11
Камбузную братию на палубе не жаловали. Европейцы, которые платили за удовольствие познать Мировой океан, очевидно, не хотели, чтобы их отпуск был омрачен лицезрением восточного отребья.
Вот почему, наряду с другими причинами, Кван не годился для этой работы. Он был представителем среднего сословия, умным, образованным, общительным человеком. А внизу, на камбузе, представлявшем собой едва ли не в буквальном смысле слова кишки судна, в окружении безграмотных крестьян, с которыми у Квана не было ничего общего, кроме цвета кожи, он скучал, молчал, страдал и жил, погрузившись в собственное «я», будто в заточении. Ему нечего было сказать своим сослуживцам, а им, видит Бог, нечего было сказать ему.
Камбузы располагались под обеденными салонами, одной палубой ниже. Официанты доставляли пассажирам блюда по эскалаторам, и первые несколько недель, когда Кван еще не отыскал свой тайный маршрут, он часто поднимал глаза от грязных кастрюль и смотрел на самодвижущуюся лестницу, непрерывно поднимавшуюся из чадной преисподней в рай, где звучал непринужденный смех, где пахло вкусной едой, где велись умные беседы, где были красивые женщины. Красивые женщины. Вероятно, их отсутствие было для Квана самым тяжким из всех лишений.
Камбузная команда жила в тесных внутренних каютах на четыре койки, на той же палубе, где располагался камбуз. Из своей каморки Кван мог отправиться к носу корабля по длинному узкому коридору, выложенному желтыми стальными листами, освещенному яркими лампочками в сетках, похожих на вратарские маски. Там и был камбуз с глубокой раковиной, возле которой Кван гнул спину шесть дней в неделю. Но он мог отправиться и в сторону кормы. Путь сюда был еще длиннее, зато в конце концов Кван открывал тяжелую стальную дверь в переборке и попадал на тесную овальную палубу.
Здесь камбузной команде прогуливаться разрешалось, но мало кто приходил сюда. Никто никогда и не стремился сделать это место сколь-нибудь привлекательным или приспособить его к каким-либо нуждам. Просто открытая всем ветрам площадка, опоясанная ржавыми леерами. Неровный стальной палубный настил был щедро покрыт темно-зеленой краской, сквозь которую, однако, проступала ржавчина. Сюда доносился оглушительный рев машины, площадку насквозь продувало ветром и осыпало водяной пылью. Палуба провоняла машинным маслом и пропиталась терпкими ароматами моря. А вдалеке над равнодушным океаном покачивался пустой горизонт.
И подвесной трап.
Потом Квану казалось, что он впервые заметил этот трап только спустя несколько недель. Эти стальные прутья, привинченные к обшивке «Звездного странника» и ведущие вверх, на такую же площадку двумя палубами выше. Установленные по правому борту на самом краю нижней палубы ступени тянулись мимо широкого обзорного окна одного из расположенных на корме баров и вели на какую-то несуразную площадку для пассажиров. В конце концов Кван углядел этот трап и сразу понял, что должен подняться наверх.
Но не по эскалатору: им могли пользоваться только официанты и лишь во время работы. Не по эскалатору: камбузной команде доступ туда был вообще заказан, за исключением тех случаев, когда требовалась неотложная врачебная помощь, да и то лишь в сопровождении одного из корабельных офицеров.
Дорогой из преисподней Квану служил этот трап. В первый раз китаец лез вверх, обуреваемый страхом, изо всех сил цепляясь пальцами за грубый металл прутьев. Дело было утром, в бурю, и на прогулку решились выйти лишь несколько пассажиров, абарс широким обзорным окном еще не открылся. Это был чисто пробный подъем, своего рода разведка. Забравшись на самый верх трапа и заглянув за палубный настил, Кван замер. Дрожь судна передалась и ему. Китаец принялся упиваться открывшимся зрелищем.
Пассажирская прогулочная палуба, овальная, как дорожка стадиона, опоясывающая все судно. Кван поразился, увидев бегунов трусцой, топавших мимо даже в такую погоду. Первым пробежал опрятный мужчина лет тридцати, со свирепым замкнутым лицом. Он не на шутку напугал Квана, но потом китаец понял, что физкультурники слишком поглощены заботами о собственных телесах и душах и вряд ли замечают окружающий мир. Маленькая физиономия в правом нижнем углу поля зрения не оказала на них никакого воздействия.
«Ночью никакого бега трусцой не будет», – напомнил себе Кван и полез вниз.
Выходные у Квана были по вторникам. Остальные шесть дней он вкалывал с восьми утра до одиннадцати, с часу до четырех дня и с семи вечера до одиннадцати ночи. Значит, только во вторник Кван мог пройти столь неожиданно обнаруженным путем, который, как он считал, вел в настоящий мир.
Кван по-прежнему носил ту одежду, в которой взошел на борт корабля: довольно приличные бурые свободные брюки, бордовую рубаху для поло и коричневые башмаки. Если побриться более тщательно, чем обычно (последние дни он запустил свою щетину), если говорить по-английски и не дрейфить, то он вполне может сойти за пассажира. В толпе европейцев наверху изредка поблескивали азиатские искорки. Попадались и американцы, а время от времени – даже негры. Только бы следующий вторник выдался погожим. При сильном волнении или под проливным дождем по трапу не подняться.
Вторник и впрямь выдался чудесный, хотя Кван узнал об этом только в девять вечера, когда вышел на кормовую палубу. На черном небе уже сияли миллионы звезд, а над самым горизонтом на востоке висел месяц – прямо по курсу, поэтому его свет не мог упасть на человека, лезущего по кормовому трапу. Единственная сложность заключалась в том, чтобы миновать широкое обзорное окно бара, но внутри было полно людей, занятых оживленной беседой и уже давно понявших, что ночью в этом окне едва ли удастся увидеть нечто более интересное, чем собственное отражение, а посему даже не смотревших в эту сторону.
Прильнув к железной стене, Кван лез мимо окна, мимо смеющихся, болтающих, выпивающих людей, лез все выше и выше. Наверху он остановился, чтобы переждать: совсем рядом раздражающе медленно брели в обнимку двое влюбленных. Они были так близко, что Кван мог бы протянуть руку и схватить даму за лодыжку.
Наконец они убрались. Схватившись за ограждение, Кван проскользнул под нижним горизонтальным прутом и вкатился на палубу. Он встал, отряхнулся и отправился на свою первую прогулку на вольном воздухе.
Даже сейчас в обеденном салоне еще были люди, но пассажиры расползлись и по комнатам отдыха, и по барам, которых тут было с полдюжины, и по двум игорным залам. Проходя через один из баров, Кван подхватил какой-то бесхозный стакан и унес его с собой – скорее для прикрытия, нежели для чего-то другого. Он никогда не был охоч до спиртного, поскольку не верил в полезность возлияний.
Но ведь нельзя же просто таскаться с бокалом в руке: рано или поздно придется хотя бы пригубить его. Вкус у зелья был терпкий и не очень приятный, но Кван продолжал потягивать питье и за удивительно короткое время почти осушил стакан.
Он был в одном из казино, когда ему пришло в голову, что пора бросать пить, если он не хочет, как придурок, слоняться с пустым стаканом в руке. Беда была в том, что Кван сосредоточил все внимание на пассажирах и на немудреном удовольствии гулять среди нормальных людей, а на самого себя внимания почти не обращал.
Пассажиры. Там, в баре, сидели главным образом европейцы. Загорелые, сытые, молодые и средних лет. В комнатах отдыха собрались в основном американцы; они были постарше, выглядели менее преуспевающими и дулись в карты. Ну а в казино, похоже, тянуло одних стариков.
Хотя нет, не только. Тут тоже мелькала миловидная молодежь. Вот, например, рядом с ним стоит загорелая до черноты блондинка и наблюдает за игрой в кости. Женщине было под тридцать. Рослая, стройная, скучающая, она смотрела на кости и костометателей раздраженно-завистливым взглядом. Заметив блондинку, Кван какое-то время исподтишка следил за ней, а потом сказал:
– Прошу прощения.
Она повернула голову и с легкой усмешкой вскинула брови.
– Да?
Кван указал на стол.
– Вы разбираетесь в правилах этой игры?
Разумеется, блондинка понимала, что он норовит подцепить ее, но такого выверта она никак не ожидала. Удивленно фыркнув, женщина сказала:
– Боюсь, что да.
– Боитесь? – эхом повторил Кван и вяло взмахнул бокалом. – Извините, мой английский…
– Ничуть не хуже моего, – сообщила ему блондинка. – Вы откуда?
– Из Гонконга.
– Я из Франкфурта, – сказала она и кивнула на стол. – Сейчас кости в руках у моего мужа, понятно? Вон он, бросает. Пытается выкинуть определенное число. Иногда он выигрывает, иногда проигрывает.
– А сами вы играете? – осведомился Кван.
– Нет. – Она передернула плечами. – Я умею, но мне не интересно. Курт отдыхает, играя, а я – следя за игрой.
– Ну что ж, по крайней мере это отдых, – заметил Кван.
Она снова взглянула на него, на сей раз с легким любопытством.
– А вы разве не на отдыхе? Или вы работаете на корабле?
– О нет, я не работаю на корабле, – соврал Кван и принялся излагать легенду, специально подготовленную ко вторнику: – Я учусь в мореходке, пишу диссертацию о судах такого типа, и компания любезно разрешила мне отправиться в плавание на борту этого корабля.
– Диссертация? О кораблях?
– Суда такого типа, строго говоря, нельзя назвать средствами транспорта, – пояснил Кван. – Никто не пользуется ими, чтобы добраться до определенного места назначения.
– Разумеется, – согласилась женщина. – Тут проводят отпуск.
– Значит, эти суда конкурируют не с самолетами, а с островами.
Женщина рассмеялась.
– Да, полагаю, что так.
– Вот я и пишу диссертацию о том, почему люди выбирают такой вид отдыха, – объяснил Кван, почти уверовав в свою сказочку.
Женщина указала на стол, за которым шла игра в кости.
– Что ж, вот вам и ответ. Все дело в игорных залах. Закон разрешает азартные игры в открытом море.
Кван улыбнулся.
– Когда пишешь диссертацию, следует быть чуть многословнее.
– Думаю, вам это удастся. Меня зовут Хельга.
– Кван.
– Как поживаете?
У нее была сухая, прохладная и крепкая рука. Окинув Квана взглядом знатока, женщина сказала:
– Разве теперь вы не предложите мне выпить?
– О, как бы мне хотелось… – в непритворном смущении залопотал Кван. – Извините, я…
– Нищий студент, верно?
– Именно так, – в присутствии красивых женщин Кван почему-то всегда превращался в ловкого и речистого враля. Показав блондинке стакан, он сказал: – Я могу позволить себе только один бокал каждый вечер.
– В таком случае, – предложила женщина, – позвольте мне угостить вас. Вы пьете шотландское?
Кван взглянул на свои опивки. Эх, была не была.
– Да, – ответил он.
И ошибся. Когда они устроились в маленькой кабинке в малолюдном, но еще оживленном баре и Кван попробовал принесенное официантом в красном пиджаке виски с содовой, вкус оказался совсем другой. Так что теперь он уже и не знал, чем был наполнен тот, первый стакан.
Да оно и не важно. Кван сидел за удобным столиком, средь веселого гомона, рядом с хорошенькой женщиной, которая не переставала улыбаться, даже поднося к губам бокал, и оценивающе разглядывала своего собутыльника. Он говорил по-английски, он приударял за ней и делал вид, будто наконец-то стал самим собой (в отличие от того раба, который ежедневно вкалывал на камбузе, расплачиваясь за удовольствия Квана нынешнего). Он даже выпил второй бокал шотландского, и у него зашумело в голове, поскольку Кван вообще-то был человеком непьющим. Но зато как он прекрасно оттянулся!
Женщина подалась к нему и понизила голос, но с таким расчетом, чтобы он непременно услышал ее.
– Игорный зал закрывается в два пополуночи, а Курт никогда не уходит оттуда до закрытия. Разумеется, я не могу ждать так долго. Не проводите ли меня до моей каюты?
– Провожу, – ответил Кван.
Она колола его сердитыми пальчиками и яростно трясла, пока он не проснулся.
– Мы вырубились!
Кван оторопело уставился на голую женщину, склонившуюся над ним в янтарном свете. Крепкие, тесно прижатые друг к дружке груди выглядели прекрасно, но угловатое лицо было искажено гримасой суетливого волнения и неприязни.
– Тебе пора, уже почти два часа!
Кван все вспомнил. Вспомнил, как впервые увидел это тело, стройное и сильное, с белыми полосками от купальника; вспомнил, как эти сила и красота безраздельно принадлежали ему, как они пленили и поглотили его. Кван так давно не занимался любовью, что первый взгляд на эту женщину оказался сродни дозе наркотика. Внутри вдруг стало пусто, как будто красота Хельги выжгла ему все кишки, иссушила его, опалила очистительным пламенем и повергла в дрожь. Осязать ее… обонять ее… врываться в нее…
Только не сейчас.
– Вставай же, не то все погубишь!
– Встаю, встаю… – Кван с трудом сел. В голове царила круговерть. Он принялся оглядывать озаренную янтарным светом тесную каюту, пытаясь отыскать свою одежду.
Женщина стояла над ним и мыла руки у раковины.
– Прости, Кван, – сказала она. – Ты не виноват, мы оба уснули. Но тебе надо поторапливаться.
– Да, да.
Придя в каюту, Кван и Хельга выпили еще по бокалу, а потом он, наверное, с часок поспал. Мозги отупели, руки онемели, в мыслях и движениях царил разброд, но Кван сумел одеться. Хельга чуть приоткрыла дверь, выглянула в коридор и сказала:
– Порядок.
На пороге они на миг прильнули друг к другу, и рука Квана скользнула вниз, вдоль дивного изгиба обнаженной спины. О это тело…
Хельга увидела в его глазах желание и откликнулась: ее зрачки заблестели, губы сделались мягкими. Но мгновение спустя она тряхнула головой и сказала:
– Увидимся завтра вечером.
– До встречи, – шепнул Кван, зная, что никогда больше не встретится с ней. Ему пришлось втянуть щеки и закусить их, чтобы сдержать слезы. Он никогда не чувствовал себя таким обманутым, расстроенным и несчастным. Ведь он был достоин всего этого: легкой жизни, милых женщин, награды за свой лоск, свои знания, свою приятную наружность и острый ум.
Хельга ласково выставила его вон и прикрыла дверь.
«О какие жертвы я принес на алтарь политики».
И все же он знал, знал, что это, как и многое другое, – лишь развлечение (во всяком случае сейчас). Он – политик в душе, и приверженность свободе в нем столь же сильна, сколь и жажда обладания телом Хельги, но зародилась эта приверженность гораздо раньше. А жертвы – не средство самоутверждения, они лишь неизбежный итог преданности делу. Ему еще встретятся хельги, великое множество хельг, они будут всегда. Но будет ли другая возможность приложить руку к делу освобождения из-под ярма престарелых душегубов?
Спотыкаясь, Кван брел по бесконечным коридорам (тут они были пошире и лучше освещены) и понимал, что он пьян, что заблудился, а возможно, и попал в нешуточный переплет. Если он не найдет дорогу обратно, если завтра в восемь утра не скрючится над своей мойкой, случится самое худшее, что только может случиться: он привлечет к себе внимание. У судовых офицеров появятся основания проверить его бумаги, присмотреться к нему самому, выяснить, кто он такой, и призадуматься, а не выдать ли его престарелым душегубам. Или списать его на берег в какой-нибудь чертовой дыре и пинком выкинуть с корабля в кучу дерьма, почти такого же гадкого, как уже отведанное.
«На воздух», – сказал себе Кван. Если отыскать палубу, свежий воздух прочистит ему мозги, а уж тогда он найдет и прогулочную палубу, и свой трап. И плевать, что этот трап ведет в преисподнюю. Важно найти его и спуститься. Вот что важно.
Вскоре он уткнулся носом в переборку и дверь, которая вела на палубу. Но, как оказалось, Кван ошибся: свежий воздух не отрезвил его, а наоборот, опьянил еще сильнее. Кван провальсировал к поручням и, вцепившись в них, постоял несколько минут. Мир вертелся колесом, скручивался в крендель, и Кван принялся гадать, облюет он этот мир или нет.