В крохотном переулке, равнодушном и тихом, среди задернутых занавесок, там, где шелест мотора казался почти ревом, автомобильный сигнал прозвучал как набат, как зов пароходной сирены в голом океане.
Вздрогнули окна. Открылись непроглядные шторы. Я давил на сигнал.
Кто-то бранил меня, кто-то грозил в открытую форточку:
— Бездельник! Сигналы запрещены! Вот я в милицию позвоню…
Я давил на сигнал, вскинув лицо туда, к балконам и окнам, стараясь угадать, в каком окне услышит она меня, мой отчаянный зов.
И она вышла ко мне через две минуты.
Глаза и губы девушки смеялись. Кажется, не умеют они по другому, не умеют не улыбаться.
— Почему такой шум? — спросила девушка, словно ждала меня, и даже без удивления, что я здесь.
— Подскажите мне другой способ, — ответил я, волнуясь от собственной наглости.
— Вам самый простой? — она смеялась.
— Хотя бы.
— Нормальные люди спрашивают адрес, телефон.
— А я ненормальный.
— А вон идет нормальный милиционер.
Она оглянулась. Поигрывая палочкой, величественный, подчеркнуто медленный в походке, неотвратимый, как само наказание, шел к нам Сам Инспектор.
— Вам, кажется, надо удирать.
— А вас поймают как соучастницу, поведут на покаяние. Разве я могу бросить одну… Спасайтесь, еще не все потеряно.
— Все равно весь переулок видел, какой тарарам вы устроили.
— Бежим, пока не поздно, — трагическим тоном сказал я, увлекая девушку в открытую дверь.
Машина, подгоняемая пронзительным орудовским свистом и криками разочарованных болельщиков, рванулась прочь. Двое парней двинулись к нам. Один из них что-то крикнул, подняв руку.
— Это мой школьный товарищ, — пояснила вдруг девушка.
Она сказала: «Это мой школьный товарищ», хотя их было двое.
Но потревоженный переулок, инспектор, мальчишки, деревья, голуби, кот и солнечные зайчики — все отлетело назад…
У меня такой прыти, насколько я помню, раньше не было.
Так лихо, мгновенно вызвать, найти, увезти незнакомую девушку! Знай наших!
— Как вы сюда попали, а?
— Не спрашивайте… Священника привез.
— Этого еще не хватало. Кто же вы, таинственный человек?
— Я физик из ящика.
— Не верю! — Она засмеялась.
Машина летела в закрученный гулкий туннель. Белые фонари на потолке сплелись в каскад белых линий. Сбоку шальной, ревущий поток автомобилей.
— Кто же вы? — она хотела пересилить и гул и грохот.
— Я физик.
— Не верю!
«Верю! Верю!» — подхватили каменные стены, стремительные гулкие решетки. Замерло и оборвалось эхо вместе с гудящим позади, мгновенно померкшим туннелем.
— Как хорошо…
Ее глаза подсвечены испугом. Она взволнованно дышит. Ей весело и жутко, так мне кажется, потому что перед нами гордый полет эстакады, а скорость… Ой, какая скорость!
Внизу нескончаемый город, изогнутая плавно река. И ветер задыхается в окнах от яростного бега.
— Ой, как быстро!
Кто-то в милицейской форме грозит нам полосатой волшебной палочкой. Тогда мы тихо спускаемся в мохнатый зеленый коридор. Он шлепает густыми ветками о крышу, он темен и влажен. Я чувствую, вижу по лицу девушки, как ей хорошо.
Это, наверное, так романтично, посмеиваюсь я про себя.
Ворваться на темной, сверкающей фарами лошади в наивно-зеленый переулок, всех переполошить ради нее, только ради нее.
Девушка смотрит на меня. Она задумчива. Девушки любят музыку. Я включаю радио. Ветки шуршат по нашим стеклам… Где-то в непонятном лабиринте улиц-аллей, в котором я безнадежно заблудился, появилась хрупкая, как стекло, незнакомая песенка.
Женский печальный голос неторопливо, точно боясь высказать все и желая высказать все, но боясь обидеть кого-то своей обидой, молил, уговаривал, тая в глубине своей неутешную девичью беду.
Миленький ты мой… –
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
Память у меня великолепная. Стихи я запоминаю с лета. Наивные слова песенки звучали вдруг с непонятной, непосильной, казалось, для них, растерянной грустью.
Начали зажигаться верхние фонари. Свет шел от них в мелькании ветвей, делая мостовые загадочно-пестрыми, лицо девушки переменчивым, затаенным. А голос пел:
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня жена…
Потемнело. Девушка вздрогнула. Я закрыл окно.
Миленький ты мой…
жаловалась, просила незнакомая песенка.
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе сестрой…
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня сестра.
— Она же плачет, — вдруг еле слышно сказали губы девушки.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой… —
умолял и звал женский голос.
Там, в стране чужой,
Буду тебе
Aх, милая моя,
Взял бы я тебя.
Но в стороне чужой
Чужая мне не нужна.»
Шорох листьев и шорох шин.
Мы стояли с ней у чугунной ограды набережной, смотрели, как темный, слитый с темной водой буксир тянет медлительную темную массу баржи или еще чего-то. Зябкий фонарик плыл в темноте, зябкий плеск шел от буксира, печальный осенний звук. На том берегу звенела музыка, светилось, вращалось таинственным кругом по темному небу колесо в парке.
Под нами, в осенней холодной воде, плескались электрические желтые блики. Но когда на соседнем кинотеатре вспыхивал фонтан рекламы, вода становилась огненно-красной, переливчатой, как пламя.
— Вы никогда не скажете, кто вы?
— Я физик. Самый что ни на есть обычный физик,
— Все необычные говорят про себя так.
— Вы не верите?
— Нет, я вам теперь
— Вас об этом спрашивают, наверное, сразу, а я не хотел, как все…
Мой пустяковый ответ неожиданно показался ей, не знаю чем уж там, исполненным значенья, смысла, намека на что-то, чему, кажется, в эту минуту она и я, мы оба, должны были непременно удивляться и радоваться. Но чему?
Девушка точно вздрогнула. Я почти слышал, как таинственные пружинки, стеклянные пружинки, вдруг зазвенели, запрыгали в ней. Таким волнующим был ее взгляд.
— Это, наверное, как в стихах. Правда?
— Какие стихи? — рассеянно спросил я.
— «Так и с тобой мне придется разминуться…»
— С кем разминуться?
Она, эта улыбчивая девушка, снова улыбнулась:
Так и с тобой мне придется разминуться.
Скоро твоя мимолетная станция.
Сможешь едва на прощанье откликнуться –
Дым на мелькнувшем перроне останется…
Почему слабый голос ее над рекой, над изменчивой плывущей глубью, в плеске и шуме звучал для меня громко и ясно? Почему был он таким нежным?
Лучше с тобой мне теперь не знакомиться…
В этой назад убегающей дымени
Долго лицо твое будет мне помниться —
Даже милей почему-то без имени…
Вот оно что! Кажется, я начинал постигать неуловимый плеск воды, стеклянный перезвон таинственных пружинок.
— Правда, хорошие стихи? — спросили пружинки.
— Кто их написал?
— Один знаменитый безвестный поэт, — она засмеялась.
— Как же все-таки зовут? — я чуть было не сказал «пружинки».
— А вы не поверите.
— Я начинаю верить всему.
— Меня зовут Лада.
— Ну что же, пусть будет Лада.
— Не верите?
— Верю.
Лада. Очень уж… Лада. Но даже если ты придумала себе такое название, пусть будет Лада. Потому что все, начиная с туманной дороги, все — до стеклянных пружинок и бесконечно бегущей воды, наивных стихов и ночного шороха, темных твоих ресниц и непонятных слов — это все так идет к имени Лада.
Пусть будет Лада, если тебе так хочется. Если ты придумала, я не удивляюсь. Очень тебе идет — ЛАДА…
Этого я не сказал вслух. Но так я подумал. И теперь уже я разглядывал ее лицо, стараясь принять, осмыслить новое для меня… Только неправда, это не новое. Просто потерянное где-то в бегущем плеске, шорохе, давно забытое, не навсегда забытое. Не навсегда.
— Я хочу в кино, — сказала девушка. — Слышите, второй звонок.
Мы успели купить билеты. Протиснулись в теплый, меркнущий
зал, устроились где-то сбоку, и я подумал, что невероятно долго не был в кино.
Вспыхнул экран. Потом…
Вот и гадай — где найдешь, где потеряешь!
Я больше не видел экрана.
Я не помню картину.
Лада слегка тронула меня за рукав. Близко были встревоженные глаза.
«Что с вами?» — спрашивали они.
— Ладушка, мне так повезло! — слишком громко сказал я. –
Так повезло.
— Я не понимаю…
— Тише, граждане, — цыкнули слева.
— Ладушка, все меняется.
— Не понимаю… пожалуйста…
Я поцеловал ее руку.
— Не мешайте, граждане!
— Все меняется, Ладушка. Все!
— Не понимаю…
Глупо я, наверное, выглядел.
На экране что-то мелькало. Но если я, сидя в зале, захочу сию же минуту что-нибудь изменить на экране: подвинуть ближе ту нелепую тетю, сделать ей голову меньше или на весь экран, переставить изображение, посмотреть, кто кричит на нее за кадром… Разве я, разве кто-нибудь в зале сможет это сделать? Нет! Все навеки заложено в пленке, сколько ее ни крути.
Но мои картинки могут меняться.