Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери — не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, — спрашивает:
— Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?
И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий — указательным пальцем в вену, а второй — с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.
— Отчего же, есть, — говорю. — Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. — Я протянул ему двадцатку. — Этого хватит?
Заколебался он на мгновение, затем рукой махнул.
— А, давай. Только тихо, и дверь оставь приоткрытой.
Мужик он грузный, но выпорхнул из квартиры словно бабочка. И бесшумно почапал по лестнице прямо на улицу в заеложенном спортивном костюме и рваных тапочках на босу ногу.
Вернулся он мигом и протягивает мне лекарства, шприцы одноразовые и сдачу. А у самого руки трясутся, так стакан опрокинуть хочется. И что с людьми время делает! Не случись горбачёвщины, глядишь, доктором наук бы стал, а там и до профессора рукой подать — неспроста про диссертацию вспоминал. А так — алкаш. С другой стороны, кем бы я тогда был? Вот то-то и оно. Так что я за демократию, костьми за неё, родимую, лягу и пасти гнилым интеллигентишкам, которым всё сейчас не по нраву, до ушей порву. Чтоб если не в душе, так на морде улыбка вечно цвела — в какое счастливое время живём!
— Сдачу себе оставь, — говорю, — за труды.
На радостях мне лечила показал, и как укол делать, и как микстуру вливать, и мазью тело натирать. Гляжу, мальцу лучше стало. Успокоился он, стонать перестал, тело порозовело, хотя в себя так и не пришёл и руки с коленей из мёртвого захвата не расцепил.
Вот тогда мы с лечилой и врезали. Вывел я его на кухню и выставил на стол что бог послал. Я так понял, ему что «Курвуазье», что спирт медицинский, что самогон. Впрочем, как и мне. Но я, предчувствуя, что завтра будет тяжёлый день после разборки на рынке, понемножечку цежу и всё больше на икорку налегаю, а он — стаканярами садит и только локтем занюхивает. Что поделаешь, привычка — ведь знаю, что дома у него шаром покати.
Тут-то благоверная его и ущучила. Как она на кухне нарисовалась, так он на третьем стакане и поперхнулся.
«Двери за собой запирать надо», — советую ему про себя, но вслух ничего не говорю. Во избежание.
А благоверная уж руки в бока уткнула и ну его пропесочивать. И такой, мол, и сякой, и пропойца, и денег в дом не приносишь… Он как защиту молча баксы веером перед собой выставляет, причём все, включая сдачу, — мол, гляди, заработал, — но она оборотов не сбавляет, хотя баксы, как бы мимоходом, будто для неё это нечто само собой разумеющееся, отбирает. Так под конвоем и с нотациями и увела. Мне б такая стерва попалась, на месте грохнул бы, а он молча поплёлся что скотина безропотная. А что попишешь — таков наш расейский менталитет.
Я ещё немного поел, но пить больше не стал. Это французское пойло, что наша мачмала — то ли вино хреновое, то ли самогон слабый. Не напрасно его наши ребята между собой «курвой» зовут. Впрочем, подозреваю, его где-то под Жмеринкой варят. Либо в Польше. Поляки сейчас в этом деле мастаки, что хошь подделают, и тару и этикетку один к одному срисуют, но вовнутрь такого насобачат, что употреблять их продукцию не рекомендуется. Себе дороже — всю жизнь затем на поликлинику горбатиться будешь.
Попил я чаю, со стола убрал, а потом на мальца поглядел. Вижу, лучше парню, хоть и в той же позе лежит, но дырочками своими спокойно так посапывает. Укрыл я его одеялом, подушку под голову сунул и ушёл в другую комнату спать.
Снилось мне чёрт-те что — нечто явно неудобоваримое из разряда кошмаров, когда просыпаешься и ничего, кроме ужаса, не помнишь. Вскочил я среди ночи — и понял, почему. Дышать нечем, в горле першит, в глазах режет. Дыму — полная квартира.
Включаю свет, выскакиваю на кухню — может, что на плите забыл? Нет, здесь всё нормально, даже дыма меньше. Оборачиваюсь и вижу в другой комнате всполохи рыжего пламени, будто кто из огнемёта палит, и катится пламя по дивану такими красивыми барашками. Заскакиваю в ванную комнату, набираю тазик воды и бегом к дивану. Как плеснул, зашипело страшно, забулькало, словно там раскалённая болванка лежала. Включаю свет в комнате и вижу на полу лужи с чёрной сажей, на диване обугленные лохмотья одеяла, глубокие прожжённые ямы в велюре обивки, а посреди всего этого лежит мой малец во всё той же скукоженной позе, стонет во сне и вздрагивает. И, несмотря на грязь, чистенький он, и вроде бы нигде ожогов на теле нет. Потрогал я его — горячий, но не до такой степени, чтобы пожар здесь устраивать.
Ни хрена себе квартиранта заимел!
Пробую будить его — естественно, реакции ноль. Открываю окна, начинаю проветривать, а сам думаю: с чего бы это? Наконец, кажется, допетрил. Вероятно, это последствия его сегодняшнего действа над Верзилой. Так сказать, остаточный эффект. Либо побочный. А как убирать его, я, кажется, уже знаю. Беру лекарства, шприц и начинаю самостоятельно, как учил лечила, микстуру вливать да раствор из ампул колоть. Мазью решил не натирать, а то размажу вместе с сажей, и будет он на негра похож.
Получилось у меня посредственно — микстуры больше расплескал, чем сквозь зубы влил, а шприц два раза втыкал. Но справился всё же, и мальцу полегчало. Посмотрел я на него, как он среди мокрого пепелища посапывает, и подумал, что негоже его так оставлять. Но, с другой стороны, и мебель жалко — как-никак, а мне диван в пятьсот баксов обошёлся. Хотя… Глянул на часы — четыре ночи. Судя по времени после первого укола, до утра ничего случиться не должно. Бросил я в кресло его пальтишко (постельное бельё пожалел — нечего его сажей пачкать), а затем и самого мальца туда водрузил. Аккурат поместился. Но если и кресло возгорится — выброшу в окно к чёртовой матери и кресло, и мальца. Одним махом.
Пока всё это делал, в квартире проветрилось. Оглядел я комнату и языком прицокнул. Да, грязищи… Но убирать ничего не стал — что я, малохольный, заниматься этим среди ночи? Тут до утра не управишься. Вот если малец оклемается, его заставлю. Как нас в школе при социализме учили — сам насвинячил, сам и жуй.
Короче, спать мне хотелось, потому махнул на всё рукой и отправился досыпать.
2
Просыпаюсь я утром, и что же первым делом вижу? Сидит мой малец в своих обносках на стуле напротив и на меня смотрит.
— Привет, — говорю.
— Здравствуйте, — так это вежливенько отвечает он, а взгляд у него такой настороженный, что у зверька испуганного.
— Тебя как зовут? — спрашиваю.
— Пупсик.
— Как?! — отпадает у меня челюсть.
— Пупсик, — повторяет он.
Я начинаю хохотать, но тут же обрываю смех, вспомнив, какой фамилией самого предки наградили.
— А по-настоящему?
— Это как? — удивляется он.
«По паспорту», — чуть было не ляпнул, но вовремя остановился. Откуда у мальца паспорт — на вид-то ему лет десять, не больше.
— По свидетельству рождения, — подсказываю.
— Не знаю…
— Мать-то с отцом как тебя называли?
— Я их не помню, — спокойно отвечает он. Беспризорники, когда так отвечают, обычно начинают носом хлюпать. А этот — нормально себя ведёт, безразлично и даже равнодушно.
— Ладно, — встаю с постели. — Пупсик, так Пупсик. А меня — Пес… — тут я спохватываюсь. — Борис Макарович.
И в груди так это теплеет, гордость некая появляется, что наконец меня хоть кто-то по имени-отчеству величать будет.
— Красиво… — заискивающе тянет Пупсик. — Пес Борис Макарович.
— Чево?! — челюсть у меня падает во второй раз. — Не пёс я, а просто Борис Макарович! — гаркаю на него.
Пупсик втягивает голову в плечи и испуганно лепечет:
— Хорошо, Борис Макарович…
— Вот так-то лучше, — назидательно бурчу я и направляюсь в ванную.
По пути мимоходом заглядываю во вторую комнату и столбенею. И уж не помню, отваливается ли у меня челюсть в третий раз или нет. В комнате чисто и аккуратно, как не было даже до пожара. И, что удивительно, диван целёхонький, и не то, что пепла, ям выгоревших в нём нет. Как заворожённый подхожу к дивану, щупаю велюр. Приснился мне ночной пожар, что ли? И тут замечаю, что там, где ночью ямины выгоревшие зияли, ворс велюра как бы короче, словно вытерт задницами, хотя кто и когда это мог сделать, если я диван всего полгода как купил, а гостей не больно-то жалую?
— Вы не беспокойтесь, Борис Макарович, — извиняясь, говорит за спиной Пупсик, — к вечеру отрастёт. Только… Только я вас очень прошу, не выгоняйте меня. Я вам полы мыть буду, стирать, помогать… — А голос у него надтреснутый, исстрадавшийся, а к концу вообще плаксивым становится.
— Отрастёт… — обалдело шепчу я, осторожно провожу рукой по проплешине, а затем машинально тру подбородок. Ощущение почти идентичное, что по бороде небритой, что по «отрастающему» ворсу велюра. — Ладно, посмотрим, — не глядя на Пупсика, бурчу, то ли отвечая на его просьбу, то ли по поводу «зарастания» проплешин на диване. И плетусь в ванную.
Пока брился да умывался, решил — оставлю. Шлюх я сюда не вожу, в гостиницах с ними якшаюсь, а бабка Манька, что раз в неделю у меня убирает, уж больно дорого обходится. Мало того, что я ей неслабо плачу, так она ещё из холодильника продукты тибрит. И потом — лестно всё-таки иметь домашнего слугу, который, как почему-то подумалось, будет предан мне душой и телом.
Выхожу из ванной, слышу, Пупсик на кухне посудой звенит. Одеваюсь и захожу туда. И глазам своим не верю. На столе мой фирменный завтрак стоит: яичница с беконом и помидорами и чашка чёрного кофе. Причём яичница приготовлена именно так, как я люблю — не глазунья, а болтушка. И откуда Пупсик узнал об этом?
— Садитесь кушать, Борис Макарович, — приглашает Пупсик, а сам цветёт весь, будто о своём решении его оставить я уже сообщил.
«Экстрасенс хренов», — думаю, но не зло, а так, благодушно.
Сажусь за стол и тут только обращаю внимание, что прибор-то один. Достаю из шкафа чистую тарелку, вилку, переполовиниваю яичницу, накладываю.
— Садись и ты, вместе завтракать будем, — предлагаю Пупсику.
У него глаза круглыми делаются.
— Вместе? — недоверчиво тянет он.
«Ну вот, а я тебя ещё экстрасенсом обозвал», — говорю ему про себя, а вслух высказываюсь с нажимом и твёрдо: — Раз я тебя решил оставить, значит, есть будем вместе.
Без лишних уговоров Пупсик взгромождается на табурет и берёт в руки вилку.
Я достаю чистую чашку, хочу и кофе переполовинить, но Пупсик меня останавливает:
— Спасибо, но мне этого нельзя.
«Ах да, — спохватываюсь про себя. — Кофе ведь возбуждает…»
— А молоко будешь?
— А можно?
Я только хмыкаю, открываю холодильник, достаю пакет и наливаю ему полную чашку.
Что удивительно для беспризорника — как я понимаю, вечно голодного, — ест Пупсик тихо и аккуратно, не чавкая и не давясь. Посмотрел я, как он ест, и сам приступил. Яичница у него вышла на славу — такую мне не сварганить. Ну а кофе ва-аще обалденный — мне и в самых крутых ресторанах такого не подавали. Да и, честно говоря, бурду там готовят, так как посетители кофе последним требуют, когда сами уже основательно поддавши и на качество напитка им наплевать.
Поели мы, гляжу, Пупсик посмурнел что-то, и глаза какими-то скучными стали.
— Что, брат, — спрашиваю, — от еды осоловел?
— Да нет, — бормочет он. — Я немножко перерасходовал себя, когда в комнате убирал. Приступ может начаться…
Вот чёрт, об этом я как-то уже и забыл, когда решил его оставить. А ведь проблема не из весёлых. Не хватало мне в сиделках при нём приписаться.
— Ладно, идём уколю, — хмуро бормочу я и веду его в комнату. А сам думаю, как у меня на этот раз получится? Одно дело два раза ширять в бесчувственное тело, а другое — когда он в сознании.
— Держи, — подаю ему пузырёк с микстурой, — прими столовую ложку, — а сам шприц начинаю готовить.
Взял Пупсик пузырёк, в руках подержал и обратно на стол поставил.
— Почему не пьёшь? — спрашиваю, доставая из коробки ампулу.
— Я уже, — отвечает он и, пока я недоумённо на него пялюсь, отбирает у меня ампулу, зажимает её в кулаке, а затем ладонь разжимает. И вижу я, что до того ампула была наполнена какой-то розоватой гадостью, а теперь пустая. И, что характерно, целёхонькая, будто её пустой и запаивали.
— Ну ты могёшь… — только и выдавливаю из себя.
— Так что, Борис Макарович, вам за мной больше ухаживать не придётся, — сообщает Пупсик. — Одна просьба, чтобы лекарства у меня всегда под рукой были. А уж я вам пригожусь. Не пожалеете.
«Пригожусь…» — ошалело повторяю я про себя. Совсем как в сказке про Конька-горбунка. Ну, горбунок-то, положим, он основательный. А вот насчёт конька я что-то сомневаюсь…
Он садится на краешек кресла, так это чинно, как школьник, не прислоняясь к спинке, и складывает ручки свои кривые на животе. Ни дать, ни взять какой-то восточный божок уродливый.
— Сейчас вам, Борис Макарович, позвонят по телефону, и вы срочно уедете, — совсем по-взрослому продолжает он. — Прошу вас, будьте там осторожнее.
И не успеваю я что-либо сказать, как в кармане мобильник начинает пиликать.
«Совпадение», — думаю, хотя в это совершенно не верится. Достаю мобильник и включаю.
— Пескарь? — слышу голос Хари. Глухой такой, недобрый. Явно мой «бригадире» не в духе.
— Да.
— Дуй немедленно на дачу к Хозяину.
— А что случилось? — пытаюсь выяснить ситуацию. Хозяин — это Бонза. Но Бонзой мы его только за глаза кличем. И собирает он нас у себя не часто. Только в исключительных случаях. Видно, хорошо ему вчера хвост на рынке прижали…
— Приедешь, узнаешь, — рявкает Харя. — Кстати, свои «колёса» не трогай, добирайся на «моторе», — заканчивает он и отключается.
Как я понял, «не в духе» о Харе это ещё мягко сказано. Злой он, что чёрт. Видел я однажды его в таком состоянии. Не дай бог тогда под руку попасться… Так что лететь к нему надо как на крыльях.
Начинаю лихорадочно обуваться и тут слышу спокойный голос Пупсика:
— Настоятельно рекомендую вам взять то, что заперто во втором ящике стола.
Я застываю как вкопанный.
— А ты откуда знаешь, что там? — цежу сквозь зубы. Вот это, малец, ты лишнее сболтнул. За такое голову снимают.
Молчит Пупсик, только спокойно смотрит на меня серьёзными глазами. И понимаю я вдруг, что его знание о моей «пушке» сейчас дело десятое, а не принять его совет ну просто никак нельзя.
Сбрасываю куртку, достаю из ящика заплечную портупею с «береттой» и цепляю на себя. Стрелок из меня никудышный — может, пару раз в тире и стрелял, — а «пушку» купил для понта, когда баксы завелись. Второй раз с собой беру. Первый раз брал с год назад, когда приобрёл, и, дурак, Харе похвастался. Увидел он и побелел весь. «Узнает Бонза, — прошипел он тогда, — голову оторвёт. Но я это сделаю раньше. Нас здесь не для того держат — для стрельбы у Хозяина покруче ребята есть. А вот ты, если с ней попадёшься…» С тех пор она и пылится у меня в столе. Но сейчас, чувствую по глазам Пупсика, мне без неё не обойтись.