– Тужее, тужее притягивай, – волновался вертлявый и дотошный дед Плика, прыгал вокруг Трелекова отца, норовил схватиться за супонь.
– Отлезь, старый… – беззлобно отмахивался коренастый, как дубовый пень, Дрон-старший. – Вот привязался!
– Дык, тужее надоть, а то как развалится вся повозка…
– Да не развалится. Бухти меньше под руку.
Дрон неторопливо завел второй конец дуги в петлю гужа, взялся за супонь.
Трелек застыл с разинутым ртом – никогда еще отцовская упряжь не выглядела такой нарядной и праздничной. Как столб, устанавливаемый на Белен-Тейд. То тут, то там на дугу и оглобли повязали ленточки и лоскутки, крашенные плодами восковника и бузины, корой ольхи и черемухи, щавелем и душицей.
– Что вылупился, малой? – вцепился в новую жертву Плика. – Соломы свежей тащи пару охапок – в телегу кинешь. Да побольше охапки-то!
Парнишка с радостью повиновался. Всякий понимал – свадебное «поезжание» таким должно быть, чтоб на много лет вперед запомнилось. Чтоб в Светанкиной деревне еще долго вспоминали, какие справные мужики у них девку засватали и другим здешним парням отказу не знали.
Скоро и Дрон-младший подошел. Плечистый – весь в отца – только не такой еще коренастый. На женихе ладно смотрелись штаны из беленого полотна, вышитая по вороту рубаха и кептарь из медвежьей шкуры. Густые непокорные волосы приглажены топленым маслом. Усы лихо закручены.
Дед Плика даже крякнул:
– Ай, красавец-парень! Какая девка устоит?
– Ладно, сплюнь, – сурово осадил его Дрон-старший. – Не гони удачу.
Плика смачно плюнул под ноги, растер подошвой поршня.
– Ну что? Поехали? – пробасил дядька Мюкур. Он как раз подвел под уздцы коня. Впряженного во вторую телегу.
– Поехали, помолясь Огню Небесному, – кивнул Дрон.
В первую повозку загрузились жених с отцом, за вожжи уселся плешивый Плика. Вторая пошла порожняком – нарочно для того, чтоб будущих родственников на свадебный пир привезти после сговора.
Возчики гикнули, свистнули, и сытые лошади пошли бодрой рысью. Выглянувшая из избы раскрасневшаяся мать обмахнула их на прощание трижды головным платком – от сглаза.
– Ну че, паря? – На плечо Трелека легла тяжелая, как булыжник, и такая же твердая ладонь деда Шершака. – Показывай, чего натягал, рыбак.
Старый Шершака в ширину пока еще не уступал сыновьям и внукам, но плечи уже ссутулились под тяжестью прожитых лет, да и глаза утратили прежнюю зоркость. Вот и оставался от деда толк только на подворье. Ни в лесу, ни в поле он уже не был работником.
Внуки Шершаку любили. И Дрон-младший с Трелеком, и их двоюродные братья. Когда они еще без штанов бегали, дед часто рассказывал им сказки со времен Войны Обретения и охотничьи истории. Показывал, вызывая ужас и бесконечную зависть детворы, четыре неровных косых шрама через грудь – отметину на память от черного остромордого медведя, одного из самых опасных хищников в лесах левобережья Отца Рек.
– Идем, деда, покажу, – не без гордости согласился Трелек.
Он отправился в избу, где вначале хвастался уловом, а потом, на свою беду, попал на глаза матери. И тут же оказался приставлен к работе. Воды наносить, дров из поленницы притянуть, лучины нащепить, помои вынести и вылить в корыто в загородке, где копошились три пегих вислоухих свиньи. Да мало ли что еще нужно, когда село готовится свадьбу гулять. Тут уж не присядешь.
За хлопотами время пролетело незаметно. К полудню вернулись повозки, битком набитые подвыпившими, веселыми людьми. Кто во всю глотку горланил песню, кто спорил с соседом, с жаром размахивая руками, а один круглолицый мужичок уже спал, зарыв раздвоенную бороденку в золотистую солому.
Жениха и невесту ссадили под руки с телеги. Руки у них, согласно обычаю, давно уже связали цветастым треугольным платком.
Дед Шершака, по праву старшего в роду, взял заскорузлыми пальцами свободный угол платка и повел новобрачных вокруг кострища, разложенного загодя в самой середине села. Огонь разводили от некогда упавшего с неба грозового трезубца. Бережно хранили, поддерживали и передавали из поколения в поколение.
Бабы слаженно запели величальную.
Мужики, придав лицам серьезность и озабоченность, сохраняли сосредоточенное молчание.
Дрон-младший выступал кочетом, развернув плечи и гордо вскинув подбородок. Светлокосая невеста робко семенила рядом, не поднимая глаз.
Пара просто на заглядение. Вот окурят углями от свадебного костра новую избу, срубленную сельчанами, ожидающими прибавления числа семей в деревне, поселятся там Дрон со Светанкой, и пойдут один за другим правнуки старого Шершаки. Счастлив тот дед, что правнуков дождался. А удастся их взрослыми увидеть… И вовсе редкость редкая.
Не удалось.
Молодые, ведомые старейшиной, заканчивали третий, последний круг около костра, как вдруг топот многих копыт заставил мужиков – и местных, и гостей – встрепенуться, закрутить головами.
От ближнего леска, где каждую осень собирали такие славные урожаи грибов, налетала конная лава.
Русобородые воины нацелили злые, охочие до крови жала копий. На головах лохматые шапки, волосы на висках заплетены в косички.
Так и есть, веселины!
Да полно, откуда они здесь?
Ведь скоро год, как прочный и нерушимый мир заключен между двумя королевствами. Вместе на войну ходили, остроухую заразу выжигать. Да и посольство король Властомир, владыка Повесья, снарядил к Витгольду, в стольный город Трегетройм. Говорят, жениться на принцессе трейговской удумал, Селине.
Но нападающие веселины не вдавались в объяснения.
Задние, через головы первого ряда, ударили из луков.
С седел, понятное дело, тщательно не прицелишься, но по толпе промазать тяжело…
Дрон-младший, красавец-жених, нелепо подпрыгнул, дернул головой, словно конь, закусивший удила, и упал навзничь. Дед Плика медленно опустился на колени, зажимая обеими руками древко стрелы, торчащее у него из живота, на ладонь правее пупка. Безбородое лицо его скривилось от боли, рот открылся, но никаких звуков Трелек не услыхал. Он вообще перестал слышать звуки, словно уши ему кто-то коварный, подкравшись сзади, заткнул льняной куделью. От этого наблюдать происходящее стало еще страшнее.
Незнакомый мужик, видно из гостей, покатился через горящий костер. Одежда на нем дымилась, руки и ноги судорожно дергались, разметывая угли.
А всадники все ближе и ближе. Вот уже можно различить стальные пластинки, нашитые спереди на шапки.
Гвардия Властомира? Откуда?
Отец, Дрон-старший, метнулся в сторону, потянул кол из забора. Копье веселина ударило его под мышку, приподняло в воздух, пронесло несколько шагов и уронило в притоптанную грязь деревенской улицы.
– Спаси-и-и-и-те!!! – Истошный женский визг – уж и не разберешь по голосу, кто кричит, – ворвался Трелеку в уши, заставил зайцем метнуться в прореху между неплотно пригнанной лозой.
Парень покатился по земле, увидел мелькнувшие неподалеку желтовато-серые копыта коня. Вскочил, бросился в дом, в темные сени. Чей дом? Об этом он даже не задумывался.
Спрятаться? Укрыться?
Да нет, все едино найдут! А то и того хуже: начнут дома жечь – живьем сгоришь.
Словно в подтверждение раздалось:
– Жги! Пали!
Над плетнем проплыла рыжая с белой проточиной голова коня, распяленный криком рот в зарослях светлых волос:
– Бей! Убивай!
Толстая стрела с желто-синим оперением воткнулась в притолоку, мелко задрожала, загудела низко и басовито.
Трелек охнул, присел. Под руку ему попалось древко рогатины. С таким и дед Шершака, и отец ходили некогда на медведей, когда косматый лесной хозяин излишней наглости набирался, овцу или корову задирал. Парень схватил рогатину. Отполированное жесткими ладонями оскепище придало уверенности, заставило почувствовать себя сильным и мужественным.
Да только, когда вооруженный мальчик выбежал из сеней и увидел кружащихся по улице веселинов, размахивающих блестящими клинками, тычущих с седел копьями во что-то, распростертое на земле, отвага тотчас исчезла. Запропастилась, ровно бабка отшептала.
Он заметался по двору, одержимый одним желанием – выжить, спастись.
Как мышь в норку, юркнул Трелек в узкий проход между овином и лабазом. Рогатину, несмотря на испуг, он не бросил, волочил за собой. Длинное древко путалось под ногами, но тяжесть оружия придавала какую-никакую уверенность.
Огибая позади двор дядьки Крешана, мальчишка услышал позади топот и громкий возглас:
– Ага! Еще один попался!
Кинул быстрый взгляд через плечо.
Его настигал веселин на золотисто-рыжем скакуне. Голова у коня маленькая сухая, глаза налиты кровью, зубы оскалены, словно у волка. Того и гляди, в горло вцепится. Всадника Трелек не разглядел. Не до того стало.
Парень бросился вправо, влево, думая проскочить в узкий проход, куда конному нет дороги. Но веселин не отставал.
– Врешь, не уйдешь!
Голос еще не окрепший. Похоже, гвардеец совсем недавно из мальчишек в воины вышел.
Забежав за очередной сарай, Трелек замер как вкопанный. Прямо перед его глазами возвышалась сложенная из ясеневых бревен стена чьего-то лабаза. «Влип! По горло влип! Теперь все…»
Отчаяние придало трейгу силы, и он, развернувшись, выставил рогатину перед собой, придавив ногой для верности тупой конец оскепища.
Он еще успел увидеть светлое, заляпанное мелкими брызгами грязи по вычищенной волосок к волоску шерсти, брюхо вздыбившегося коня, темную кожу двух подпруг, остроносые, щегольские сапоги и молодое, безбородое лицо замахнувшегося копьем веселина. А потом твердое, маленькое копыто опустилось на темя человека. Кость треснула, как ореховая скорлупа, на глаза хлынула кровь. Опустилась пелена беспамятства.
Трелек упал замертво и не услышал, как с хрустом, словно нож в капустный кочан, вошло лезвие рогатины в грудь коню. На два пальца от передней подпруги. Не слышал крика горя и ужаса, вырвавшегося из горла молодого веселина. Не видел, как рыдал, не стыдясь горьких слез, гвардеец над мертвым другом. Как шептали побелевшие губы:
– На кого ж ты кинул меня, Золоток? Чтоб мне с волчьей стаей пеше встретиться, неумехе бесталанному. Прости, друг, прости, Золоток.
Меньше месяца пробыл в гвардейцах простой веселинский парень Прискор. Бывший табунщик из рода Куницы Желтогрудки. Меньше месяца делил и хлеб, и воду со своим первым в жизни заезженным милостным конем…
К вечеру от трейговской деревни осталось лишь пепелище. Ни людей, ни скотины, ни домов. Приказ разобиженного за надругательство над своим посольством Властомира был ясен и не требовал особой хитрости в исполнении: трейги ныне – враги, хуже остроухих, изводить под корень.
Отряд гвардейцев, соединяясь с остальными силами, двинулся дальше в глубь Спорных земель, к границам баронских феодов, в западный Трегетрен.
Глава I
Ард’э’Клуэн, Фан-Белл, подземелье, златолист, день девятнадцатый, утро.
Кикимора зашипела и оскалила клыки. Гребень жестких, бурых с прозеленью волос от загривка до темени встопорщился от возбуждения.
Гырр понял, что сегодня умрет. Умрет нехорошей смертью, ведь из звериного брюха заказан путь в охотничьи угодья предков. Пальцы его шарили вокруг в поисках камня поувесистей, глаза ловили каждое движение разъяренной твари. Но духи болот, как назло, попрятали все камни, а попавшийся под руку сук оказался трухляв и легок.
Все же человек приготовился встретить смерть в бою. Охотники племени не станут стыдиться за него.
Когтистая лапа рванула бледные корешки очерета. Кикимора чуть подалась назад, сжалась перед прыжком…
Сперва Гырр не понял, почему хищник прыгнул не вперед, а в сторону, нелепо поджимая лапы, и забился, заскреб когтями липкую грязь. Из левой лопатки кикиморы словно выросла отшлифованная палка.
Оглянувшись, мальчик увидел двух гривастых тонконогих зверей, на спинах которых сидели существа, смутно напомнившие его сородичей. Их отличали раскосые глаза и острые кончики ушей. Одно из них подняло руку, указывая на Гырра пальцем, откинуло резким движением головы серебристо-серую челку, упавшую на бровь, и произнесло, переливчато выпевая звуки:
– Шо кул’ан-салэх имэр мид’э лаан бюэх…
Заворчав спросонок, Гырр открыл глаза. Вот уж больше десяти зим один и тот же сон преследовал его и всегда приходил перед рассветом. Теперь он научился смутно понимать хозяев. Фраза сида на той битве с кикиморой означала: «Этот щенок-человек принесет нам много побед». Что ж, сказанное оказалось правдой.
Гырр потянулся, выудил из бороды блоху и с хрустом разгрыз ее.
Близилось время кормежки.
В соседних клетках ворочались, поскуливали, рычали прочие обитатели бойцовых ям ярла Мак Гегры.
В урочный час скрипнула дверца. Как обычно, тут же заклекотали два стрыгая, не слезая с насестов, захлопали подрезанными крыльями. Заворчал просительно, зацокал длинными когтями по серому камню годовалый детеныш пещерного медведя.
Угрюмый прибиральщик Сенха катил тележку по проходу, ловко просовывая сквозь прутья решеток куски свежеприготовленного мяса. Стукнул железной палкой по лапе клыкана, норовящего зацепить его за полу куртки:
– Не балуй!
Напротив Гырра он остановился. Постоял, поцокал языком, дивясь на широченные плечи и украшенные шрамами руки, каждая из которых не уступала толщиной его туловищу. Протянул ломоть пожирнее:
– На, держи, Дубх’кроо!
Для всех сидов Гырр был теперь Бюэханом – Победителем, – и только Сенха, старательно прячущий привязанность к детенышу-салэх под напускной строгостью, звал его, как и десять лет назад, – Черноглазым.
Гырр подхватил еще теплую козлятину и впился в мякоть. Прибиральщик покатил тележку дальше, а в дверь уже входил, слегка пригнув голову, чтобы не зацепить притолоку, Дамах Лох Ойнах – старший распорядитель зверинца. Сразу от входа он отступил в сторону, пропуская сида в белоснежной мантии до пят. Не менее дюжины длинных косиц, спадавших с головы незнакомца, были украшены маленькими серебряными колокольцами.
– Прошу тебя, каннэс, – приглашающим жестом Лох Ойнах указал на клетку Гырра. – Будь так добр, осмотри его рану.
Человек умел слушать и запоминать. Белые одежды, косы и обращение «каннэс» – мудрый – означало, что перед ним филид. Скорее всего, Кондла Пестрое Крыло, придворный мудрец и советник ярла.
Рана! Какая рана?
Увлеченный утренней трапезой Гырр только сейчас почувствовал тупую боль и жар в левом предплечье – последствие прошлого боя, когда против него выпустили сразу двух северных волков. Первого он отбросил, оглушив кулаком, но второй, извернувшись в прыжке, сумел-таки вцепиться в поднятую на защиту горла руку. После этого Гырр перехватил серого за задние лапы и лупил по стенам, утрамбованному полу арены и пытающемуся подняться на ноги сородичу до тех пор, пока Сенха с напарником, Конадом, не выплеснули на него по ведру ледяной воды.
Лох Ойнах, вполне удовлетворенный результатами боя, лично осмотрел рану, наложил лепешку вонючего горного воска и забинтовал. Но вскоре Сенха обратил внимание, что подопечный осторожничает, старается меньше двигать рукой, и поднял тревогу.
Филид остановился перед Гырром, оглядел его, склонив голову к плечу.
– Нет, Дамах, – произнес он скрипучим голосом, свидетельствовавшим о бессчетном числе прожитых весен, – все-таки неправильно, не должно животное настолько походить на нас. Возможно, прав Мак Кехта, уничтожая этих тварей где только можно?
Лох Ойнах хмыкнул:
– Будь осторожнее со словами, каннэс. Погляди, он все понимает. Только говорить не может. Понимаешь, Бюэхан?
Гырр заворчал, склоняя крупную голову с космами черных волос.
– Видишь, понимает.
Кондла брезгливо поджал губы:
– Уродливая тварь. Ладно, Дамах, что там у него?
– Нагноение, жар. Вообще-то я промыл рану, как положено.
– Посмотрим. Привяжи его, а лучше, переведи в клетку поменьше, чтобы я мог…
– Не волнуйся, каннэс, он не шелохнется, – распорядитель открыл низкую дверку и, согнувшись в три погибели, забрался к человеку. Почесал его за ухом, положил ладонь на загривок. – Ведь не шелохнешься? А, Бюэхан?