8
По мере исхудания она все больше нравилась европейцам. Дома они пользовались услугами своих женщин, мягких, похожих на светлые диванные подушки. А в Найроби им хотелось чего-нибудь постройнее, по-убойнее и потемнее. Как это просто и полезно для дела: стоит подцепить «тощак», и не надо больше сидеть на диете.
Путь Пэми пролегал на север по улице Мама Нгина, мимо европейских посольств, и на юг, по Кимати-стрит, к гостинице «Нью-Стэнли» и чуть дальше, до знаменитого громадного колючего дерева, облепленного насаженными на шипы записками и дававшего приют туристам под своей сенью. Кто и кому писал эти послания? Уж не ей, не Пэми, неграмотной двадцатитрехлетней девчонке из племени луо, живущего к северу от озера Найвасу.
Она приехала в Найроби в пятнадцать лет, потому что дома была никому не нужна и потому что слишком зажилась на свете. В столице Пэми никого не знала, разве что двух-трех «покровителей» из числа полицейских да нескольких шлюх, своих товарок. Ни один человек на свете не стал бы посылать записку Пэми Ньороге, кенийской уличной девке стоимостью двадцать шиллингов, с холодными глазами, кривым ртом (много лет назад ей сломали, а потом бездарно вправили челюсть) и совсем недавно обнаруженным в крови вирусом «тощака», как в африканском просторечии именовался СПИД.
Сперва он показался ей не очень похожим на возможного клиента: слишком здоровый, самоуверенный и статный. Но потом она отвлеклась, поскольку едва не споткнулась о нищего с изуродованными ногами, а когда снова подняла голову и оглядела кишащую народом Кимати-стрит, европеец с соломенными волосами был уже ближе. Теперь прохожие почти не заслоняли его, и Пэми сумела разглядеть, что он и толще, и потливее, чем ей показалось поначалу.
Ему было лет, наверное, пятьдесят. Рост – шесть с лишним футов, дородный пухлый торс, запрятанный в простую белую сорочку, такую громадную, что на родине Пэми из нее можно было бы соорудить палатку. Ослабленный черный галстук болтался на шее, воротник был расстегнут. Темно-синий костюм, какие носят банкиры и дипломаты, измят и выглядит просто жалко, распахнутые полы напоминают покосившиеся створки двери. Человек шел тяжелой поступью, топая ногами по мостовой, будто жертвенный вол, которого ведут на заклание. Когда он заметил Пэми, его выцветшие глаза сверкнули, щеки надулись, а влажные губы сложились в улыбку.
Пэми ответила ему кривой, подленькой заговорщицкой ухмылочкой, сулившей опасность, а посему, как она знала, возбуждающей (о том, какая опасность ему грозит, человек этот и понятия не имел). Когда они на миг поравнялись и оказались рядом, притиснутые друг к дружке суетливой толпой пешеходов, человек взглянул на Пэми сверху вниз своими горящими глазами (таких бледно-голубых зрачков она сроду не видела) и сказал:
– Ага, пойдешь со мной.
Он говорил по-английски с каким-то кондовым акцентом, а голос у него был утробный и зычный. Немец? Нет, на немца вроде не похож. Впрочем, какая разница?
Прошагав три квартала, они очутились в его гостинице, одной из самых новых, построенной по американскому проекту. Сто шестьдесят совершенно одинаковых, безликих, но роскошных келий. В дневное время задняя дверь, выходящая на стоянку машин, бывала открыта, и клиент провел Пэми этим путем, чтобы не шествовать в обществе бродячей кошки через вестибюль и таким образом избежать осложнений.
Номер его располагался на втором этаже, из окна открывался вид на другое крыло той же гостиницы. В комнате стояли две кровати, односпальная и двуспальная, обе были заботливо покрыты пледами с узором, навеянным творчеством Мондриана. Горничная уже заходила; она накрыла толчок полосками туалетной бумаги и разложила новые пластмассовые стаканчики в целлофановых мешочках. Пустячок, но все же какое-то противодействие наступающему со всех сторон грязному миру за двустворчатым, вечно закрытым окном. Хотя что проку в запечатанных пакетах со стаканчиками и в пылесосах, если эти громадные светловолосые постояльцы водят в номера своих тощих чумазых пэми?
– Я датчанин, – объявил клиент, запирая дверь. – Я твой первый датчанин?
Откуда ей знать?
– Да, – ответила Пэми.
– Хорошо. – Датчанин улыбнулся и подошел к широкому прямоугольному окну, чтобы задернуть шторы. Пэми сняла с плеча маленькую сумочку из кожзаменителя, стянула свободное светло-зеленое хлопчатобумажное платье, сбросила черные пластиковые башмаки на низком каблуке, в которых неизменно заступала на трудовую вахту, и тут здоровяк отвернулся от окна. Он просиял, увидев ее черную наготу, отвислые груди с большими сосками, худые жилистые бедра, пышный кустик волос на лобке. Когда он задернул занавески, в комнате стало темнее, все предметы окутала бледно-серая пелена, и глаза мужчины засияли, будто маленькие ходовые огни далекого корабля.
– Ты будешь груба? – спросил он, и, судя по интонации, вопрос этот прозвучал с надеждой.
Сломанная челюсть Пэми выдала на-гора еще одну противную ухмылочку.
– Настолько, насколько вы пожелаете, – ответила девушка.
Он подошел к ней, расстегивая ремень, потом протянул руку, обнял девушку и стиснул ей ягодицу.
– У тебя и зада-то нет, – сказал он.
– Зада у меня до жопы, – ответила Пэми. – И он стоит двадцать шиллингов.
– Да, да. – Датчанин стянул пиджак, сунул руку во внутренний карман, достал пухлый бумажник и небрежно швырнул пиджак на односпальную кровать. Он стоял, слегка покачиваясь, будто пьяный, шумно дыша ртом, перебирал хрустящие бумажки и бормотал при этом: «Франки… кроны… марки… Ой, все шиллинги потратил…»
Ей и прежде предлагали другие валюты, но Пэми никогда их не принимала. Поиски банка, готового обменять валюту на шиллинги, были сопряжены с огромными трудностями, приходилось подмазывать кассира, чтобы заставить его произвести обмен долларов или марок. Да еще непременное надувательство на курсе. Она уже собиралась поделиться с датчанином своими убеждениями и приготовилась вновь облачиться, обуться, подхватить сумочку и уйти, если у него не окажется шиллингов, но тут он бросил бумажник поверх лежавшего на кровати пиджака и сказал:
– Я достану, ладно.
И тяжело затопал к стенному шкафу.
Пэми взглянула на банкноты, торчавшие из бумажника. Все разные, и всех до черта. Вероятно, больше, чем она зарабатывает в месяц, если сложить суммы в разных валютах вместе. И никакого тебе надувательства на обменном курсе.
Верзила открыл скользящую зеркальную дверцу шкафа, крякнул, нагнулся и вытащил черный чемоданчик с блестящими хромированными замочками. Положив его на низкую тумбочку, датчанин достал из кармана ключи, отпер замки и поднял крышку. Он даже не пытался спрятать от Пэми содержимое чемоданчика, почти до отказа набитого пачками денег. Четыре или пять разных валют. Среди прочего нашлись и шиллинги: Пэми заметила пачки сотенных и пятисотенных. А поверх денег лежал охотничий нож в коричневых кожаных ножнах.
Пэми двинулась к двери, следя за руками белокурого здоровяка, который отложил в сторону нож и принялся копаться в груде денег. Она слышала о женщинах, которых убивали клиенты. Иногда их истязали, прежде чем прикончить, иногда расчленяли уже после умерщвления. Но с ней такого не случится. Если придется спасаться бегством, она бросит и платье, и сумочку, и башмаки. Все эти потери можно будет восполнить.
В конце концов блондин выудил из чемоданчика бумажку достоинством в двадцать шиллингов. Он держал ее двумя руками за уголки и разглядывал так, словно в жизни не видал ничего подобного. Банкнота была почти вся синяя, на лицевой стороне – портрет Мзее Джомо Кениата, преисполненного чувства ответственности и благородной заботы, а на оборотной – безмятежное семейство: лев, львица и игривые львята. Повернувшись к Пэми и подняв бумажку повыше, датчанин спросил:
– Знаешь, сколько она стоит?
– Двадцать шиллингов, – ответила Пэми.
– Да, конечно. Но сколько это фунтов, английских фунтов? Скажем, семьдесят пенсов. А в американских долларах – один. Один доллар, – снова улыбнувшись своей слюнявой улыбочкой, он добавил: – Это очень значительное количество денег – двадцать шиллингов. Надеюсь, ты обслужишь меня за них по первому разряду.
– Сами увидите, – ответила Пэми, протягивая руку за деньгами. Датчанин отдал ей бумажку, и Пэми повернулась, чтобы спрятать ее в левый башмак: она знала, что клиент не устоит перед искушением и облапит ее. «Я с ним быстро управлюсь, – подумала Пэми, когда руки блондина обхватили ее. – Через полторы минуты буду на улице».
Но не тут-то было. Раздевшись, датчанин стал похож на мокрого розового кита. Он фыркал и потел при каждом прилагаемом усилии, но, Боже, до чего же был вынослив! Он переворачивал Пэми и так, и сяк, и эдак, он даже заставил ее кончить (взаправду кончить!) два или три раза, а ему все было мало, он никак не мог остановиться, и Пэми уже начинала беситься, ибо для шлюхи время – деньги.
«Сейчас я его заражу», – подумала она, поскольку на смену обычному безразличию (заразится – плевать, не заразится – тоже плевать) пришло злобное желание непременно наградить толстого клиента своим «тощаком». Пэми исхитрилась напустить слюней сначала ему в рот, а потом – в задний проход. После этого Пэми перестала жалеть о потерянном времени. Какого черта? Надо было ловить момент. Этим она и занялась.
В конце концов клиент откинулся навзничь и принялся пыхтеть и отдуваться, а Пэми оседлала его, как мальчишка, катающийся на дельфине, и крепко обхватила ногами. Лицо и шея датчанина делались все краснее, бледные глаза вылезли из орбит, а во время оргазма он заорал, как баба. Истошный вопль перешел в булькающий хрип, и датчанин обмяк на матраце. Мышцы его расслабились, челюсть отвалилась, потухшие глаза уставились в потолок.
Обливаясь потом, Пэми разглядывала его, поглаживала себя по мокрому животу и вытирала ладони о бедра.
– Мистер? – позвала она.
Никакого ответа. Пэми осторожно попятилась и слезла с датчанина. Миновав на четвереньках его ноги и край кровати, она очутилась на полу и уставилась на своего клиента вытаращенными глазами. Тот лежал, будто большая тряпичная кукла, из которой сыплются опилки. «Я его убила, – подумала Пэми и блаженно улыбнулась при этой мысли. Прежде ей никогда не доводилось гробить людей. – Я прикончила его своей пиписькой».
Пэми огляделась, увидела открытый чемоданчик на тумбочке, и глаза ее загорелись.
Надо его спереть!
Она шагнула к чемоданчику.
– Ммммммммммууууууммммм… Агхххххххаааахххх…
Пэми в ужасе повернулась. Датчанин был живехонек; он поднял голову и левую руку и пытался на что-то указать. Глаза его были полны боли и страха.
– Лек… арство… – выдохнул он. – Ящик… Лек… арство…
Живой. Но умирает. Пэми смотрела на него и не шевелилась.
Он снова закричал. И снова. И снова. Потом его голова откинулась назад, рука упала, шея странно вывернулась, а глаза уставились на Пэми.
– Я… – выдохнул он и захрипел. – Я… вызову… – теперь это был сдавленный свистящий шепот. – Полицию…
Он принялся шарить вокруг нетвердой рукой, пока не наткнулся на телефон.
Нет! Это грозит страшной бедой! А до денег – рукой подать. Пэми оторвала взгляд от датчанина и посмотрела на чемоданчик. Она заметила охотничий нож, и глаза ее вспыхнули.
Датчанин понял, что у нее на уме, раньше, чем Пэми добралась до чемоданчика.
– Я не буду звонить! Я не буду звонить!
Но Пэми уже сжимала деревянную рукоятку. Ножны отлетели в угол. Женщина бросилась на датчанина, как гепард, и принялась наносить удары ножом сверху вниз, снова и снова. Она пронзила его раз сто. Скрипя окровавленными зубами, гортанно рыча, собирая все силы до капли, она разила датчанина опять, опять, опять, опять, пока наконец нож не застрял, зацепившись за что-то, и ее скользкая ладонь сорвалась с рукоятки, когда Пэми извлекала клинок из очередной раны.
Она еще с минуту посидела верхом на ногах своей жертвы, задыхаясь и дрожа от мышечного напряжения. Потом снова по-рачьи слезла с трупа, остановилась посреди комнаты, и ее затрясло. Кровь так и хлестала из датчанина, она капала с ножа всякий раз, когда Пэми заносила его, и теперь ею было забрызгано все вокруг. Даже на потолке виднелись темные крапинки. Кровь впитывалась в матрас, потому что Пэми в исступлении дважды промахнулась и, взрезав покрывало и простыню, проткнула грязную набивку. Огромные потеки и пятна покрыли стены и задернутые шторы, зеркало на дверце шкафа затуманилось от крови. Большой ковер прилипал к босым ступням. У Пэми было такое чувство, будто ее окунули в громадный чан с теплым малиновым вареньем. Чужая кровь запеклась на ее ноздрях, Пэми хватала ртом смрадный воздух и пыталась собраться с мыслями.
Башмаки, платье, сумка. Башмаки темные, на них ничего не видно. Платье было испещрено капельками подсыхающей крови, сумка тоже. Попытавшись вздохнуть, Пэми захрипела и ошалело побрела в ванную. Пустила воду в раковину, потом включила еще и душ и забралась под струю. В прошлом клиенты несколько раз пускали ее в душ в роскошных гостиничных номерах, поэтому она умела управляться с сантехникой. Сняв с куска мыла бумажную обертку, она принялась намыливать волосы, снова и снова. Потом ополоснула их под мощной струей и намылила опять. Это продолжалось, пока стекающая с головы пена не стала белой, утратив розовый оттенок. Потом Пэми начала драить руки, ноги, туловище. Волосы на лобке напоминали губку, пропитанную кровью, и их пришлось выжимать несчетное число раз. Наконец Пэми села в ванне, под самым душем, который изливался на нее подобно дождю, и долго мылась, мылась, мылась, мылась. Неужели эта вода так никогда и не станет прозрачной?
Станет. Уже стала. Пэми поднялась. Она изнемогала, а оттого двигалась тяжело и неуклюже. Едва не поскользнулась в ванне, но сумела выбраться на кафельный пол. В ванной висели большие мягкие бежевые полотенца. Пэми вытерлась насухо, потом соорудила из полотенец нечто вроде дорожки через комнату, дабы не испачкать ноги кровью. Забрав платье и сумку, она отнесла их в ванную. Вода по-прежнему лилась в раковину. Пэми, как могла, замыла пятна, стараясь не намочить все платье, потом выскоблила сумку мочалкой. Натянув платье через голову (мокрые пятна липли к телу), она повесила на шею сумку и отправилась по полотенцам к своим башмакам. Вытерла их одним из полотенец, обулась, выпрямилась и оглядела кровавое месиво на кровати. Посмотрела на датчанина, и никаких чувств не отразилось в ее глазах. Она его почти забыла.
Но не забыла о деньгах. Расстелив перед собой еще одно полотенце, Пэми подошла к тумбочке и уже хотела опустить крышку чемоданчика, когда вдруг заметила внутри паспорт. Она взяла его, раскрыла и увидела сердитую физиономию своего клиента.
«Мне этот паспорт ни к чему. Нельзя уносить отсюда никаких свидетельств моей связи с этим датчанином», – решила Пэми. Положив паспорт на тумбочку, она закрыла чемоданчик, взяла его в левую руку и оглядела комнату. Вроде все.
Как же трудно шевелиться самой да еще шевелить мозгами. Казалось, сонливый ужас подстерегает ее на границах сознания, на краю поля зрения. «На сегодня хватит, наработалась, – сказала она себе. – Домой. Спать. Я не понимаю, что тут произошло. Это какое-то бешенство. Завтра будет легче».
Аннаниил
Я познал два новых ощущения: плотскую любовь и смерть.
Оба весьма занятны, в оба уходишь с головой, и ни одно из них не соответствует в точности тому, чего я ожидал. Первое не только приятно. А второе не только мучительно. Похоже, людские чувства причудливым образом переплетаются: даже ощущение великого счастья сопровождается грустью, а самая страшная боль сдобрена каким-то непонятным удовлетворением.
До чего же насыщенно живут эти создания! Я и мне подобные горим долго и медленно, еле тлеем, а люди вспыхивают ярким жарким пламенем, но быстро угасают. Я всегда полагал, что мы устроены лучше, но согласятся ли со мной люди? Будь у них выбор, предпочли бы они наш долгий безмятежный век своим страстям, пожирающим их бренные тела?
Впрочем, такого выбора у них нет, а скоро, по Его замыслу, не будет и вовсе никакого. Я уже собрал своих людей, своих представителей. Я их расшевелил, вынудил пуститься в путь. Григорий Басманов едет в Нью-Йорк на прием к онкологу. Ли Кван драит тарелки в громко урчащем чреве «Звездного странника» Североамериканских линий. Мария-Елена Родригес в Бразилиа покупает подвенечное платье и борется с угрызениями совести, потому что с легким сердцем использовала Джека Остона. Проводимая Ходдингом Кэйбелом Карсоном кампания по избавлению от взрывоопасного доктора Марлона Филпотта, похоже, начинает приносить плоды. А Фрэнк Хилфен сидит в окружной тюрьме в Индиане, куда попал за нарушение честного слова, но скоро он опять выйдет на свободу.