4
Утром Веснин вспомнил все. И сразу решил — не сон. Не могло такое быть сном. Сон туманен, сон грешит белыми пятнами, а тут слово к слову — как впечатаны в мозг.
Он чувствовал себя усталым, растерянным. Утешило лишь то, что над базой царило безмолвие — все спали. Только весельной «семерки» не было у причала. Анфед, как всегда, ушел в море. Охотиться за лещом. Именно так Веснин и подумал: «Анфед уже охотится за лещом. Пусть ему повезет».
Покачивая головой, он запалил костерчик и распустил в закипевшей воде сразу два аэрофлотовских пакетика кофе. И все это время он пытался найти в окружающем хоть что-то, что могло подтвердить — было нечто в ночи, не с порождением разбушевавшейся от жары фантазии он беседовал! Но лес был как лес, берег как берег. Палатки, как и раньше, кружком обнимали поляну, Ванечкина — оранжевая и, конечно, особняком. И нигде ничего, что могло бы остановить взгляд, насторожить внимание. Да и что, собственно, он хотел найти? — еще ни разу, кажется, человеку не удавалось находить материальных подтверждений игры собственного воображения.
«И вообще, — хмыкнул Веснин. — Я не для того встал так рано. Я работать встал. Давно пора взяться за дело». Но и усмешка не оказалась целительной; в глубине души Веснин понимал, что день потерян, что, как бы он ни желал работы, день все равно уйдет на бесцельное брожение по лесу, на отчаянную надежду найти пусть косвенное, но какое-то подтверждение тому, что случилось с ним ночью…
Допив кофе, Веснин, не торопясь, по широкому кругу обошел базу. Время от времени он останавливался, поглядывал в сторону Детского пляжа. Боялся, что появится Кубыкин, потянется, зевнет, невероятным своим голосом спросит: «Ты, эта… Чо потерял?…» А что он потерял? Он, Веснин, ничего не терял. Можно ли потерять то, чего никогда не имел, и даже не собирался иметь?
Он вошел в подлесок, пересек искалеченную вездеходом дорогу, и на опушке увидел низко провисшую, похожую на жилистую старческую руку, ветку березы. И тихо еще, и духота давит, и земля под сухими грозами лопается, электризуется, но в березах, плачущих, белых, в самом воздухе, пропитанном озоном, растворен уже неуловимый холодок осени, медленно ползущей с востока. Да и сама тишина, в которую, как в прозрачную пластмассу, впрессован лес, — осень.
Минут тридцать, пораженный открытием ухода (а Веснин к сезонам привязывался накрепко), он бродил по лесу, проклиная завалы, разобраться в которых мог разве что ясновидящий. Да и что он искал? Окурок, что ли, Иной обронит?
«Собиратель опыта… — вздохнул Веснин. — Опыт!.. Только и дел у космического пришельца или пришельца из будущего, что перенимать у нас опыт. Опыт мужа, опыт жены, опыт приятеля… Как же, — усмехнулся он. — Разуму седьмой ступени без нашего опыта не обойтись!..»
Раздражение, как усталость, скапливалось в Веснине. Невыносимо нудно тянуло мышцы ног, покалывало под лопаткой. Он подумал: если и сегодня не прольется дождь, поубивает нас всех молниями. Как футболистов из Твенте. Меня-то уж точно убьет. Не может не попасть молния в такой напряженный, в такой наэлектризованный узел.
«Опыт… — вернулся к своим мыслям Веснин. — Кто-то из физиков оценил накопленный всем человечеством опыт примерно в 10
23
бит. Приличная величина! Но какую же малую ее часть мы преобразуем в конкретную мысль, в конкретное чувство, в вообще явную форму!.. А все остальное идет в избыток, в отход, не используется никак. Хотя именно это, может быть, и хорошо. Ибо, что делать с той, неосознанной частью опыта?…»
«Представь, — сказал он себе, — уносит Иной в чужое пространство мой опыт. Мой опыт со всеми его провалами, заблуждениями, ложью — ящик Пандоры, змеиный клубок, в котором я и сам не всегда могу разобраться. И там, в своих райских галактических кущах, делает явным подсознание такого человека, как я. Да тут ни один космический Фрейд не разберется… Нет! Нет! Такое только присниться могло: существо, коллекционирующее чужой опыт! Что оно с ним будет делать? Зачем ему мое отношение к женщине, к делу, к устройству общества, ко всему тому, чего у него, возможно, вообще нет? Зачем ему, наконец, то, что я сам из себя вытравливаю годами?…»
Он вышел на берег речки Глухой, сел на замшелый завалившийся ствол сосны, закурил, сплюнул в воду.
«Сложная штука — опыт. Не так просто его собрать. Не так просто им воспользоваться. На это вся жизнь уходит и, конечно, не ради коллекционирования».
Опять накатывалась сухая гроза, опять растворено было в неподвижном воздухе электричество, а может, кофе Веснин перепил — сердце у него отяжелело, постукивало нехорошо, торопилось, и весь он был насквозь пропитан нехорошей тяжкой тревогой.
Посмотрел на воду. Темная вода, осенняя. И осенне темнели кувшинки. А дальше шиповник краснел. Перед лужком, на той стороне.
Перед лужком…
Лужок как лужок. Трава. Кустики. Только вот поперек лужка полоска желтая протянулась, будто трава там взяла да пожухла, так вот, по прямой линии, отбитой как по шнурку.
Ну, пожухла и пожухла. Может, ей воды не хватило, мало ли…
Но не по прямой же линии!
Веснин подозрительно взглянул на речку, будто и воду ее должен был пересекать такой вот желтый шнур… Нет. Не пересекает. Мутная вода. Темная. И кувшинки темные, лежат на воде, как на тверди.
«А проверить надо, — оправдываясь, сказал Веснин. — Приснилось или явь, проверить надо. Да и день потерян. Какая работа, если за одну ночь жизнь из объекта чудес превращается в объект статистики…»
«Собиратель опыта!
Конечно, большую часть опыта мы теряем еще до преобразования, но это не значит, что мы готовы его кому-то отдать. Опыт — единственное, что делает нас такими, какие мы есть. И именно им, своим опытом, и следует пользоваться».
Он вспомнил капитана Тимофеева. Был такой. Объявился сам по себе на литературном семинаре. Небольшого роста, широкоплечий, борода, как у адмирала Макарова, китель с шевронами. Настоящий, непридуманный капитан — над Атлантидой ходил не раз, глушил рыбу в гексафлегонах. Ждали от капитана чего угодно, но своего, необычного. А он поднялся и начал: «луч заката прощальный в голубой тишине…», «пики черные грезят небывалыми снами…» На этом Веснин и поймал капитана. В перерыве, в буфете, за рюмочкой, спросил: «Где это вы начитались плохих стишков?» Тимофеев побагровел и схватился за бутылку. «Оставьте, — сказал Веснин, — стишки все равно вздорные!» И предложил: «Хотите, расскажу, как вы их сочиняете?» — «Чеши, крыса бумажная», — буркнул Тимофеев, не выпуская бутылку из мощного кулака. «Вы берете листок бумаги, — сказал Веснин, — и пишете на ней: «Закат», если, конечно, впрямь решили писать о закате. И прозой, без рифм и метра, законов которых не знаете, пишете, например, о деревянной японской тории, об этих ритуальных вратах, похожих на иероглиф и стоящих всегда в воде, на фоне какого-нибудь обрубистого мыса с флаговыми деревьями. Потом вздыхаете, поскольку вам неясна ценность того, что видели и подметили только вы один, и плохими стишками начинаете перекладывать истинно свое в нечто такое, что известно и знакомо всем. Отсюда и «луч заката прощальный», отсюда и «небывалые сны». Отсюда даже единственная приличная ваша строфа: «А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака». Помните, в стихах о беседке?…»
Тимофеев еще больше побагровел, и Веснин обреченно подумал: не понял, пустит бутылку в ход! Но капитан сдержался, выпил и хмыкнул: «Я таких закатов хоть сто напишу!» — «Сто не надо, но если писать, то только так. О своем. По-своему!»
Вспоминая капитана, Веснин испытывал зависть. Ведь это потом он, капитан Тимофеев, а не Веснин, написал об островах, стоящих над океаном как черные базальтовые стаканы. Это ведь потом он, капитан Тимофеев, написал о подводных течениях и людях, знающих большую глубину, пахнущую люминофорами и жесткими листьями водорослей… И хотя на книге капитана стояло посвящение именно ему, Веснину, создателя «Братьев по разуму» и «Гостя с Трента» это не утешало.
«Я видел то же, что и капитан, — подумал Веснин. — Но я не использовал свой опыт. А капитан все понял, перестроился, он сумел понять. И, конечно, научился работать…»
И вздрогнул.
«Тут поработаешь! При таком визге…»
Визжала вдали Надя.
5
На обратный путь Веснин потратил не более пяти минут. Потом он сравнил это время с расстоянием и удивился — как мало мы себя знаем! То же и о Кубыкине, обогнавшем его у Детского пляжа.
— Я им ничего не давал, — на бегу заявил Кубыкин. — Это Анфед, наверное, сплавал в Завьялово…
Но Анфед в Завьялово не плавал, и парфюмом ни от кого не тянуло. Анфед тащил из воды мокрую Надю. Ванечка же, олицетворение насмешливого спокойствия, стоял на берегу, двигал узкими бровками. Руки он скрестил на маломощной груди — наблюдал, изучал, интересовался. Надя была скользкая, блестящая как русалка. Ее мокрые волосы прилипли к странно уменьшившейся голове, а лента, видимо, утонула. И, увидев Надю, Кубыкин облегченно прохрипел:
— Ну, ты! Кричишь, а живая!
— Глупая! — сказал Анфед, выволакивая Надю на берег. — Нашла место нырять.
— Ты сам посмотри! — кричала Надя. — Там она, там! Стала бы я иначе прыгать!
Вместе с Весниным на помост, с которого прыгала Надя, взобрался и Кубыкин. Помост этот, резко обрывающийся в воду, при высокой воде служил причалом, но сейчас вода была низкая, непрозрачная. Нанесло в нее песка, ила, плавника — видно, в верховьях дожди все-таки пролились, не томили землю. Нырять в такую мутную воду, да еще рядом с причалом, тут Анфед был прав, могла только Надя. Хотя… Если присмотреться, сквозь муть, непрозрачность впрямь что-то проглядывало — как тень солнечной ряби… И движение, будто крупная рыба шевелила хвостом… И опять рябь…
— Спокойно, — сказал Веснину Кубыкин. И крикнул: — Анфед! Тута она!
— Кто? — раздраженно спросил Анфед.
— Да эта… — сказал Кубыкин. И рассердился: — Почем я знаю!
«Иной, — мелькнуло в голове Веснина. — Наследил он все-таки, не ушел незамеченным!»
И что-то с Весниным произошло. Его раздражение вылилось вдруг в неопределенную, но, как ни странно, вполне осознаваемую им обиду на всех и вся. Будто свидание, обещанное только ему, оказалось свиданием многих. Будто у него отняли очень важную и ему одному принадлежащую вещь. И эта обида странно обострила его чувства. Он сейчас видел все. Каждую деталь. Каждый жест. Видел, например, как убог и безлюден берег. Как несчастны и одиноки сосны, повисшие над водой. Стоят, наклонившись, но долго ли им стоять? Что могут их плоские, вывернутые, как утиные лапы, корни?… И сам берег, отчаянно сопротивляющийся морю, показался Веснину дряхлым. «Да, конечно, — подумал он, — леса предшествовали человеку, пустыни следовали за ним; но обязательно ли это? Не пора ли все это менять?… И тот же Ванечка… Как холодно он наблюдает за мокрой Надей… Кубыкин — молодцом, сбегал в палатку, принес полотенце, халат, а вот Ванечка как стоял, так и стоит. Аккуратненький, чистенький. Невероятно аккуратный и чистенький рядом с багроволицым, хрипло дышащим Кубыкиным, рядом с его обожженным, выпирающим из шортов животом. Два человека. Два вида…»
— Ладно, — хмуро сказал Веснин. — Разбирайтесь сами.
— В чем? — хмыкнул Ванечка. — Не было в воде ничего! — и внимательно уставился на Надю. Ждал ее вскрика. И она, конечно, вскрикнула: «Сам нырни! Сам!» Ванечка удовлетворенно улыбнулся.
Веснин опять посмотрел в воду. Скучная вода, потерявшая всю свою летнюю прелесть. И не было в ней ничего — ни солнечной ряби, ни рыбы. Так… Мертвая муть… Как в душе…
И, повернувшись, Веснин пошел. Но не в палатку, к блокноту и кофе, — работать, а к причалу. Отвязал «семерку» Анфеда, бросил в нее желтый спасательный жилет и оттолкнулся веслом от берега.
6
Речку звали Глухой. Такой она и была — извилистая, темная.
Весла без всплеска опускались в воду и так же бесшумно воздымались над дымной водой. У берегов теснились кувшинки, желтоватые, вялые; кое-где замещали их, выталкивали прочь камыши, тоже пожелтевшие; а выше по берегу колючей изгородью тянулся бесконечный шиповник, заслоняя корни уходящих в поднебесную духоту сосен.
Выйдя на берег, Веснин подтянул лодку, медленно прошелся по лужку, копнул носком кеда желтую, поникшую полоску травы. Копнул и ахнул. Вот это да! Под корнями земля была жженая, наполовину- зола, и корни обуглились, будто полоснул под дерном высокочастотный разряд. Шнуром через всю поляну: обуглил корни, сжег почву.
Веснин ошеломленно покопался в земле. Взять горсточку на анализ?… И корешки?… А почему нет? Пусть смеются!.. Ну, увлекся почвоведением, Докучаева обожаю… А то ведь дождь хлынет, смоет и корешки и золу.
Ничего другого Веснин не нашел, но ему хватило и корешков. Не зря, выходит, визжала Надя. Было и в воде что-то. Рябь, мерцание… «Объект под фальшивым именем…» «И почему, почему, — не переставал изумляться Веснин, — этот странный объект вырвал для контакта именно его, Веснина, а не какого-нибудь по-настоящему информированного человеке из Академгородка — того же Салганика или Аганбегяна?…»
Он положил газетный пакет в карман, оттолкнул лодку. «С меня хватит. Все равно я не решусь об этом говорить. Голос Кубыкина, визг Нади, сожженная полоска… В юморе Иному не отказать. Знал, на кого выйти. На фантаста. А фантаст — он фантаст и есть. Читать его можно, верить не обязательно…»
7
Лагерь поразил Веснина чистотой. Ни окурка в траве, ни конфетного фантика. Трава причесана, растяжки натянуты. И на кухне чисто и хорошо пахнет — печеной картошкой, чаем.
— Садись, — пригласил Ванечка, — Кубыкин расстарался.
— Вижу. Мог бы и нас привлечь.
— Да что тут, — скромно признался Ванечка, — картошку я сам почистил.
— Я не о картошке. Я о лагере. Как перед праздником!
Кубыкин (он сидел напротив) высоко поднял брови:
— Да эта что… Вы спите, а ветер-то дует… Знаешь, как ночью дуло! Ну, думаю, будут палатки в море… Весь мусор снесло. Так у берега и плавает…
«Ветер? — удивился Веснин. — Какой ветер?» Не то чтобы он не верил Кубыкину, вполне верил — заслуженный человек, прихватил три года войны, жил в окопах… Но веря Кубыкину (верил ведь!), он не мог не верить себе: все было ночью — и сосны скрипели, и молнии били, но вот ветра, хоть убей, он не помнил.
— Вроде я что-то слышал… — неопределенно сообщил Веснин. И не хотел говорить, а вырвалось, и все удивленно на него посмотрели: в чем проблема? Не врет же Кубыкин? Да и не улетел же мусор в море сам…
Веснин промолчал. Чувствовал — что-то вокруг творится. Неладное, непонятное… Он судорожно пытался поймать какую-то ускользающую от него очень важную мысль. И не мог. Не получалось. Ел печеную картошку, запивал чаем, слушал жалобы Нади — не верил ей никто. Он, кстати, тоже… И злился, посматривая на Ванечку: подлец, усики как на парад — острые!.. И, холодея от предчувствий, не знал еще, что самое сильное потрясение впереди.
А было так. Сидели они с Кубыкиным на Детском пляже, переставляли фигуры, и Кубыкин, выигрывая, уверенно говорил:
— Шахматы — это первая игра. В смысле интеллекта. Потом уже хоккей, правда?
Значительно говорил, будто проверял что-то. Но Веснин, согласно кивая, смотрел поверх его плеча, на то, что происходило за спиной начальника базы.
А за спиной его лежал пляжик, упирающийся в плоский мыс. Тальник, осока — заболоченный серый мыс, гнездо комаров, куда и по нужде никто не заглядывал. Затхло, сыро, опасно. Комаров не травили года три, комары наводили ужас. Не сейчас, конечно. Сезон их уже отошел, хотя на мысе они еще были. Больше писку, чем вреда, но рефлексы срабатывают. И Веснин не мог не удивиться: кто-то в тальнике шастал, пригибал кусты. Краем глаза, не поднимая головы (чувствовал — не надо!), он различил, наконец, и человека. А-а-а… Вот это кто! Анфед! Глаза хмурые, губы сжаты, под мышкой — мешок. Выглянул из-за кустов и вновь спрятался.