Юрский, прихватив акваланг, приезжает к нам в город. В закусочной этот юнец расспрашивает о «механике» и сталкивается с Маврухиным. Тот узнает, что речь идет о крупной сделке, и решает примазаться. Он сводит Юрского с Ложко. Теперь Маврухин — третий в опасной игре.
Ложко догадывается, что сработал какой-то аварийный вариант и «подарочек» привезли не зря. Он осматривает икону и достает микрофильм. Надо срочно доставить его за границу. Но двое ненадежных людей — Маврухин и Юрский — могут в любую минуту навести на след. Первый, чтобы не продешевить, уже начал «интересоваться» древнерусским искусством. Второй пока что притаился на корабельном кладбище, но ему приходится приплывать к «Онеге» — заряжать с помощью Маврухина акваланг.
Сильвер, играющий роль паренька с Волги, — хорошо подготовленный агент, безжалостный, решительный и находчивый. Он принимает план: покончить с Маврухиным так, чтобы подозрение в убийстве пало на Юрского, который также должен исчезнуть. Пока будет идти расследование, «Онегу» выпустят из порта — и концы в воду. Еще перед отправкой «механика» снабдили планом подводных сооружений форта, где были припрятаны рация, оружие, код. «Механик» предлагает Маврухину заманить Юрского в этот лабиринт — там якобы более надежное убежище — и оставить на веки вечные. Икону, мол, они реализуют вдвоем. Юрскому объясняют, как пробраться под водой в отдаленную камеру. Баллоны акваланга на этот раз заполняют без фильтра, позаботившись о том, чтобы туда попало достаточно выхлопного газа. А Юрский… Он охотно идет навстречу новому приключению. Икону ему возвращают, предварительно завернув в полиэтилен. Опасаться подвоха, стало быть, нечего.
Почти без памяти он добирается до убежища. Газ оказывается ядовитым. Юрский пытается вынырнуть из убежища без акваланга, как это делал Ложко, но подводный лаз уже перекрыт решеткой. Капроновый шнур, который указывал путь, изрезан.
Между тем, обеспечив алиби с помощью магнитофона, «механик» проводит вторую «часть операции: убирает Маврухина. Он допускает только одну маленькую ошибочку. Но откуда ему знать, что его может выдать немецкий композитор, живший триста лет назад? Остальное известно вам…
— «Механик» догадался, что я послан угрозыском?
— Не огорчайтесь — да. Он был в своем деле асом. Поэтому делал все, чтобы навести вас на ложный след, на Юрского. Напомнил, что видел Маврухина на площади Марата — он ведь наблюдал за «компаньоном». Поддержал поммеха, когда тот вспомнил о загадочном шуме в машинном отделении. Предусмотрел и то, что на судне произведут обыск: отсюда трюк с буйком…
— А я-то сводил все к одной иконе.
— Кто не ошибается? Важен конечный результат. Все мы работаем сообща… Кстати, профессор Злотников вылетел из Ленинграда. Повторную операцию Петровскому сделают вечером.
Полковник проводил меня до дверей.
— Не беспокойтесь за исход операции. Когда-то Злотников почти по частям собирал одного человека. Удалось.
Об этой операции я уже слышал от Шиковца. Пациент профессора стоял сейчас рядом со мной.
Полковник сказал:
— Хотел бы передать вам привет от майора Комолова. Разговаривал по телефону. Мы были знакомы когда-то. Посоветовался с ним кое о чем.
Он посмотрел на меня вприщур, и я почувствовал, как весь укладываюсь во взгляде этого человека, словно в окуляре перевернутого бинокля.
— Хочу предложить вам перейти на работу ко мне. Надумаете — позвоните.
Серое здание, которое в областной милиции уважительно называли «соседним управлением», выходило парадными дверьми в тихий переулок. Я пошел вдоль кленовой аллеи не спеша, как отпускник, вдруг ощутивший всю тяжесть свободного времени. Дело «механика Ложко» было для меня закончено — оно в других, более умелых руках. Но я все еще жил в нем и никак не мог успокоиться.
…Мокрая палуба «Онеги», ребята, которые склонились над «механиком» и Валерой… Темная лужа постепенно расползается по доскам. «Бонстром» как-то сам выпадает из моих рук. О борт теплохода ударяется яхта, и парус нависает над нами. И вот уже Леша Крученых подхватывает Машутку. Лицо ее словно покрыто белилами. Потом я вижу Валеру, поднятого дюжими руками, два темно-красных пятна на его тельняшке. Кто-то отшвыривает ногой автомат…
Кэп накрывает «механика» простыней. Дождь все падает, и вскоре мокрая простыня принимает формы распростертого тела. Как маска, проступает лицо, и этот чужой человек, принесший к нам войну, смотрит гипсовыми глазами в серенькое, низкое небо. Зачем он пришел, зачем он согласился выполнять приказы тех, кто писал на бетонной стенке форта: «Wir gehen… aber kommen wieder…»?
Затем в грохоте и свисте над «Онегой» зависает вертолет. Люди — военные и штатские — расспрашивают меня. Человек со светлыми глазами, которого называют «товарищем полковником», задает сухие, короткие вопросы.
А между тем его помощники укладывают на дощатый стол все, что хранилось в тайнике «механика»: автомат, рацию в темном ящичке, запасную обойму… Полковник рассматривает листок полупрозрачной бумаги. «Да, вы правы, это план подземных сооружений форта».
Через два часа мы уже у второго причала. На этот раз целый отряд готов ринуться под пирс, чтобы проникнуть в помеченный на плане ход. Но кто-то должен идти первым, и я обращаюсь к полковнику: «Разрешите».
Полковник разрешает. Более того, он обсуждает со мной маршрут. Вода прохладна и темна. Тело стиснуто в узкой бетонной трубе. Вниз, до расширения — теперь поворот, налево, в кирпичный коридор. Поворот рычага, и открывается ржавая решетка. Еще раз налево и вверх, вдоль стенки, отмеченной рисунком быка.
Луч фонарика скользит по ослизлым ступенькам, а навстречу, из угла, шатаясь, идет изможденный, хрипящий человек. Он обхватывает мои плечи и плачет, заходясь кашлем, плачет вволю, как не плачут в одиночестве. У меня тоже вдруг начинает першить в горле. Я забываю о том, что передо мной человек, похитивший реликвию. Только одна фраза назойливо звучит в ушах: «Не ходите, дети, в Африку гулять. Не ходите, дети…»
Может быть, в уголовной практике это первый случай, когда преступник бросается на шею оперативному работнику и разражается самыми искренними слезами.
18
Кленовый переулок вывел меня к мощенной булыжниками улице, где находилась областная больница. Дежурный сказал, что операцию еще не начинали… А через полчаса я очутился около особняка с фонтанчиком, Я позвонил и, как только открылась дверь, почувствовал знакомый легкий запах «Изумруда». Карен приложила палец к губам.
В углу, на кровати, лежала Машутка. Смуглые руки были закинуты за голову, а черты лица неузнаваемо обострились.
— Уйдите, — сказала Машутка, глядя на меня. — Уйдите немедленно. Уйдите, уйдите!
Взгляд у Карен заметался.
— Она видит без конца одно и то же — как он падает, — прошептала Карен, когда мы вышли в коридор. — Без конца одно и то же — как он падает.
— Я понимаю.
Я вышел, как гость, увидевший в прихожей траурные венки. А что следовало ожидать? «Его внезапно покарай в пути — железом, кровью, огненной картечью, но, господи, прошу по-человечьи…» Его покарай — а ее прости. Так не бывает!
Может быть, она и была Гретхен, но он не был Фаустом. Его не мучили философские проблемы. Он был исполнительным, четким автоматом, убийцей и соблазнителем по профессии, воспитанным на Джеймсе Бонде.
Что ж, мы выяснили, кто кого…
«Онега» стояла у восьмого причала. Скрипел трап и блики отраженного света бегали на бортах. Я прыгнул на палубу. Навстречу шел Стасик Прошкус, «боцман». Он улыбался всем своим рябым лицом — лицом неудачника.
— Пришел! — сказал он. — Иди поешь.
В кают-компании он вытер тряпкой стол, поставил большую миску с гречневой кашей и сел напротив. «Может, не надо требовать большего? — подумал я. — Таков смысл бродячей судьбы: взамен одного дома получаешь несколько. Всегда можешь постучать в дверь, и тебе откроют».
— А где ребята? — спросил я.
— Пошли в больницу. Вдруг потребуется кровь. А меня оставили вахтенным. Четвертая группа крови. Всегда не везет.
— Ничего. Там достаточно ребят с нужной группой.
Буксиры, портовые муравьи, деловито сновали вокруг, качалась «Онега», автомобили, поднятые стрелами могучих кранов, плыли в облаках, бронзовый князь Мирослав всматривался в залив, пенсионеры на Садовой горке играли в шахматы, березки рушили хрупкими корнями кирпичные стены форта, и весь этот круговорот назывался миром. Добрым миром, над которым, как шквал, пролетел призрак войны.
— А ты не уходи от нас, — сказал «боцман» в простоте душевной. — Ты оставайся.
— Я бы остался, Но у меня другая работа…
Михаил ЕМЦЕВ, Еремей ПАРНОВ
ТРИ КВАРКА
Рисунок Н. ФИЛИППОВА
Многие считают эту историю невероятной. Даже мне самому порой кажется, что я сделался жертвой чудовищной галлюцинации, вызванной глубинным опьянением. Если прошлое не оставляет ощутимых следов, то не уподобляется ли оно сну? Сон тоже объективная реальность. С той лишь разницей, что события, участниками которых нас делает ночь, нигде не происходят.
Чем больше я думаю о той встрече в водах Багамского архипелага, тем чаще ловлю себя на том, что фантазия подменяет реальность. Правда, всего лишь в деталях. Время всегда что-то стирает. И неуловимо для себя мы восполняем растворившиеся в памяти факты яркими вымыслами.
Я рассказывал о своих приключениях друзьям, пробовал советоваться со специалистами. И каждый раз, когда замечал, что мне изменяет память — конечно, в мелочах, — меня с новой силой охватывало сомнение. Очевидно, мои собеседники чувствовали его. Им очень хотелось поверить мне, но все восставало против этого. И прежде всего мое собственное сомнение.
Вот почему, перед тем как решиться на новое повествование, я должен преодолеть внутреннее сопротивление. Это как прыжок в холодную воду, когда не очень хочешь купаться. Нужно либо одеться и уйти, либо сразу же броситься в тающую вокруг твоих ног неприветливую волну.
…Наш «Звездочет» — маленькое океанологическое судно с вымпелом Академии наук СССР — лег в дрейф в виду заброшенного острова Инагуа. В глубине острова было озеро, на котором гнездились фламинго. По вечерам они проносились над морем, и в золотой зеркальной воде отражался неровный пламенеющий клин. Тишина вокруг стояла такая, что сердце щемило. Тишина и красота. Когда солнце, как убегающий спрут, закатывалось за горизонт и выбрасывало чернила, море загоралось холодным и ровным светом. Бешеными всплесками огня вырывались в воздух летучие рыбы. Живые кометы с шлейфом бело-голубых брызг.
Мы называли себя великолепной семеркой. И не без некоторого основания. За четыре месяца плавания мы крепко подружились. Кроме того, нас действительно было семеро: капитан Женя, штурман и радист Модест Николаевич, механик Витя, моторист Алексей, гидробиолог Павел Константинович Танесберг, биофизик Ольга и я — начальник экспедиции.
Мы должны были собрать коллекции океанической фауны для музея и исследовать влияние изотопного состава вод на метаболизм животных. Последняя задача возлагалась на меня. Поскольку воды Багамского архипелага сильно обогащены дейтерием, я надеялся получить новые, интересные для меня данные. Впрочем, проблема эта узкоспециальная и никакого отношения к дальнейшему повествованию не имеет.
За восемь рабочих дней подводной охоты мы собрали довольно богатый урожай: несколько замечательных мурен самого отвратительного вида, четыре типа губок, любопытного мутанта краба-грапсуса, множество груперов, ярчайших морских попугаев, сержант-майоров и бо-грегори. К сожалению, в формалине их радужные краски быстро поблекли. Моллюски в нашей коллекции были представлены коническими диодорами, грунтовыми соленами, хитонами из класса Zoricata, которые, подобно амазонским броненосцам, могут сворачиваться в клубок, и мидиями. Их мы, кстати, ежедневно поедали в сыром виде. Вообще прелесть подводной охоты особенно остро ощущается за столом. Поджаренные в кипящем масле губаны, жирные барабульки, наконец, предмет вожделения всех американских рыболовов — тарпон. Эта стокилограммовая рыба с уродливой бульдожьей мордой знаменита своими виртуозными прыжками. Попавшись на крючок, она выскакивает из воды вертикально вверх на высоту в пять-шесть метров. Гулко плюхнувшись в воду, опять совершает чудовищный прыжок, проносясь над медленно вращающимся гребнем нашего радара. Я подранил одного тарпона из подводного ружья. В смертельном прыжке рыба чуть не вырвала у меня из рук оружие. Она прыгала до тех пор, пока вода вокруг нас не окрасилась кровью. Потом линь ослабел, и я подтянул морского бульдога к себе.
Нередко мы уходили на погружение ночью. В этом есть особое очарование. Вблизи поверхности тела пловцов кажутся отлитыми из фосфорического стекла. Они скользят легко и бесшумно, как в пустоте, оставляя за собой нестерпимо яркий ртутный след. С глубиной сияние угасает. Тебя окружает глухая бархатная тьма. Вода настолько тепла, что ее совсем не чувствуешь. Здесь, как в космическом пространстве, все направления безразличны. Но вот вспыхивает фонарь, и тьма буквально взрывается каскадом ярчайших красок. Разноцветные кораллы и мшанки, морские анемоны и лилии, стеклянные аспидии и голубые лангусты.
Совсем иной, непередаваемый мир. Он заставляет забыть о голубизне неба, о пронзительном запахе хвои, об изменчивых красках восходов.
Моряки и поэты столетиями прославляли красоту океана. Но только теперь, когда человек погрузился в него, мы начинаем смутно понимать, что подлинная красота скрыта в глубине. Она лишь отдаленно мерещится нам.
Далекая, забытая родина. Когда-то мы вышли из океана. Наша соленая кровь лишь память о доисторических водах, свободно циркулировавших сквозь тела далеких неведомых предков.
Мы носим в жилах океан,
Соль первых дней творенья носим…
И этих жил мы ловим просинь
На милом трепетном виске.
Ах, волосы твои как осень…
Ее волосы растекались в водных струях, подобно водорослям. Танесберг погрузился тогда вдвоем с Ольгой. Они ловко и быстро ушли на глубину. Я хорошо видел это сверху, так как страховал их. Никелированными шариками из-под загубников аквалангов вырывались пузырьки. Качающимися вертикалями уходили на поверхность.
Я любил ее, она любила его, а он любил свою жену, которая не очень ждала его в родном Таллине.
Конечно, я и подумать не мог тогда, что вижу ее в последний раз… Голубую, стремительную, с развевающимися водорослями волос (она никогда не надевала резиновую шапочку). Иногда мне кажется, что я предчувствовал в те минуты скорую и неизбежную утрату. Но это не так. Я слишком был полон ею. Тревога и утрата были во мне постоянно. Иллюзия предчувствия появилась потом, когда Ольги не стало и прошло слишком много времени, чтобы можно было точно припомнить, как все случилось.
Нет, ничего не предвещало тогда трагедии. Трехметровая песчаная акула боялась подойти близко. Она медленно ходила по широкому кругу, опускалась на дно, вздымая быстро успокаивающиеся вихри пелагиаля. Я все время держал ее на прицеле. Мое ружье было заряжено взрывным баллончиком паралитического действия. Пока акула плавала в одиночестве, опасаться не приходилось.
Они скользили над самым коралловым рифом. Мохнатые водоросли находились в непрестанном движении. Попугаи и спинороги выныривали из колышущихся чащ, кружились вокруг розовых анемонов. Световые блики вспыхивали и пропадали, и только синяя туманная бездна выглядела безжизненной и одноликой в этом постоянно изменяющемся мире.