Старик замолчал. Задумчиво прохаживался он по комнате. Привалов схватил блокнот и торопливо записывал формулировки. Потом он снял очки и, протирая их, сказал, близоруко щурясь:
— Проницаемость… Это ведь не только беструбным трубопроводом пахнет… Придать эти свойства подводной части корабля — и он пойдет, не встречая сопротивления. Не нужны будут ледоколы. А какие скорости!.. Или — свободное проникновение в недра земли, в самую гущу полезных ископаемых…
Колтухов изумленно посмотрел на него. Глаза как у влюбленного мальчишки, даром что до седых волос дожил… Он открыл было рот, чтобы сделать язвительное замечание, но тут зазвонил телефон.
Привалов снял трубку.
— Слушаю… Да, я. Это вы, Коля? Что случилось?… Говорите спокойнее… — С минуту он слушал. — Что?! — Он переменился в лице. — Сейчас приеду.
Привалов бросил трубку, взглянул на Багбанлы:
— Надо ехать. Скорее.
…Когда Валерика задернули голубой занавеской, он понял, что пришел незваный гость. Отложив контрольный камертон, Валерик от нечего делать начал рассматривать соединения, и не зря: оказалось, что грузик, регулирующий частоту камертонного прерывателя, неплотно закреплен, а пьезо-весы с «ртутным сердцем» слегка съехали с места.
«Вибрация», — подумал Валерик и осторожно подтолкнул мизинцем весы внутри кольца Мёбиуса. Другой рукой он передвинул грузик. В этот момент за голубой шторой брызнул гитарный перебор и Юрин голос громко запел «Сербияночку».
«Устарелый блюз», — привычно подумал Валерик, продолжая подталкивать мизинцем весы. Вдруг он ощутил в пальце легкую мгновенную дрожь.
Током ударило? Но ведь металла он не касался…
На всякий случай он сунул палец в рот. Странное дело! Палец не чувствовал рта, а рот — пальца… Он испуганно посмотрел на мизинец — палец выглядел, как всегда. Снова сунул его в рот — никаких ощущений! Он попробовал прикусить конец пальца зубами — зубы сомкнулись, как будто между ними ничего не было…
Он чуть не заорал во все горло. Но, вспомнив, что в галерее чужой человек, Валерик, как он сам рассказывал после, «железным усилием воли сдержал себя». Он только дернулся на месте, разлил «ртутное сердце» и опрокинул камертонный прерыватель.
Багбанлы, Привалов и Колтухов торопливо вошли в галерею.
— Где Горбачевский? — отрывисто спросил Привалов.
Лаборант выступил вперед. Он был бледен, с него градом катился пот. Николай взволнованно принялся объяснять, что произошло.
Багбанлы потрогал Валеркин мизинец. Первые две фаланги были проницаемы — пальцы академика свободно прошли сквозь них и сомкнулись.
— Чувствуете что-нибудь? — спросил Багбанлы.
— Нет, — прошептал лаборант.
Граница проницаемости легко прощупывалась.
— Зажгите спичку, — сказал Багбанлы. — Спокойнее, — добавил он, видя, как Николай нервно чиркает, ломая спички. — Так. — Он посмотрел на Валерика. — Теперь попробуйте осторожно ввести конец пальца в пламя.
Все затаили дыхание. У Валерика был вид лунатика. Он медленно ввел мизинец в пламя спички. Язычок пламени слегка колыхнулся, но форма его не изменилась.
— Чувствуете что-нибудь?
— Да, — хрипло сказал Валерик, держа палец в пламени. — Тепло.
Спичка догорела.
Инженеры оторопело молчали. Завороженные, глядели на мизинец Валерика.
— Воткните палец в стол, — сказал Багбанлы. Лаборант послушно исполнил приказание. Палец до половины вошел в дерево стола.
— Теперь меньше входит, — сказал он. — Сначала почти весь палец был такой…
Багбанлы переглянулся с Приваловым. Потом принялся внимательно рассматривать установку.
— Кольцо Мёбиуса? — спросил он. — Любопытная идея… На каком режиме это произошло?
— Мы не думали о проницаемости, — звенящим голосом сказал Юра, — Мы хотели усилить поверхностное натяжение… Видите — «ртутное сердце»?… До этого Горбачевский двадцать раз лазил руками внутрь «Мёбиуса» — и ничего… А когда он подвинул грузик, а я в это время заиграл на гитаре, что-то срезонировало. Валерик с перепугу опрокинул все, и регулировка невозвратно пропала…
Колтухов оглядел молодых людей, притихших и испуганных.
— Цвет автоматики собрался, — проворчал он. — Тоже мне секретная лаборатория! Разве можно? Тот раз мне смолу испортили, теперь… Могли такого понатворить…
— Гитару не перестраивали? — спросил Привалов.
— Нет, — ответил Юра.
— Сыграйте в точности так, как играли.
— Надо записать звук, — сказал Багбанлы.
— А у нас есть магнитофон. — Юра живо притащил из комнаты громоздкий прибор.
— Это еще что за зверь? — удивился Багбанлы.
— Моя собственная конструкция. — Юра включил магнитофон и заиграл «Сербияночку».
— Задача! — сердито сказал Багбанлы. — Тут полно трезвучий и прочих, как они там в музыке называются, секстаккордов, что ли. Сложная частотная характеристика… Вы еще пели при этом?
— Пел, — удрученно признался Юра. — И топал ногами…
— Час от часу не легче! Но делать нечего: придется немедленно воспроизвести все в точности и записать на ленту. Если гитара расстроится, вряд ли удастся повторить. А потом придется ваше музыкальное выступление перевести на язык цифр — на частоты — и взяться за математический анализ. До установки не дотрагиваться, пока не запишем и не зачертим все подробности. Но прежде всего запись…
Тем временем палец Валерика постепенно «отходил». Валерик все время пробовал его об стол. В последний раз палец вошел самым кончиком, подушечкой, — и вдруг Валерик почувствовал, что «прихватило». Вскрикнув, он выдернул палец, оставив в дереве лоскуток кожи. Он быстро сунул в рот окровавленный кончик пальца, и лицо его расплылось в радостной улыбке.
— Прошло! — заорал Валерик.
Разошлись в первом часу ночи. В галерее остались только Николай и Юра. Некоторое время они молча ходили взад и вперед, сунув руки в карманы и дымя сигаретами.
У двери сидел забытый, некормленый Рекс и тихонько скулил.
Юра остановился наконец, сунул окурок в переполненную пепельницу и сказал:
— Дай собаке что-нибудь поесть. Да и мне, пожалуй.
Николай принес из кухни хлеб, колбасу и банку баклажанной икры.
— Что теперь скажешь? — спросил Юра с полным ртом.
— Не знаю… Голова трещит. — Николай отрезал большой ломоть хлеба, выложил его кружками колбасы, откусил и снова заходил по галерее. — Когда я потрогал его палец, — сказал он, — то подумал: сон, бред, с ума схожу…
— Проницаемость, Колька! Мы открыли проницаемость. Знаешь, что будет теперь?
— Не знаю… Теперь — ничего не знаю.
— Бурение скважин!
— Не кричи, мать спит.
Юра снизил тон до заговорщического шепота:
— Колонна проницаемых труб сама пронзит землю до нефтяного пласта…
— А грунт внутри трубы? Как через него нефть пойдет?
— Неуязвимость от пуль! Полный переворот в военном деле!
— Романтика…
Некоторое время они молча ели. Потом Николай снял с вешалки плащ:
— Пойдем на улицу. Все равно спать не смогу. Долго бродили они в эту ночь по пустынным улицам, и сонный Рекс плелся за ними, не понимая, что стряслось с его хозяевами.
С моря дул свежий ветер, пахнущий солью и водорослями.
— Юрка, не будем заноситься. Не дети же мы… Нет, серьезно. Спокойнее надо… Узкая практическая задача — трубопровод. Больше ничего. Согласен?
Николай крепко потряс руку другу, круто повернулся и пошел домой.
Двор в Бондарном переулке отличался музыкальностью.
По вечерам из всех окон неслись звуки радиол и пианино, лилась протяжная восточная музыка.
Гражданка Тер-Авакян, известная под прозвищем Тараканши, жаловалась, что общий шум мешает ей слушать собственный приемник. Особенно допекал ее ближайший сосед, Вова: каждый вечер он проигрывал по нескольку раз любимую пластинку
А сотрудники одного академического института с удивлением заметили, что Бахтияр Халилович Багбанлы, известный как большой любитель восточной музыки, часто напевает себе под нос слова, даже отдаленно не напоминающие восточный стиль:
Тщательно составленное описание установки было послано в Академию наук вместе с подробным докладом и магнитофонными лентами. Молодым инженерам было велено до поры держать все в секрете и прекратить опасные эксперименты.
— Довольно кустарщины, — сказал Колтухов. — Вторгаться в строение вещества — это вам не на гитаре сыграть. Вот, помню, в двадцать седьмом году был со мной такой случай в городе Борисоглебске…
Глава седьмая, в которой Бенедиктов уходит из дому
Прошла неделя, месяц — он
К себе домой не возвращался.
А. Пушкин, «Медный всадник»
Рита вернулась из школы раньше обычного. Отперев дверь своим ключом, она вошла в переднюю, сняла пальто — и вдруг замерла, прислушиваясь. Из спальни доносились шорохи и скрип. Скрипела, несомненно, дверца платяного шкафа.
Анатолий Петрович никогда в такое время дома не бывал. Неужели забрался вор?
Рита на цыпочках подошла к двери в спальню. Затаила дыхание. Да, там явно орудует вор. Закрыть дверь на ключ и кинуться к телефону…
Знакомое покашливание за дверью. Рита влетела в спальню:
— Господи, как ты меня напугал!
Бенедиктов, в домашней коричневой куртке, стоял перед раскрытым шкафом и рылся в Ритиных полках — это она сразу заметила. Он не обернулся, услышав ее восклицание. Быстро захлопнул дверцу шкафа и, прихрамывая, отошел к окну.
— Что случилось? — спросила она встревоженно. — Почему ты дома?
— Нездоровится немного.
— Что-нибудь с ногой?
— Да нет, ничего, — нехотя ответил Бенедиктов. — Я тут носовой платок искал. Дай мне, пожалуйста.
Рита подошла к шкафу и достала носовой платок.
— Правда, ты плохо выглядишь, Толя. Измерь температуру.
Он отмахнулся и ушел к себе в кабинет.
Рита переоделась и пошла в кухню готовить обед. Надев резиновые перчатки, принялась старательно чистить картошку.
Третьего дня она заметила, что в шкафчике под трюмо ее вещи лежат не так, как обычно. Она не придала этому особого значения. Но теперь она поняла, что он ищет. Ее возмутила его настойчивость: ведь она ясно сказала, что нож утонул. Проклятый нож! Из-за него все беды последних месяцев, из-за него ужасная раздражительность Анатолия и эта возрастающая отчужденность… Сегодня она поговорит с Анатолием. Так дальше продолжаться не может.
Она крупными кружками нарезала картошку над шипящей сковородой. Муж любил жареную картошку.
С грустью и тревогой думала Рита о том, что Анатолий в последнее время почти не разговаривает с ней. Когда она рассказала ему о неожиданном визите двух молодых людей, он страшно взволновался. «Надо быть совсем безмозглой, чтобы выбросить ящичек с матвеевской рукописью! — кричал он. — Подарить его каким-то мальчишкам!» Но откуда ей было знать, что в грязном ржавом бруске, который лежал под комодом вместо недостающей ножки, может. храниться древняя рукопись? Ничего она не знала и о третьем ящичке, о котором спрашивали «мальчишки»…
После этого неприятного разговора Анатолий еще больше замкнулся и совершенно перестал рассказывать ей о своей работе.
Теперь они работают вдвоем с Опрятиным. Рита давно потеряла веру в успех. Но, может быть, вдвоем они все-таки добьются?… Может быть, действительно они не могут обойтись без ножа?…
Была еще одна причина для сомнений и тревоги. Этот молодой инженер, «спаситель на море и на суше», Потапкин — теперь она знала его фамилию, — сделал у них в школе доклад. Он говорил о близкой возможности создать такой нефтепровод, в котором струя нефти свободно пройдет сквозь море. Это поразило Риту. Значит, проницаемость — не такая уж фантастически далекая идея?…
Потапкин… Эта фамилия ни о чем не говорила Рите. Но было в лице молодого инженера, в его повадке что-то давно знакомое. Смутное и далекое воспоминание мелькнуло у Риты в голове еще в тот вечер, когда он со своим другом пришел справляться относительно ящичков. А слушая его доклад в школе, пристально глядя на него, она, Рита, уже почти догадалась… Сама не зная почему, она гнала прочь эту догадку…
Рита позвала мужа обедать. Бенедиктов отказался. Он лежал в кабинете на диване, глаза у него были воспаленные, лицо красное и мокрое от пота.
— Ты болен! — сказала Рита. — Я вызову врача.
— Никаких врачей. Достань мне пенициллин из аптечки.
Только поздним вечером, когда температура подскочила почти до сорока, он разрешил сделать ему компресс: оказалось, у него на правом бедре огромный нарыв. Но о враче не хотел и слышать.
Вечером следующего дня пришел Опрятин. Он посидел немного у постели Бенедиктова, поговорил с ним о разных делах. Он был чрезвычайно любезен, сказал Рите, что работа хорошо подвигается, хвалил эрудицию Анатолия Петровича.
А через день рано утром заявился здоровенный щекастый малый — уже не в первый раз приходил он со всякими поручениями — и принес пакетик с лекарством для Бенедиктова. Хриплым басом сказал, что должен отдать лекарство больному лично. Анатолий Петрович спал, Рита отказалась будить его.
Закрыв дверь за несимпатичным посетителем, она развернула пакетик. Там оказалась коробочка с ампулами для подкожного вспрыскивания. Лекарство, которое выдают только по рецепту с печатью…
Рита поняла — и ахнула. Долго сидела в оцепенении у постели мужа. Не плакала, а внутренне сжалась как-то.
Проснулся Анатолий Петрович. Она молча протянула ему коробочку. Он нахмурился, засопел… Был неприятный разговор.
— Да, да, я понимаю, — говорила она, стискивая руки, и руки были холодные как лед. — Ты хотел увеличить работоспособность и постепенно втянулся в это ужасное дело. Я не понимала раньше, почему у тебя…
— Уйди, — устало сказал он. Она умоляла:
— Толя, не надо больше! Ты не будешь тайком вспрыскивать себе наркотики, ведь и нарыв у тебя от этого, от грязной иглы… Ты больше не будешь, правда? Ты отвыкнешь, и нам опять будет хорошо…
— Довольно! — крикнул Бенедиктов.
— Я требую, наконец! — сказала она решительно. — Слышишь? Я возьму тебя в руки, если у тебя самого не хватает воли. А про этого толстомордого я сообщу в милицию, так и знай!
Бенедиктов стал подниматься с постели. Рита кинулась к нему, он оттолкнул ее. Молча оделся, молча пошел к двери — страшный, лохматый, неприкаянный. Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка.
Рита долго стояла, прижав ладони к щекам. Не плакала, нет. Но что-то в ней надломилось.
Анатолий Петрович не вернулся. А через день пришел Вова с запиской за его вещами. Рита подняла с рычага телефонную трубку.
— В милицию? — усмехнулся Вова. — Не советую, Маргарита Павловна. Я «лекарство» не для себя — для него доставал, по его сильным просьбам. Неприятность ему сделаете.
Он был прав. Рита молча сложила в чемодан вещи мужа. Вова забрал из кабинета кое-какие приборы. Уходя, буркнул, что Анатолий Петрович живет теперь у Опрятина.
Она попробовала увидеться с мужем, звонила в институт — безуспешно. Бенедиктов не подходил к телефону.
Когда Бенедиктов сказал Опрятину, что ушел из дому, Николай Илларионович поморщился: беспокойного человека послала ему судьба в напарники.
— Что же с вами делать, — сказал он. — Живите пока у меня, места хватит. Ради ее величества науки я готов мириться даже с вашим скверным характером.