделал с ней зверь, изменило ее навеки.
— Не заставляйте меня отвечать.
— Но это важный вопрос. Жизненно важный, можно сказать. — Почему это каждый термагант повторяет то, что говорил другой? И как это вообще возможно? Она поворачивалась, чтобы показать мне левую сторону лица, и я поворачивался вместе с ней. — Вы не считаете, что он заслуживает ответа?
— Молю вас, перестаньте!
— Вы должны ответить, Вильям. В сердце своем вы знаете, что должны.
Она была права.
— Вы были красивой, раньше, — выпалил я. — Но больше нет.
Она кружила вокруг меня, как гиена, учуявшая падаль.
— Теперь я вам не интересна.
— Я этого не говорил.
Она долавливала меня, как термагант, знающий, что работа его почти уже сделана.
— Теперь вы не станете меня защищать.
— Не надо говорить от моего имени! — завопил я.
Она широко развела руки.
— Время выходить на решительную битву, Вильям.
— Как мне драться, если я даже не знаю, за что дерусь?
— О нет, знаете. — Она наклонилась ко мне и прошептала: — За душу, Вильям. За свою душу.
— Значит, я был прав. Я — мертв!
— Нет. Смерть легка. Это — нет. — Теперь она была справа от меня, и я даже не старался отвернуться. Я видел обе ее стороны — красивую и страшно изуродованную. И что-то стало складываться у меня в голове. Что-то страшно и глубоко знакомое. — Ты знаешь этого зверя, Вильям. Ты его очень, очень хорошо знаешь. И я уже сказала: здесь твой последний рубеж.
— Но ты сказала, что его нельзя победить!
— Нет. — Она посмотрела на меня пронизывающим взором. — Я сказала, что его нельзя убить.
— Постой, что ты говоришь? — И тут что-то знакомое — эмоции или, может, определенная динамика — включило воспоминание, которое я давно подавил. Я обманулся: много лет назад я сказал одному человеку о бездонной яме внутри меня, потому что тогда во мне клубилась подростковая взрывная гормональная ярость, и держать это в себе было невыносимо.
— Ты... они... — И тут я понял, понял все. Она увидела это по моему лицу и улыбнулась. Красивой улыбкой, великолепной улыбкой, улыбкой на века. — Ты, и Вав, и Гимел — это все одно, да?
Она кивнула:
— Просто разные ипостаси.
Я только стоял, таращась, не в силах двинуться.
— Тогда пойдем, — шепнула она. — Время изгонять зверя.
— Я не хочу расставаться с тобой, — сказал я.
— Если действительно не хочешь, — ответила она, — то и не расстанешься.
— Но я должен знать... ты тоже этого хочешь?
— Это то, чего я хотела всегда. — Она снова улыбнулась той же блаженной улыбкой. — Но ведь ты это уже знал, правда?
— Да. — Я едва мог говорить, так у меня перехватило горло. — Кажется, я всегда это знал. — Я протянул руку. — Пойдем. Я буду тебя защищать, и никогда тебя не оставлю. Больше никогда.
Она поглядела на меня печально, но взяла мою руку, и я крепко ее стиснул. Мы вместе вышли в гостиную. В кабинете я щелкнул выключателем, но люстра не зажглась.
— Некоторые недостатки этого дома, — сказала она. — Электричество здесь ненадежно.
Я нашел подходящий кусок жерди в куче рядом с камином, обернул его конец газетами и сунул в камин. Когда он разгорелся, мы поднялись наверх. Я держал факел впереди, освещая дорогу.
Мы прошли по коридору. Я снова открывал двери во все темные комнаты. На этот раз факел освещал темноту, и, кажется, я не был удивлен, увидев на стенах картины Вав. В конце концов я добрался до выставки живописи. И в удивлении переходил из комнаты в комнату.
Каждая картина была ясна, как лед, и они пронзали мне сердце с мучительной остротой.
— Это сцены моего детства, — сказал я, рассматривая картины. — Вот леса, где мы с папой охотились, вот поле, где мы с Германом играли в салки и догонялки; вот дорога, ведущая к нашему дому, а здесь... — Я повернулся к моей спутнице: — Здесь я тебя ударил. — Я дотронулся до ее щеки ладонью. — Лили, ты сможешь простить меня когда-нибудь?
— Я здесь, — ответила моя сестра. — Я привела сюда тебя силой своего разума. Понимаешь, другой силы у меня нет. Вся энергия, которая могла бы пойти на разговор и ходьбу, на теннис и секс и... и на все, что остальные воспринимают как должное, вся она ушла в разум. Больше ей некуда было деться.
— Но почему ты так долго ждала?
— Эта реальность, которую я построила сама, требует колоссального количества энергии — а привести сюда тебя потребовало сверхчеловеческого взрыва. Я знала, что могу сделать это только один раз, и очень ненадолго. И потому я ждала почти до конца. — Она улыбнулась и коснулась моей щеки. — Мама была права, ты это знаешь. Она видела суть. Я любила тебя больше всех других.
— Но я был так с тобой жесток!
Она показала на дальний конец последней комнаты выставки.
— Regarde ca[1], — сказала она теплым голосом Вав.
Я отошел от нее в тот конец комнаты. Там был кирпичный камин, почерневший от сажи, а над ним — резная дубовая каминная доска. На ней стояла старая потрепанная черно-белая фотография, вылинявшая от времени. Я вгляделся. Это был я в детстве. Наверное, солнце светило мне в глаза, потому что я щурился. На моем лице было выражение, которое я хорошо знал и которому не придавал значения. Вначале я подумал, что именно на это просит меня посмотреть Лили, но потом услышал какое-то движение. Посмотрел вниз, но ничего не увидел. Выставив факел дальше перед собой, я увидел темную фигуру, прижавшуюся к почерневшему кирпичу камина. «Господи Боже, — подумал я, — это же зверь!» Инстинктивно я выставил нож, но зверь больше не казался мне угрозой. Лицо, когда он его поднял, уже не было таким мерзким. На самом деле оно казалось знакомым, как тот переулок в Париже, по которому вела меня Вав, как поляна в Чарнвудском лесу, где я остановился с Гимел. Я оглянулся на старую фотографию меня самого, потом снова посмотрел на зверя. Во мне больше не было ни страха, ни отвращения. Я протянул руку, и тьма от него взбежала по моей руке, суть его превратилась в чернила, и они впитались мне в кожу. И в тот же момент он исчез с легким хлопком. Пораженный, я повернулся к Лили.
— Этот зверь — это был я? — спросил я, хотя ответ ее мне был на самом деле не нужен. — По крайней мере он — моя часть.
— Та часть, против которой ты должен был восстать, — ответила она. — Я тебе говорила, что его нельзя убить — если не убить себя. Но ты нашел способ его победить. — Она подошла ко мне. — Понимание и прощение, Билли. — Она положила руку мне на предплечье. — Если ты можешь смотреть на меня, если ты можешь теперь меня любить, то ты наверняка сможешь простить себя.
— Но ты вызывала во мне ужас.
Она прижала мне руку к губам, и я почувствовал, что дрожу.
— И все равно ты кормил меня, когда должен был, ты держал меня и укачивал, даже когда я облевывала тебя с головы до ног. Герман ко мне близко не подходил. Он брезговал мной, как и папа.
— Но в тот день — я же тебя ударил!
— Да, и я любила тебя за это еще больше.
— Как? Я не понял...
— Все просто, Билли. Я тебя расцарапала до крови.
— Но ты же не могла ничего сделать. Ты же психанула...
Жаркая волна стыда не дала мне закончить.
— Ничего, Билли. — Она погладила меня по руке. — Понимаешь, ты реагировал так, будто я нормальная. Ты бы точно так же сделал со всяким, кто на тебя напал. Даже мама, как она меня ни любила, не могла бы так сделать, потому что она меня очень жалела. Ты меня никогда не жалел, и потому поступил так от души. Я так тебе за это благодарна, Билли, что даже передать не могу.
— Ох, Лили... — Горькие слезы раскаяния и отвращения к самому себе покатились по моим щекам. — Я даже не подозревал, что под этой оболочкой кроется. Что ты... — Я обвел руками картины.