Две семидицы Шык и десяток охотников рыскали по лесам окрест городища рода Волка, выискивая Оборотный Пень с воткнутым в него ножом, нашли, подкараулили на заре оборотня, и сеча была жаркой – нелюдь просто так помирать не захотел, но и в могилу с собой никого утянуть не смог, и Шык тем же утром вбил в земляную поганую усыпальницу оборотня, где того вечно черви есть будут, толстенный осиновый кол.
Шык зевнул, поскреб широкой пятерней кудлатую сивую бородищу – после трудного дела хорошо понежиться в праздности, но вечно праздно не проживешь, делом жить надо. А его дело сейчас – ученика готовить, премудрости и чародейственные знания передавать. Шык выпрямился и рявкнул на все селение:
– Луня! Луня, бродило болотное, где тебя влоты носят?!
Вскоре послышалось шлепанье босых ног по лужам, и из-за росшего возле избы волхва могучего дуба выскочил белоголовый паренек лет шестнадцати, в серой домотканой рубахе до колен, без портов, но зато в кожаных войских рукавицах, и со здоровенным дубовым дрыном в руках.
Был он худ, высок и гибок, но стать подвела парнишку – великим воем не быть, силы в руках не будет. Оно, правда, и по любому выходило, что Луня воем быть не должен – выбрал его Шык волховству учится – искра Влесова жила в душе простоватого на вид отрока.
– Дяденька! Тута я! – запыхавшись, крикнул парнишка, смахивая со лба мокрые пряди волос.
– «Тута!» – передразнил его Шык, усмехаясь: – Опять на войском поле скакал, как козел, с этой дубиной? Ты волхованию учится назначен! Так вож приговорил! Ох, и всыпет тебе Род за ослушание!
– Да я, дяденька, эта… – Луня шмыгнул носом: – Ну не способен я… Не могу! Я воем хочу быть, как все! Зачем мне эти волховские премудрости? Вона, Вычач, лягух взглядом заговаривать умеет, и зайцев желудем убивать, как камнем. Вона его бы и учили…
– «Вона, Вычач…» – опять передразнил Шык своего ученика: – Марш в избу, да рубаху переодень, не ровен час, Тряса одолеет, с твоим-то… «здоровищем».
Что правда – то правда, здоровье у отрока было не могучее, каждую зиму валялся он в жару с грудным кашлем, а потому Луня послушно снял войские рукавицы, прислонил дубовый кол, с которым упражнялся в мечевом деле, к стене избы и шагнул вслед за Шыком в низкую проемину входа.
Был Луня сиротой при живом отце. Мать его, красавицу Личу, давно, когда мальцу и года не исполнилось, зарубили в пылу сечи каменными топорами находники-гремы, дальние северные соседи родов, соседи не добрые, жестокие и воинственные, но, хвала Роду, не сильные числом войским. Отец же, Мочаг из рода Рыси, после смерти любимой жены потерял душу, перестал узнавать своих, и жил в потаенном скиту у Седых, баб-служительниц Алконоста, которые кормили его и ухаживали за убогим, надеясь, что душа Мочага, некогда лучшего охотника своего рода, вернется когда-нибудь в тело…
* * *
Внутри избы волхва было темно. Свет попадал сюда лишь через узкие щели-прорубы, устроенные в стенах так, чтобы солнце в разное время освещало то один, то другой угол – так для чародейства разного надобно.
Вдоль стен шли низкие полати, на которых были разложены всякие волховские припасы – шкурки зверей, кости и камни, сухие листья, прибитые деревянными гвоздочками к сухим ольховым плашкам, амулеты и обереги, шишки, грибы, мох и пучки колдовских трав. Терпкий, пряный и пьянящий дух стоял в избушке, но он не дурманил голову, а напротив, яснил и свежил, словно весенний ветер в березольный месяц…
В углу, в обложенном камнями очаге, еле-еле светились багровым угли прогоревших дров, под стрехой, над низким деревянным ложем волхва, возился черный грач, а над очагом висела на стене знаменитая Костяная Игла – длинный, в четыре локтя, посох, вырезанный из цельной кости невиданного зверя индра, некогда повсюду водившегося на земле, а ныне сгинувшего, дар арского волхва Веда молодому еще Шыку, когда тот побывал у аров и учился непонятному родам, но полезному волховству…
Силу тот посох имел не малую, да и значение у него было особое – мог он принадлежать лишь самому могучему родскому волхву, защитнику и обережнику отчего края, и никому больше. Правда Луня, привыкший видеть чародейную клюку все больше на стене, в душе считал, что все это байки. В жизни, по мыслям ученика волхва, важнее и полезнее лук с десятком добрых кленовых стрел или рогатина с бронзовым навершием. А посох – так, для важности…
– Садись! – кивнул Шык переодевшемуся Луне на низкую дубовую скамейку: – А ну, перечисли-ка для начала всех Лихих Раден, упаси нас от них Род!
– Тряся, Жара, Знобя, Гнетя… – уныло начал Луня: – Груда, Глуха, Лома, Пухна…
«Не прав, ой, не прав Луня про себя!» – слушая ученика, думал волхв: «Ишь ты, воем он хочет быть! И я хотел, когда был вот таким же… стригунком! Да нет, парень, не твоя это судьба, дар у тебя, и волхв из тебя выйдет зело могучий! А насчет Вычачи… Слов нет, силен парень, среди старших родов ни у нас, Медведей-Велесов, ни у Волков, ни у Рысей, ни у Лис таких больше нет, а уж во младших родах и подавно… Силен-то силен, но тут дело в другом – Вычачу не волховству учить, а от волховства отучивать надо – черное семя в душе у паренька, если тайные знания ему подарить, Черный волхв из него получится, и не мало бед принесет он родам, ой, не мало…»
– …Желта, Корча, Глядя, Слепя, Невя! – уверенно закончил перечислять Луня болести человеческого тела.
– Так-так… – покивал головой Шык: – Ну, а теперь – какими травами и наговорами от… Пухны, скажем, защитишь ты, волхв, старца, девку-нерожанку, и воя могучего?
– Для старца возьму я травы-колюки, в серпень собраной на еловой поляне… – начал было Луня, но тут из-за бревенчатых стен донеслось:
– Шык! Шык! Волхв, беда случилось, вож кличет!
Шык распрямился, словно верхушка дерева, освободившаяся от снежной шапки, шагнул из избы. Луня поспешил за ним, как всегда, врезался лбом в низкую притолоку, и потирая наливающуюся синевой шишку на лбу, побежал догонять широко шагающего через лужи волхва, размышляя на ходу, как так получается – волхв через дверь проходит, не сгибаясь, и ничего, а он, Луня, каждый раз о дубовину бьется, как бы ни гнулся?.
Шык шел через городище, мимо рубленных в лапу изб родов, чьи коньки украшали резные петухи, оберегавшие хозяев изб от всех бед, мимо Общей горницы, где собирались зимами роды на тризны и пиры, мимо столбов с медвежим ликом Влеса, покровителя их рода, прямо к хоромине вожа.
Вож рода Влеса, Бор Крепкая Рука, могучий, нестарый еще муж, соломоволосый, как и все роды, ждал волхва на крыльце, опершись на Посох Рода с навершием в виде медвежей лапы.
– Беда, волхв! – рявкнул он издали, взмахнув посохом: – Бабы в лес за Синий Камень по малину пошли, и нашли мертвого ара! Нехорошо он умер, страшно… Сердце из груди ему выгрызли, кости все поломали, коня убили… К нам ехал, точно, глаги при нем. Я в арском не силен, сам знаешь, но твое имя прочесть сумел. Вот такой подарок нам Ный поднес, чтоб его Яр спалил! Пойдем, Шык, в Маровой горнице он…
Горница Мары, низкий дом, все стены которого были покрыты черной смолой и разрисованы красными гневными зраками бога честной смерти, справедливости и силы Пра, чтобы слуги Ныя не охотились здесь за душами умерших, располагался на отшибе, за частоколом городища, на берегу небольшого круглого рукотворного пруда. Серебристые ивы склонили к воде свои длинные ветви, словно людские вдовы в печали застыли у места последнего покоя своих мужей…
Бор, Шык, Луня, старая Дара, что служила богини смерти Маре, и воевода рода Влеса Скол Каменный Топор остановились на пороге Черной горницы, и прежде чем войти, трижды окурили себя пахучей веткой можжевельника из священного костра – чтобы душа убитого ара не присосалась к душам живых, и не вырвалась из горницы Мары.
Луня увидел низкую широкую лавку, а на ней – человеческое тело. Человеческое? Едва ли он узнал бы в этом чудище человека – руки и ноги, сплошь в узловатых шишках переломов, были согнуты как угодно, только не так, как их сгибает человек. Голова свернута, и смотрит на спину, из открытого рта свисает длинный, не человеку – зверю впору, синий язык, широко раскрытые глаза застыли навек в жуткой муке, и все тело покрыто черной, запекшейся кровью, а слева, под ребрами, зияет рваная дыра, в которую легко могут войти два мужицких кулака. Страшен был мертвый ар, даже не страшен, а жуток, отвратен, и замутившегося Луню ноги сами повели прочь из смертной горницы. Повели-то повели, но как он уйдет – все, с кем пришел, тут стоят, в скорбном молчании у последнего ложа ара… И Луня остался, пересилил себя, только смотреть стал в угол, где горел синим огнем Очистительный костер, что сжигает всех посланцев Звизда, которые приходят к мертвым, чтобы разнести потом мор по земле.
– Он из кланов Огня, воин, стало быть… – нарушил тяжелую тишину Шык: – Без ворожбы скажу – это сделал не человек, а нелюдь. Человеку без нужды калечить другого человека не зачем. Можно и на нежить подумать, но у нежити повадка другая, им душа нужна, а тело… Тут душа цела, только мучается сильно. Дара! Готовь все к обряду погребения, да торопись – чую, если до заката не погребем мы его, беда будет!
– Не уж-то навом станет!? – всплеснула руками старуха и выскочила вон из горницы. Вскоре ее резкий голос, похожий на карканье вороны, уже раздавался в городище – Дара созывала других служительниц Мары себе на подмогу.
Шык наклонился над мертвецом, заглянул в выкаченные глаза. Луня вспомнил, как волхв говорил о том, что в зраке убитого мертвяка можно увидеть личину убийцы, и внутренне содрогнулся.
Шык выпрямился и произнес, обращаясь к воеводе:
– Догляд надобно поставить у Синего камня… Что за тварь это сделала, никак не пойму… Ни кики, ни дивы, ни другая нелюдь никогда мертвых не трогают, а тут как будто игрались с ним, как кошка с мышкой, покарай их Род, таких кошек!
Молчавший до этого Бор тронул волхва за плечо:
– Пойдем, Шык, в хоромы, знаки глагольные поглядишь, уж больно тяжко тут…
Воздух в Маревой горнице и вправду был тяжеленек – тщательно просмоленные стены не пропускали ни сквознячинки, а синее пламя Очистительного костра, где горели не дрова, а аспид-камень, что выменивали у горных невеличников, выжигало в воздухе все чародейство, в том числе и чародейство жизни…
Хоромина вожа рода Влеса стояла посреди городища. Это была та же изба, что и у других родов, только большая, под высокой тесовой крышей, с высоким же, «богатым» крыльцом, и вырезанными поверх входа громовыми знаками и личинами богов-покровителей – Влеса, Рода, водителя воев Руя, и могучего Уда, бога мужской силы. Хоромину ограждал круглый частокол-хора, не такой высокий и крепкий, как вокруг городища, но зато украшенный побелевшими костяками убитых врагов, людей и нелюдей.
Пока шли к крыльцу, Луня скосил глаза на огромный череп лиха из южных земель, круглый, с большую корчагу для закваски черемши величиной, с одной-единственной глазницей под тяжелым налобьем. Прадед нынешнего вожа родов, Зырь Лихоборец, убил его во время дальнего похода к Южному морю, в земли ахеев, убил в честном поединке, и имя его было прославлено в многих землях Великого Хода.
Внутри хоромины Луня еще никогда не был, и не возрасту ему, да и нужды не было – лишь зрелые мужи, вои и охотники, могли вступить на высокое крыльцо. Но Луне воем вообще не быть, он – будущий волхв, а волхвам посвящений и испытаний в Удовом озере на восемнадцатой зиме жизни проходить не надо, волхв, он и в пять зим – волхв, только не ученый, и посему сейчас Луня вошел в хоромину вместе со всеми, и никто ему ничего не сказал.
В Воевой горнице, месте, где вож держал совет, где награждал отличившихся дружинников, где вои из дружины его пили, ели и спали, все вошедшие уселись на застеленные мехами лавки у стола. Кто-то из молодых воев-дружинников притащил ендову меду и копченой медвежатины, еды настоящих мужчин, еды священной, Влесом даренной.
Луня оглядывался, примечая убранство жилища вожа. На стенах, на потолке, на полу – всюду здесь были меха, шкуры, кожи разных зверей. Многие Луня видел в первый раз, о некоторых слышал из былин и песен.
…И дарил ему побежденный Змей
Не украсы, светиньем богатые,
Не каменья, что стоят немеренно,
А дарил ему чешуй-шкуру с плеч,
Не секимую, не пробивную…
Поверх шкур висело оружие. Древнее, родское, зверовое. Рогатины-кремницы – на крупного зверя, луки со спущенными тетивами, сады с пуками клееных животным клеем стрел, стрел разных, на зверя, на птицу, на человека и нелюдя. Каменные топоры, ножи, старинные мечи из мореного дуба с пластинами черного острого камня по краю, легкие дроты с костяными навершиями, остроги и гарпуны, и отдельно – плетеные из луба, ивняка и еловых корней боевые личины, чтобы прикрыть лицо в бою и напугать врага. Много чего висело на стенах, но не это оружие привлекло внимание Луни – в красном углу, на белых, рыжих и черных шкурах туров, медведей и зубров висело новое оружие, оружие, делать которое родов научили ары: бронзовые секиры с прямыми и полукруглыми лезвиями, такими сподручно развалить противника от плеча до крестеца одним ударом, кожаные безрукавки-брони с нашитыми на груди и спине бронзовыми пластинами – для защиты, длинные копья с крюками на концах – против конного хороши, пернатые шестоперы – ими и резать, и глушить можно, высокие шеломы, блестевшие в полумраке натертыми боками, и самое ценное и заманчивое – мечи, мечта каждого подростка в любом из родских городищ, бронзовые, в два и три локтя длинной, широкие у основания и острые на конце – арской работы, пригодные больше для конного боя, а длинные, с закругленным концом и без крестовины у рукояти – родские, годящиеся и для жаркой конной рубки в степи, и для ратовища на лесных полянах.
Посреди мечей и кинжалов висел меч вожа, подарок из далекой страны Ом, от правителя с чудным именем Ци. Был этот меч длиннее прочих на поллоктя, имел черный клинок и сделан был не из бронзы, камня или кости – из неведомого не только родам, но и арам металла, зовущегося железом, твердого, тяжелого и острого.
Меч вожа легко рубил древесный ствол в три ладони толщиной, перешибал бронзовый прут, а на бронзовых мечах оставлял глубокие засеки. И еще – зело кровожаден он был, и когда долго висел без дело, сам собой покрывался бурыми пятнами засохшей крови, словно намекая хозяину, что неплохо было бы взять пару вражьих жизней, омыть черное лезвие горячей влагой жизни…
Все это Луня разглядел, вспомнил – и запомнил в один миг, а вож между тем достал из каменного ларца кожаный чехол и вытянул на свет длинную, в локоть, и широкую, в ладонь, костяную пластину, всю, с обеих сторон, покрытую мелкими узорчатыми писменами аров – глагами.
Шык принял пластину из рук Бор, повертел ее в руках, и углубился в чтение. Луне было сильно любопытно – что пишут из Ар-Зума Шыку, и он едва сдержал себя, чтобы не заглянуть волхву через плечо.
Шык закончил читать, выпрямился, посмотрел Бору прямо в глаза:
– Беда идет, вож! Из глубин неба, из Звездной Бездны движется к Земле нечто невиданное, что грозит смертью всему живому. Великий мудрец и чародей аров Вед зовет меня к себе – одному ему не по силам совладать с этой напастью! Подозревает он, что злыми чарами вызвана та беда, но что она суть, он не знает, как не знает и того, кто вызвал ее. Вед скликает всех волхвов со всех стран Хода, хочет сообща с напастью совладать. Надо ехать, вож! Луня!..
– Как же так! – перебил негромкий голос волхва бас воеводы Скола: – Это сейчас-то, когда нежить так и прет из-под кажной елки! Куды ж мы без волхва-то? Вон, оборотня-то он ловко как! А без волхва сколь народу-то зазря положили б?! Вож, скажи – без волхва пропадем ведь!..
Бор поднял руку – и Скол замолчал, недовольно хмуря брови и жуя рыжеватую бороду. Был воевода силен в бою, умен и честен, превыше всего ставил он благо рода, как баба-кликуша, рыдал над каждым убиенным родичем, и мстил потом, страшно и беспощадно, вырезая супостатов, будь то люди или нелюди, без разбору, до последнего.
Ни орды диких корьев, ни ватаги злобных гремов с севера, ни призрачные рати ночных убийц-цогов последние несколько лет не отваживались совершать набеги на земли родов, и все благодаря Сколу – с малой дружиной бросался он в погоню, и еще ни разу не было такого, чтобы Скол не привез чашу из черепа вражьего вожака в дар святилищу Руя на Ратной горе.
Радел Скол за всех родов, потому и молвил слово поперек главного волхва. В самом деле – против телесных врагов совладаем, не в первой, а с нежитью поганой кто лучше волхва управится?
Но вож решил иначе. Дождавшись тишины, ударил он открытой ладонью по столу, ударил так, что ополовиненная ендова с медом подпрыгнула, словно легкий желудь, и неожиданно тихо сказал: