— Что именно тебя интересует? Что-нибудь ужасное? Не вижу особого смысла скрывать.
Дуг некоторое время отрешенно смотрит на Рэнди, потом поворачивается к открытому алюминиевому чемоданчику с немецкой подводной лодки. Рэнди предполагает, что его даже открыть нельзя без подробно составленного плана. Дуг Шафто разложил содержимое на столе, чтобы сфотографировать и внести в опись. На пике своей карьеры Дуглас Макартур Шафто, бывший «морской лев», стал своего рода архивариусом.
Рэнди видит очки в золотой оправе, авторучку, несколько ржавых скрепок. Кроме того, из чемодана, похоже, вынули уйму размокшей бумаги — Дуг Шафто старательно просушил ее и надеется прочесть.
— Во время войны бумага была очень плохая, — говорит он. — Наверное, большая часть растворилась в первые же два дня. А владелец чемоданчика был своего рода аристократом. Посмотри на очки, ручку.
Рэнди смотрит. Водолазы нашли на лодке зубы и пломбы, но ничего, что можно назвать телами. Места, где погибли люди, отмечены твердым инертным остатком, вроде этих очков. Вроде обломков взорвавшегося аэролайнера.
— Так что нам достались лишь несколько листков хорошей бумаги из чемоданчика, — продолжает Дуг. — Личные документы. Получается, что его звали Рудольф фон Хакльгебер. Тебе это имя что-нибудь говорит?
— Нет. Я могу поискать в Сети…
— Я поискал, — говорит Дуг. — Нашел всего несколько ссылок. Человек с таким именем написал в тридцатых годах несколько математических статей. И еще так называются несколько учреждений в Лейпциге и его окрестностях: гостиница, театр, страховая компания. Вот и все.
— Ну, если он был математиком, то мог знать моего деда. Поэтому ты и спросил меня про семью?
— Смотри. — Дуг щелкает ногтем по стеклянной кювете с прозрачной жидкостью. В ней плавает расклеенный и развернутый конверт. Рэнди наклоняется. На обороте конверта что-то написано карандашом, но прочесть не удается, потому что клапаны распластаны в разные стороны.
— Можно? — спрашивает он.
Дуг кивает и придвигает ему пару хирургических перчаток.
— План погружения составлять не обязательно? — шутит Рэнди, влезая в перчатки.
Дугу не смешно.
— Это серьезнее, чем кажется, — говорит он.
Рэнди переворачивает конверт, складывает клапаны и читает:
УОТЕРХАУЗ
ЛАВАНДОВАЯ РОЗА
Брисбен
Лоуренс Притчард Уотерхауз смотрит сквозь пыльное, крест-накрест заклеенное окошко на деловую часть Брисбена. Жизнь не бурлит. Такси ползет по улице и сворачивает к гостинице «Канберра», где живет в основном средний офицерский состав. Такси дымит и воняет — оно работает на угле. Из-за окна доносится строевой шаг — не «бум-бум-бум» солдатских ботинок, а «тук-тук-тук» приличных туфель. Такие туфли носят приличные женщины — местные доброволки. Уотерхауз инстинктивно приникает к стеклу. Зря. Можно прогнать колонну смазливых девиц в такой форме по всем каютам и переходам боевого корабля, и никто не засвистит, не отпустит сальность, не попытается ущипнуть за попку.
Из проулка на главную улицу выворачивает грузовичок и стреляет выхлопом, пытаясь прибавить скорость. Нехорошо. В Брисбене по-прежнему боятся воздушных налетов и не любят громких внезапных звуков. Впечатление, что на грузовичок напала амеба: в кузове прорезиненный полотняный баллон с природным газом.
Уотерхауз на третьем этаже коммерческого строения, такого невзрачного, что, кроме четырехэтажности отметить в нем нечего. На первом этаже — табачная лавочка. Остальные пустовали, пока Генерал, потирая ушибленную задницу, не перебрался в Брисбен с Коррехидора и не превратил город в столицу Юго-Западного тихоокеанского театра военных действий. Многие брисбенцы бежали на юг в страхе перед японцами, так что, надо думать, до появления Генерала здесь наблюдался переизбыток офисного пространства.
Уотерхауз давно успел ознакомиться с Брисбеном и окрестностями. Он здесь четыре недели и до сих пор без дела. В Британии его не успевали перебрасывать с места на место. Любое полученное задание приходилось исполнять лихорадочно, пока не пришел очередной совсекретный приказ мчаться любым доступным транспортом для выполнения следующей миссии.
Теперь доставили сюда. ВМФ перебросил через Тихий океан, с одной островной базы на другую на летающих лодках и транспортных самолетах. Уотерхауз в один день пересек экватор и линию смены дат. Однако на границе между Тихоокеанским ТВД Нимица и Юго-Западным — Генерала он словно впечатался в каменную стену. Еле-еле удалось упросить, чтобы его взяли на транспортные корабли сначала в Новую Зеландию, потом во Фримантл. Это был почти неописуемый кошмар: корабли — набитые людьми и прожариваемые солнцем стальные печки; наверх не выпускают, чтобы не засекли японские субмарины. Даже по ночам не удавалось глотнуть воздуха — все отверстия закрывали светомаскировкой. Впрочем, грех жаловаться: другие так добирались от самого восточного побережья Соединенных Штатов.
Главное, что он, согласно приказу, добрался до Брисбена и прибыл с докладом к нужному офицеру, который велел ждать дальнейших приказов. Это Уотерхауз и делал сегодня утром, когда пришло указание явиться в данное помещение над табачной лавочкой — комнату, где множество солдат заполняют на машинке бланки и подшивают их к делу. По опыту общения с военными Уотерхауз знает: дурной знак, что тебе назначили встречу в таком месте.
Наконец его впускают к майору, который занят одновременно еще несколькими разговорами и большим количеством важных бумаг. Отлично: Уотерхаузу не надо быть криптоаналитиком, чтобы понять смысл сообщения — он здесь никому не нужен.
— Маршалл отправил вас сюда, потому что думает, будто Генерал наплевательски относится к «Ультра».
Уотерхауза перекашивает: слово «Ультра» звучит в кабинете, куда беспрерывно заходят солдаты и женщины-доброволки. Почти как если бы майор хотел сказать: да, Генерал наплевательски относится к «Ультра», и отвалите, пожалуйста.
— Маршалл боится, что нипы пронюхают и сменят коды. Это все из-за Черчилля. — Майор говорит о генерале Джордже К. Маршалле и сэре Уинстоне Черчилле как о запасных игроках сельской бейсбольной команды. Он делает паузу, чтобы закурить. — «Ультра» — любимая игрушка Черчилля. Винни обожает свою ультрочку. Думает, мы, идиоты, выдадим его тайну. — Майор глубоко затягивается, откидывается на стуле и старательно выпускает два дымовых кольца. Это явная и намеренная инсинуация. — Поэтому все время теребит Маршалла, чтобы тот усилил безопасность, и Маршалл время от времени бросает ему кость, просто чтобы поддержать союзнические отношения. — Впервые майор смотрит Уотерхаузу в глаза. — Вам случилось стать последней костью. Вот и все.
Наступает долгая тишина, как будто Уотерхауз должен что-то ответить. Он прочищает горло. Никого еще не отдали под трибунал за следование приказам.
— В моих приказах сказано…
— Засуньте их себе в задницу, капитан Уотерхауз.
Снова долгая тишина. Майор смотрит в окно, словно собираясь с мыслями. Наконец говорит:
— Запомните. Мы — не идиоты. Генерал — не идиот. Генерал ценит «Ультра» не меньше, чем сэр Уинстон Черчилль. Генерал использует «Ультра» не меньше любого другого командующего.
— От «Ультра» не будет проку, если японцы о ней узнают.
— Как вы понимаете, у Генерала нет времени, чтобы лично вас принять. Ни у кого из штаба тоже. Поэтому у вас не будет возможности объяснить, как надо сохранять секрет «Ультра». — Майор пару раз смотрит на лист бумаги перед собой. Дальше он и впрямь говорит так, будто читает заранее составленное заявление. — С тех пор, как вы здесь появились, о вас несколько раз докладывали Генералу. В те короткие промежутки времени, когда Генерал не был занят более спешными делами, он весьма выразительно охарактеризовал вас, ваше задание и тех умников, которые вас сюда направили.
— Не сомневаюсь, — говорит Уотерхауз.
— Генерал убежден, что человек, не знакомый с уникальными ценностями Юго-Восточного тихоокеанского театра военных действий, не может судить о его стратегии, — говорит майор. — Генерал уверен, что нипы никогда не узнают про «Ультра». Почему? Потому что они не в состоянии понять, что с ними происходит. Генерал считает, что мог бы завтра прийти на радиостанцию, объявить в эфир, что мы взломали все японские коды, читаем все их сообщения — и ничего бы не произошло. Генерал высказался в том смысле, что японцы никогда не поймут, как мы их поимели, потому что когда тебя так поимели, значит, ты полнейший мудак и полнейшим мудаком выглядишь.
— Ясно, — говорит Уотерхауз.
— Но Генерал высказал это все гораздо длиннее и без единого нецензурного слова, потому что так Генерал выражается.
— Спасибо, что дали краткую выжимку.
— Знаете про белые повязки, которые нипы цепляют себе на голову? С фрикаделькой и нипскими буковками?
— Видел на фотографии.
— Я видел их в жизни, на нипских пилотах, которые с пятидесяти футов обстреливали из пулемета меня и моих людей, — говорит майор.
— Ах да! Я тоже. В Перл-Харборе, — вспоминает Уотерхауз. Похоже, это его самая большая бестактность за сегодняшний день. Майору требуется секунда, чтобы вернуть самообладание.
— Повязка называется хатимаки.
— Ясно.
— Представьте себе, Уотерхауз. Император принимает у себя генеральный штаб. Главные генералы и адмиралы Японии в полной парадной форме входят и почтительно кланяются. У каждого на лбу — новехонькая повязка-хатимаки. На хатимаки написано: «Я — дерьмо собачье», «Я по собственной дури сгубил двести тысяч наших солдат», «Я на блюдечке преподнес Нимицу планы Мидуэя».
Майор делает паузу и звонит по телефону, чтобы Уотерхауз сполна насладился предложенной картинкой. Потом вешает трубку и закуривает новую сигарету.
— Примерно этим было бы для нипов признать на данном этапе войны, что у нас есть «Ультра».
Новые дымовые колечки. Уотерхаузу нечего сказать. Поэтому майор продолжает:
— Поймите, мы прошли водораздел. Мы выиграли Мидуэй. Выиграли Северную Африку. Сталинград. Битву за Атлантику. За водоразделом все иначе. Реки текут в другую сторону. Сама сила тяжести работает на нас. Мы это понимаем. Маршалл, Черчилль и иже с ними думают по старинке. Они привыкли обороняться. Генерал — нет. Строго между нами, в обороне Генерал слаб, что и показал на Филиппинах. Генерал — завоеватель.
— Хорошо, — говорит Уотерхауз. — Чем вы мне предлагаете заняться, коли я уже в Брисбене?
— Велик соблазн посоветовать, чтобы вы нашли других специалистов по безопасности «Ультра», которых нам присылали до вас. Как раз хватит, чтобы составить партию в бридж.
— Я не люблю бридж, — вежливо отвечает Уотерхауз.
— Вроде бы предполагается, что вы опытный дешифровщик, верно?
— Верно.
— Вот и шли бы в Центральное бюро. У нипов мильон разных кодов, и еще не все взломаны.
— Это не моя миссия.
— На свою миссию можете сто раз плюнуть и растереть, — говорит майор. — Я позабочусь, чтобы Маршалл считал, будто вы выполняете свою миссию, иначе он с нас не слезет. Так что перед начальством вы будете чисты.
— Спасибо.
— Считайте свою миссию исполненной. Поздравляю.
— Спасибо.
— Моя миссия — бить долбаных нипов, и она еще не исполнена, поэтому у меня масса других дел, — выразительно говорит майор.
— Так мне можно откланяться? — спрашивает Уотерхауз.
Дениц
Когда Бобби Шафто было восемь, он гостил у бабки с дедом в Теннесси. Как-то вечером мальчик от нечего делать стал читать письмо, которое старушка забыла на столе. Бабка строго его отчитала и пожаловалась деду. Тот понял намек и всыпал Бобби по первое число. Это и ряд подобных детских происшествий плюс несколько лет в Корпусе морской пехоты научили его вежливости.
Шафто не читает чужих писем. Это неприлично.
И вдруг… Обстановка: обитый деревом номер над кабачком в Норрсбруке, Швеция. Заведение моряцкого типа — сюда ходят честные рыбаки. Значит, вполне подходит для друга и собутыльника Шафто — капитан-лейтенанта Гюнтера Бишофа, кригсмарине Третьего Рейха (в отставке).
Бишоф получает кучу писем и разбрасывает их по всему номеру. Часть писем от родных из Германии. Они присылают деньги. Поэтому Бишофу в отличие от Бобби не придется работать, даже если война затянется и он застрянет в Швеции лет на десять.
Часть писем, по словам Бишофа, от команды U-691. После того как Бишоф доставил их всех в Норрсбрук, его заместитель, оберлейтенант-цюр-зее Карл Бек, сторговался с кригсмарине, что экипаж может вернуться в Германию и никому ничего не будет. Вся команда за исключением Бишофа погрузилась на борт U-691 и взяла курс на Киль. Буквально через несколько дней посыпались письма. Все до единого человека описывали торжественную встречу: Дениц лично приехал их встречать, целовал, обнимал, осыпал медалями и прочими памятными знаками. Все только и твердили, как здорово бы дорогому Гюнтеру вернуться домой.
Дорогой Гюнтер словно к месту прирос: сидит в своей комнатенке уже почти два месяца. Мир состоит из ручки, чернил, бумаги, свечей, тминной водки, умиротворяющего прибоя за окном. По его словам, каждый удар волны о берег напоминает: он над уровнем моря, там, где людям и положено жить. Мысленно Бишоф все время в студеной Атлантике, на глубине сто футов, запертый, как крыса в канализационной трубе, дрожащей от взрывов глубинных бомб. Он прожил так сто лет и каждую секунду мечтал о поверхности. Десять тысяч раз он давал себе клятву, что, вернувшись в мир света и воздуха, будет наслаждаться каждым вздохом, радоваться каждому мгновению.
Примерно этим он и занят в Норрсбруке. У него с собой личный дневник, который он и заполняет, страницу за страницей, тем, что не успел записать вовремя. После войны это станет книгой воспоминаний, одной из миллиона других, которые наводнят библиотеки от Новосибирска до Ньюфаундленда и от Вашингтона до Джакарты.
К концу первых недель число писем резко пошло на убыль, хотя несколько членов экипажа продолжали писать. Шафто видел эти письма, разбросанные по комнате, — как правило, на клочках плохой серой бумаги.
Рассеянный серебристый свет из окна падает на письменный стол Бишофа, освещая нечто, похожее на прямоугольную лужицу густых сливок. Это какой-то официальный фрицевский бланк, сверху у него хищная птица со свастикой в когтях. Письмо не напечатано, а написано от руки. Когда Гюнтер ставит на него мокрый стакан, чернила расплываются.
Тут Бишоф выходит по нужде. Шафто не может оторвать взгляд от письма. Он знает, что это неприлично, но Вторая мировая война частенько заставляла его пренебрегать этикетом, да и дедушки с ремнем вроде бы не видать — полнейшая безнаказанность. Все переменится года так через два, если немцы и японцы проиграют войну. Но тогда придется отвечать за куда более серьезные проступки, и одно чужое письмо вполне может проскочить незамеченным.
Оно пришло в конверте. Первая строка адреса очень длинная. Там значится «Гюнтер БИШОФ» после целой цепочки званий и титулов, потом еще несколько букв. Обратный адрес Бишоф порвал, когда разрезал конверт, но видно, что это где-то в Берлине.
Само письмо — неразбериха немецкой скорописи. Имя внизу страницы — крупными буквами, в одно слово. Шафто некоторое время пытается его разобрать. Кто бы это мог быть? Надо думать, какая-то большая шишка вроде генерала.
Когда Шафто соображает, что письмо подписано Деницем, у него мурашки бегут по коже. Дениц — жутко важная птица, Шафто раз видел его в киножурнале — он поздравлял подводников, вернувшихся из похода.
С какой стати он пишет любовные послания Бишофу? Для Шафто немецкий — что японский: черт ногу сломит. Но он видит цифры. Дениц пишет цифрами. Может быть, это тонны потопленных кораблей или потери на Восточном фронте. Или деньги.
— Да! — Бишоф вернулся неслышно. На подводной лодке, когда она движется бесшумно, научаешься ходить тихо. — Я придумал гипотезу насчет золота.