Шум в зале. Впрочем, довольно легкий.
— …Итак, товарищи, шесть работ — компиляция. И, заметьте себе, простая компиляция! Утверждение смелое, если, конечно, не сказать больше… Профессор Эмин, всеми нами уважаемый, доложил совету о многоволнистости волноводных отрезков. Интересные выводы об одновременности некратных колебаний… Дорогой Эрнст Иваныч, вы считаете себя компилятором?
— Я, — улыбается Эмин, — я, конечно, читаю прессу. И более того, я пишу. Я и мои коллеги обмениваемся мнениями на страницах печати. И может быть, что-то заимствуем друг у друга. Тем более что мы ведем также частную переписку, и я не скрываю от друзей свои выводы… И потому, молодые люди…
Все головы поворачиваются к нам.
— Как будто мы — солнце, а они — подсолнухи, — дышит мне в ухо Алик.
— Молодой человек, вы хотите что-то ответить?
— Я уже ответил. — Алик пожимает плечами. — В докладной приведены все первоисточники.
— Но профессор Эмин дал нам понять, что в этих статьях его коллеги приводят его же мысли.
— Неправда! — гремит Галатея. — Он раньше никогда не заснимался многоволнистостью. И ни одной его работы об этом не было. Я смотрю в свою картотеку.
— Я отказываюсь вести беседу в подобном тоне. Я не берусь спорить с напетой хулиганами магнитофонной лентой, — вскипает Эмин.
— Спокойно, брат, — ободряю я Галатею. И радуюсь, что усилил ей «входы». И вправду, если б не эта история с рыжей Танькой, что бы теперь осталось от триода в цепи логики?
— Товарищ председатель, — говорит Димка, — я прошу разъяснить всем присутствующим, что мы не хулиганы, а Галатея не магнитофон, не попугай и не граммофон довоенного образца… В нашей докладной указано, что оценка работы совета дана именно Галатеей — гениальной мыслящей машиной биоэлектронного типа, оснащенной огромной памятью.
— Не знаю, не знаю… — тянет председатель с вызовом. — У нас тут не испытательный зал. И машинам слова я не даю… По ходу сообщения слово имеет доктор Викторов. Уважаемый Сергей Петрович, и вы тоже обвиняетесь в плагиате… Да, да…
— Что делать, дорогуша! — басит огромный Викторов. Он идет из задних рядов, животом вперед. — Говорят, что одна дама слышала звон и решила, что телефон, а это был колокольчик!
Голос у него такой, что на корпусе Галатеи начинают звенеть шайбы. Или это перегрелся трансформатор?
— …«Гипноз и лечение старости» — вот что я имел честь тогда доложить. Я докладывал, а другие писали. Раньше меня писали, правильно? Правильно или нет? Отвечайте быстро! — Палец Викторова устремляется Димке в грудь.
— Правильно, — балдеет Димка.
— То-то вот. Остается выяснить, что, собственно, они писали. И о чем говорил я. Не так ли? Так вот, я говорил о трансляционном воздействии на матричный код, а они — о кодовом управлении. Ясно? Вам ясно, я спрашиваю?
Димка смотрит на Алика. Алик — на меня. А зал смотрит на всех нас вместе.
— Все ясно, — заверяет Галатея. — Это одно и то же. Смотри энциклопедию, том сто сорок два, страница девять.
Зал вздыхает, как воздушный шар, в котором проткнули дырку.
— Мне кажется, здесь не место для аспирантских шуточек? — спрашивает Викторов председателя. — Нехорошо, ребята! Нехорошо. Отберите у них игрушку! — И медленно стекает с трибуны.
Председатель стучит по графину пробкой:
— Прекратить беспорядок! Или вы уймете ваш арифмометр, или я удалю вас из зала.
Стрелки Галатеи мелко дрожат.
— Прошу не оскорблять присутствующих, — кричу я.
И как я мог впутать ее в это дело?
— Машина не может считаться присутствующей!
— Я еще раз прошу председателя зачитать вслух параграф докладной с характеристикой Галатеи, — напоминает Алик.
В голосе его металл: вот-вот брякнет что-нибудь такое… совсем не для широкой публики… Мы с Димкой знаем его привычки…
— Да, — нехотя цедит председатель, — вы утверждаете, будто эта ваша машина чуть ли не человек в электронной форме. Мировое открытие! А начинается оно со склоки… Впрочем, ваша докладная далеко не так убедительна, как хотелось бы. В институте есть экспертная комиссия по машинам. Нам лучше заслушать ее мнение.
Глаз Галатеи уже не сверкает. Он чуть зеленеет призрачным светом, будто в цепи упало напряжение.
— Слышишь, — толкаю я Димку, — уведем Галатею.
— Убери лапы, — шипит Галатея. — А то как дам тысячью вольт!
А милейший Иван Ефимыч уже вылез из президиума.
— Машина Г-1 предъявлена экспертам три дня назад, — сообщает он. — Я не готов сегодня о ней докладывать. На экспертизу уходит обычно месяца два или три. А пока что я могу сказать? Машина оригинальная. Это безусловно. Немного, правда, нервная… Но это не беда. Вот скоро мы ее испытаем…
— Ближе к делу, товарищ Осипов, — перебивает председатель. — Вот тут утверждают, что мы имеем дело с гениальной машиной. Считаете ли вы возможным официально подтвердить здесь ее гениальность?
— Официально? Официально подтвердить гениальность? — Иван Ефимыч оглядывает зал, президиум, растерянно щурится. — Гениальность — это же такое дело… Как квадратный корень из минус единицы… Официально?!
— Прекрасно, — делает вывод председатель. — Гениальности вы не подтвердили. Остается последнее: считаете ли вы эту машину во всем равной человеческой личности?
— Стар я стал, — поднимает плечи Иван Ефимыч. — Тридцать два года я испытываю машины. Но человека я не оцениваю. От этого увольте.
— Благодарю вас, товарищ Осипов, — встает председатель. — Вы сказали достаточно. Нам теперь ясно, что заявления о необыкновенных достоинствах этой машины необоснованны. Она не отличается от известных машин этого типа. И транслировать через нее выпады против уважаемых в институте ученых непростительно, а выдавать их за откровения — просто преступно. Считаю необходимым просить администрацию передать машину Г-1 в цифровой зал для расчета табличных интегралов. А поведение Патерина, Попова и компании мы обсудим особо. Посторонних прошу покинуть зал.
— Галатея, это же чушь, — сказал я. — Галатея, мы в тебя верим. Скажи мне что-нибудь, Галатея!
— А ну вас всех… — говорит Галатея.
* * *
— Машинам трудно к нам снизойти, — сказал голос Тани, — они такие точные, практичные реалисты. Голубой принц им не виден.
— Если бы…
— Я немножко боюсь машин: в них такая неумолимая логика.
— Логика? Я вынашиваю идею совершенного мозга. И даю им этот мозг, самый лучший в мире… А они моделируют в нем сны, перегружают его схемы из-за обиженной кошки, и даже…
— И даже мыслят? Ты хочешь сказать, что они мыслят, твои машины?
— Я хочу сказать, что они слишком много чувствуют.
— Ну, это одно и то же. И это… ведь это… — От ее улыбки по стенам забегали зайчики. — Я так рада. И я тебя поздравляю.
Ну вот. Честное слово, я не хотел выдавать себя за нового Винера. Наверное, так смотрела принцесса, когда Аладдин построил дворец из золота. Но я — то был неудачливым Аладдином.
— Ничего ты не понимаешь, — буркнул я, и от моего угрюмого голоса зайчики стали блекнуть. — Мало уметь думать, нужно уметь не думать, о чем не надо.
— Например, об обиженной кошке, да?
— Конечно. Это отнимает время. И перегружает схемы мозга. Кстати, именно эмоции дают наибольший импульс тока — такой, что мозг может просто сгореть… Но если я делаю мозг, он должен быть надежен. Надежнее моего. А иначе зачем он нужен?
Она крутила бокал за ножку. Похоже было, что надежный мозг не казался ей симпатичным. Кто их знает, что они там ценят, эта богема?
* * *
Когда мне выдали то, что осталось от Галатеи, я не стал ковыряться в ее блоках. И не стал снимать с нее несгоревшие детали. Потому что моя новая машина должна была стать совсем другой. У нее не должно быть эмоций. Никогда. Никаких. И поэтому она не должна формировать свой мозг сама. Я не должен ей это разрешать.
* * *
Древний Пигмалион, чудак с перегретым солнцем черепом! Ты вылепил дитя и стал ждать, что из него вырастет. И оно превратилось в нимфу с тонким изгибом прозрачного тела. А ведь ты так любил смотреть на мощные бедра и сильную поступь женщин-атлетов! Так почему же с самого начала не придал ты глине вожделенные формы?
* * *
Новая машина появилась на свет совершенно готовой. То есть возможность биосинтеза в ней все же сохранялась, но только на главной дорожке. Я дал ей только одну главную дорожку мысли, нацело исключив возможность ответвлений. Зато объем ее памяти был огромен, это мне удалось…
— Привет, — сказал я ей, как только она уже могла слышать. — А ну, работай мозгами!
И тут началась свистопляска.
— Записывай, — предлагал я ей, вводя в нее информацию.
Но она не знала, какой регистр памяти у нее заполнен, а какой еще пуст. И портила старые записи.
— Где находится Мадагаскар? — спрашивал я.
Но она никак не могла найти, где в ней это записано.
Я пошел к библиографам. И они больше года составляли ей картотеку памяти по всем законам библиотечного дела.
Я ввел в машину картотечный прибор на 80 000 ферритов. Но он все время ломался. И его все равно не хватало.
— Реши уравнение, — просил я свою новую машину. — Не волнуйся. Спокойно.
А она и не волновалась ни капли. Но чтобы она решила, нужно было продиктовать ей все действия. И по порядку.
Я бросился к шефу. На этот раз он был ко мне даже внимателен.
— Прекрасная машина, — заключил шеф. — И чего вы от нее хотите? Машине всегда надо задавать программу и номера нужных регистров памяти. Это общеизвестно, коллега.
«Это случайность, — сказал себе я. — Она должна мыслить».
И сделал третью машину.
Потом я сделал четвертую, пятую… Результаты были не лучше. То есть они, конечно, находили себе применение, водили, например, по заданному маршруту космические корабли. Но творить…
За десять лет только раз мне почудился проблеск. Только почудился.
* * *
Я возился с какой-то биоцепью. Это была, кажется, Г-5. Или Г-8?
— Прощай, Пигмалион, — крикнул за дверью Алик. — Еду матросом на Гавайские острова. Проветрюсь. И ну вас к черту.
Я положил на стол провода. Вытер о брюки скальпель.
— Погоди, Алеша. Давай вместе.
Вернулся я месяцев через пять.
— Привет сачкам! — встретил меня машинный голос. — Если предположить, что период обращения кометы Нияя изменяется в дельта пси раз, что подтверждается трехсотлетними наблюдениями, то можно сделать вывод об ее искусственном происхождении…
— Бред! Кому нужны искусственные кометы? — взвился я с ходу.
И запнулся. Потому что это была моя «прекрасная, по шефу», машина, а я не оставлял ей «кометной» программы.
— Низкий уровень развития межзвездных сообщений землян, — взъярилась машина, — не дает права считать бредом…
Зеленый глаз ее горел. Контакты опасно трещали.
— Так, — сказал я, включая анализатор интенсивности мозговых дорожек. — По основной линии всего двадцать процентов излучений!
Это снова была Галатея. Нервная, хрупкая Галатея. Видно, я небрежно бросил провода, когда спешил вслед за Аликом. И эти провода нечаянно сомкнулись с биоцепью, так что синтез стал возможен без ограничений… Простая случайность. Ненужный уже блок картотеки валялся, отброшенный ею в угол.
— Нет, — сказал я, — не хочу снова любить тебя и терять.
И выключил рубильник.
* * *
— Может быть, тебя обидели женщины? — долетел до меня насмешливый голос. — Ты против эмоций для всех? Или только для машины?
Таня явно переоценивала мою галантность.
— Для многих, — объявил я. — Но тебя это не касается.
Лицо у нее было холодное, а губы колючие.
— Ты помнишь меня ту? — спросила она. — На вашей сцене?
Я видел ее на сцене каждый раз, когда мог раздобыть билет. Но сейчас речь шла о другом. О том, как десять лет назад рыжая Танька, неудавшаяся актриса, читала у нас в институте стихи. И как она стояла тогда, такая угловатая, и было видно, что ей некуда девать руки.
— Вот такая я была. И была бы до сих пор, если б тебе не удалась твоя затея. Тогда. С Галатеей.
Затея с Галатеей? Которая удалась?
Я подумал, что мне ничего, пожалуй, не удалось ни с Галатеей, ни после. Тем более — после. Да, после — тем более.
— …Такая я была, пока один тип от кибернетики не вздумал запрограммировать объяснение в любви. Он как-то там его обсчитал и ввел в свою машину. И вышло так, что оно досталось мне, хотя до сих пор не знаю, мне ли предназначалось.
— Галатея тебе сказала?… — У меня высохли губы.
— Да. Все, что ты там придумал. Ты, наверное, уже не помнишь? Она потрещала своими искрами, а потом сказала, что я — золотое солнце, и предел бесконечной мечты, и…
«Попробуй, попробуй только засмеяться», — подумал я.
— Но я не могу над этим смеяться, Я была тогда рыжая Танька, и мне никогда еще так не говорили. Даже машины.
— И ты?…
— Я много лет вспоминала потом. А тогда я слушала эти твои вирши и верила, что солнце и что предел. И что кто-то меня любит. Все равно кто. Взаправду любит. И мне казалось, что это поднимает меня над моими неуклюжими руками, и скованными ногами, и связанным голосом. И что все теперь сбудется.
— Ты ей ответила?
— Кажется, я тогда заревела. Стояла, а слезы текли по носу. А потом все так завертелось! Первый успех у меня был в тот вечер в студии. И я ушла из института в театр. А сам ты ведь так и не сказал мне… Правда, ты был занят: тогда как раз была эта авария.
Да. Тогда была авария. То есть тогда она началась.
Я, кажется, теперь почти понял, почему старая история с Галатеей так и не смогла состариться.
— Про тебя я просто забыл. У актеров и правда весь ум — в эмоциях. Но ведь это исключение, — все-таки возразил я Тане.
— Ты хочешь сказать, что у актеров интеллект второго сорта?
Черт побери того, кто придумал эту женскую эмансипацию! И если бы им оставили хотя бы способность к сочувствию… Десять лет я изобретал небо без голубизны и музыку без звуков… А теперь следует встать вот сейчас и сказать об этом вслух? Громко? Торжественно? Потому что многие лучше всего понимают себя с голоса…
* * *
Таня зашевелила губами. Слова доходили, будто сквозь стену. Потом паутинки волос защекотали мне лицо.
Все закружилось. Шеф, ребята, машины стали вдруг такими маленькими!
Мне показалось, что я Одиссей, нашедший свою Итаку. На минутку. Потом я вспомнил все, что должен был вспомнить.
— Эта моя Галатея, — сказал я отойдя, — она была мыслящая, понимаешь? Ты пойми, она была мыслящая! И никто никогда не мог бы запрограммировать ей объяснение. Она сама…
Надо было, чтоб она это узнала. И чтоб поняла. Я знал, что должен это своей Галатее.
Я мог бы рассказать понятнее.
«Знаешь, — сказал бы я ей. — Она была втрескавшись, эта моя машина. Здорово втрескавшись в одну рыжую фею».
Но так говорить было нельзя. И это я тоже должен был своей Галатее.
— Ты хочешь сказать, что она… что машина?
— Да. И еще. Помнишь ту аварию? Так вот, аварии не было. Это было самоубийство.
Ого, как взвились ее ресницы!
— Она убила себя. Комплекс гения, понимаешь? Гению трудно выжить…
— Что??
«Хватит, — остановил я себя. — Не надо».
Потому что я не хотел вспоминать, я просто не мог вспоминать.
И вообще, черт знает что: быть рядом с женщиной и говорить о машинах!
Но эта женщина была Таня. Та самая Таня.
На полу стояли туфельки. Одна впереди другой. И они толкались каблучками. Я представил себе, как она спускает с дивана ноги и как ее ноги ищут их в полутьме.
А потом вдруг увидел, как тащат на свалку машин обгорелую станину Галатеи. И она как будто упирается своими длинными стойками, все еще стройными, как эти ноги.
— Это, конечно, неофициальная версия, — пояснил я Тане. — Да, неофициальная.
* * *
— Подпишите протокол, — сказал мне тогда председатель комиссии по расследованию аварии.
«Машина марки Г-1 по прозвищу Галатея сгорела в результате короткого замыкания в цепи коммутации», — прочел я. И подписал.