Юрий сбрасывает халат, спешит к двери. Его останавливает лаборант.
— Юрий Аркадьевин, как здоровье Марины?
Этот вопрос задают теперь часто, словно только он связывает Юрия с другими людьми.
— Я отлучусь на полчаса, — говорит Юрий вместо ответа и встречает сочувственный взгляд.
Он выходит из лаборатории, забыв закрыть за собой дверь.
Юрий не узнал Марины, За воспаленными опухшими веками остро блестели глаза, потерявшие цвет.
«Ты сегодня лучше выглядишь», — хотел сказать он вместо приветствия, но почувствовал, что лживые слова не идут с языка.
Между ними словно пролегла пустота, и сквозь нее проходил только долгий прощальньж взгляд женщины.
Юрий отвел руку врача и шагнул к Марине. Он переступил черту, и они опять были вместе. Страшное осталось позади.
Он услышал тихие слова:
— Больше не приходи ко мне…
— Почему, Марина?
Слова летели со свистом, как пули:
— Может быть, я умру. Не спорь. Я знаю. Так вот, перед смертью я должна сказать правду. Я не любила тебя. У меня был другой. Сейчас он далеко. Вот письмо, я написала ему, видишь. Если можешь, прости…
— Не надо, Марина… — сказал он. — Все еще будет в порядке. Ты выздоровеешь…
Он знал, что все ее слова — ложь, и никакого другого нет. Она написала это письмо, чтобы ему было легче забыть ее. Значит, у нее не осталось надежды…
Врач сделал знак, и Юрий повернулся, вышел из палаты. Что он может сделать, если все созданное многими людьми оказалось бессильным на этом поле боя. Разноречивые чувства кружили его, словно в водовороте. Любовь не хотела примириться с неверием, а молодость — с сознанием бессилия. Он мечтал о чуде м знал, что чуда не будет.
Время может отдалить людей друг от друга и может, отдалив, сблизить их сердца. Любовь протекает во времени, может ли она пройти сквозь время?
Он заметил, что привлекает внимание прохожих, и тут же забыл об этом. А они еще долго провожали взглядами человека с напряженным лицом. Лицо это жило своей быстрой жизнью, только глаза оставались неподвижными — устремленные внутрь, с очень маленькими зрачками. И по этому контрасту между подвижным лицом и неподвижными глазами видно было, что человек одержим какой-то мыслью.
Юрий думал; «Почему время, тайны времени так привлекают нас? Почему все чаще и чаще мы обращаемся к ним?» Он вспомнил, с каким чувством гордости за человека читал книгу об Альберте Эйнштейне, о теории относительности, теории покорения времени. И он ответил на свой вопрос: «Мы, люди, живя во время овладения энергией и пространством, начинаем эпоху покорения времени». Он опять. вспомнил слепого, но уже без горького чувства. И вдруг его напряженный мозг вытолкнул ответ и на этот болезненный вопрос. «Да, — сказал сам себе Юрий, — слепой может изобрести микроскоп и проникнуть в невидимый мир. У него нет глаз, но у него есть разум, его преграда — слепота, но его оружие — мысль. И разве обязательно видеть пространство и слышать звук? Разве нельзя увидеть звук и услышать пространство и предметы? Разве не чувствовал и не сочинял музыку Бетховен — глухой человек, великий композитор с яростным лицом? Звуковой микроскоп — вот что изобрел бы слепой!»
Юрий почти бежал. Какая-то важная мысль, предчувствие догадки или сама догадка билась в его мозгу. И он опять вернулся к загадкам времени, и на одно ослепительное мгновение загадка времени и загадка «акулы» возникли рядом, и он успел сопоставить их.
Юрий дошел до опытной станции, но не вошел в лабораторию, а повернул направо, в садик. Он шагал по аллеям, заложив руки за спину. Он боялся, что мысль ускользнет от него. Он ухватился за известную истину: «Материя развивается в пространстве и во времени», а потом несколько изменил слова, получилось: «Материя развивается не только в пространстве, но и во времени». И это «но и во времени» словно распахнуло невидимую дверь.
«Мы привыкли видеть в пространстве. Наши микроскопы и телескопы нацелены в пространство, как будто оно одно отделяет от нас другие миры и явления…»
Он глубоко вздохнул, как бы проделав тяжелую работу. В ушах звйнело, словно сталкивались тонкие стеклянные палочки. И в звенящей тишине четко встала перед ним стройная система догадок. От других миров и явлений нас отделяет не только пространство, недоступное нашему глазу, но и время, которое наш организм не ощущает. «Время зависит от движения», — говорит Эйнштейн… «Разные миры находятся в разном движении и, значит, время у них разное. Секунда для нас — это годы для обитателей других миpoв, и наоборот, — миллионолетия, за которые происходят процессы в космосе, могут оказаться мгновениями. И время жизни зависит от движения — от интенсивности обмена веществ. Отрезок жизни для различных существ неодинаков: для человека — это столетие, для собаки — годы, для мотылька дни, для микроба — минуты. Если продолжить эту цепь, то она приведет к микроорганизмам, у которых обмен веществ, жизнь протекает за тысячные и миллионные доли нашей секунды. От познания этих существ нас отделяет не только пространство…»
Юрий устремился к зданию опытной станции, рывком распахнул дверь в кабинет профессора, Нина Львовна удивленно посмотрела на него.
— Я думаю… Мне кажется… — с усилием проговорил Юрий и замолчал. Он все еще додумывал свою гипотезу,
Нина Львовна помогла ему:
— Слушаю вас, Юрий Аркадьевич.
Его имя, произнесенное доброжелательно и спокойно, словно придало ему уверенности.
— Мне кажется, Нина Львовна, следовало бы поискать возбудителя «акулы» с помощью сверхскоростной кинокамеры…
— Хорошо, — произнесла она заранее приготовленное слово, еще не поняв мысли своего ассистента. — Загадка «акулы»…
Она запнулась, потому что успела продумать фразу Юрия, и до нее дошел смысл его слов. Она подняла брови с выражением живого интереса:
— А знаете, это — мысль!
Обрадованный, он заговорил быстро, улыбнулся робко, с жадной надеждой. Его глаза ожили, заблестели, зрачки посветлели и расширилась, отразив свет. В них словно открылись небольшие оконца, м на Нину Львовну излучилась такая печаль. и нежность, такое чередование веры и отчаянья, что она невольно позавидовала молодой женщине, которая вызвала эти чувства.
От фазоконтрастного микроскопа с вмонтированной в него сверхскоростной кинокамерой, дающей десять миллионов кадров в секунду, падала причудливая тень, чем-то напоминавшая человека на лошади. Юрий и Нина Львовна меняли пластинки с каплями культуры бактерий, подчеркнуто не торопясь; Они старалась не смотреть в сторону фотолаборатории, где уже проявляли первые пленки.
— Четыре готовы, — послышался голос.
Нина Львовна и Юрий прошли в профессорский кабинет, куда были доставлены и заряжены в просматриватель пленки.
Нина Львовна нажала кнопку, и на экране поплыли первые кадры. На них застыли колонии кокков и армии фагоцитов, ведущие с ними борьбу. Одно и то же изображение, повторенное много раз, оставляло странное впечатление. Словно само время остановилось и окаменело в тысячах слепков.
«Все эти кадры засняты за сотую долю секунды, подумал Юрий. — В мире кокков ничего не успело произойти».
И внезапно его рука потянулась к стоп-кнопке и здесь столкнулась с рукой Нины Львовны. На экране остановился кадр, в середине которого виднелось расплывчатое продолговатое тело бациллы, похожее на торпеду.
В нем выделялись несколько темных точек — ядра. Нина Львовна нажала кнопку «медленно», и на экран выплыло сразу несколько «торпед». Их ядра делились, расщеплялись на две части, oбразуя новые тела бацилл. В отличие от окаменевших кокков и фагоцитов, они двигались, изменялись от кадра к кадру, жили, как бы существуя совсем в ином мире.
— Очевидно, бацилла «а» действует, как вирус гриппа. Она пробивает брешь в защитных силах организма, а затем туда устремляются кокки. — прошептала Нина Львовна, будто боясь громким словом вспугнуть микробов на экране.
— Мы имеем дело с посланцем микровремени, продолжала Нина Львовна. — Смотрите, вот уже пошли кадры без бактерии «а». Видимо, она не окрашивается и принимает всегда цвет среды, а увидеть ее можно только в момент перед делением и в момент самого деления ядра. Этот момент составляет миллионные доли секунды, недоступные глазу. А вся жизнь бактерии до деления длится, возможно, секунды или десятки секунд. Теперь понятно, почему даже убив бактерию, нам не удалось увидеть ее. Ведь любой из наших химических препаратов убивает на протяжении какого-то отрезка времени, иногда мгновения, а этого мгновения достаточно, чтобы посланец микровремени прореагировал на яд прекращением деления и, значит, опять стал невидимым.
Нина Львовна нашла руку Юрия и пожала ее;
— Рада, что первая поздравляю вас, Юрий Аркадьевич, с открытием.
Когда-то такие слова профессора воспламенили бы его гордость, вызвали бы в его представлении восторженных людей на площадях, столбцы газет. Но многое изменилось в нем за эти тревожные дни, и он лишь подумал: «В чем состоит мое открытие? В том, что я применил созданную другими людьми кинокамеру там, где ее следовало применить?» Эти мысли мелькнули и исчезли, а взамен пришла надежда. Теперь можно будет проследить за развитием бактерии «а», выделить ее з чистом виде, ослабить приготовленную вакцину. Можно будет остановить смерть, заставить ее попятиться! Он забыл, что открытие причины болезни — еще не лекарство. Он забыл о времени, о долгих месяцах, которые понадобятся для создания его, о трудностях, он видел только одну картину.
…Из больницы вышла молодая женщина. Она еще очень бледна, кажется совсем тоненькой и прозрачной. Но длинные пушистые ресницы трепещут, и глаза смотрят на мир любопытно, с задором, как будто увидели его заново.
Улица заполнена, забита цветущими деревьями, и вокруг белых цветков летают золотистые работящие пчелы. Проносятся автомобили, спешат люди, улыбаясь своим мыслям. А над всем этим миром вздымается небо звенящей синевы.
Женщина улыбнулась, сделала нетвердый шаг и замерла. К ней, протягивая руки, идет он, Юрий.
Он хочет сказать: «Марина, вот мы опять вместе».
Он хочет сказать: «Милая, я сдержал слово, я спас тебя».
Он хочет сказать: «Любимая, как хорошо, что ты живешь на свете».
Но вместо этого он только крепко сжимает ее руки и говорит:
— Здравствуй!
И это слово приобретает свой первозданный смысл.
Юрий сидел в профессорском кабинете и смотрел невидящими глазами на экран.
А за стеной неусыпный глаз микроскопа кинокамеры был нацелен в пространство и время, и оно — всесильное и неуловимое — ложилось четкими кадрами на кинопленку.
ОТКЛОНЕНИЕ ОТ НОРМЫ
В фирме «Краузе и Смит» ожидали всего. Но когда подкупленный служащий фирмы «Пратт» сообщил, что все изобретения исходят из лаборатории Альвы Доумана, что они шифруются буквами «В» и «К» и порядковыми номерами, что авторская часть вознаграждения выплачивается семьям Венстена и Крюгана, даже самых больших скептиков охватил суеверный ужас.
Венстен и Крюган были инженерами электронно-исследовательской лаборатории фирмы Пратт». Первый из них умер в прошлом году, второй — пять лет назад. Оба они завещали свои трупы Альве Доуману для каких-то опытов.
Только благодаря выдающемуся уму Венстена «Пратт» процветала. Он не только сыпал изобретениями, словно из рога изобилия, но умел применять их наиболее экономично. К тому же Венстен нередко советовал директорам фирмы, как и когда применять изобретения с наибольшей выгодой. Но в то же время он отказался от предложения стать совладельцем фирмы. Огромные деньги, стекавшиеся в его руки, он расходовал самым неожиданным и нелепым образом. Он был составлен из противоречий, как из разноцветной мозаики.
Владельцам и директорам конкурирующей фирмы «Краузе и Смит» оставалось кусать локти. Никакие их уоилмя не могли задержать разрастания «Пратт», хотя у нее было меньше капитала и возможностей.
Лишь смерть Венстена давала им надежду на изменение положения. Но в новом деле, где старый Краузе готов был поручиться, что заказы на оборудование достанутся ему, их вновь перехватила фирма «Пратт». И каким образом? Типично венстеновским приемом. В последний момент, когда противник был убежден в победе и ослабил усилия, «Пратт» сообщила о крупном изобретении, разрешавшем выпускать реле с удвоенным сроком службы. Даже в том, как описывалось открытие, как подчеркивалось его экономическое значение, виден был «почерк» Венстена.
Если бы люди, хорошо знавшие инженера, не были уверены в его смерти, они бы определили, что м изобретение совершено, и описание составлено, и момент для сообщения выбран Венстеном.
Один за другим ни с чем возвращались агенты, в лабораторию лысого «безумца» никто из них He пробрался. Старый Краузе рвал на мелкие клочки ненужные бумажки — а это был плохой признак.
Когда было получено сообщение от служащего «Пратт», Краузе прервал совещание директоров и знаком велел остаться Конраду Дорту, одному из совладельцев фирмы.
— Вы знали всех этих… — «большой старик» сделал неопределенный жест. — Вам придется взять дело на себя.
Он пожевал губами и умолк. Это было равносильно приказу.
…Конраду пришлось немало потрудиться. Лучшие детективы ничего не смогли сделать. Оставалось надеяться только на себя самого. Две с половиной недели, пять неудачных попыток — и наконец он в этом проклятом шкафу в лаборатории Альвы. Конрад ждет. Сквозь щель в двери пробивается узкая полоска света, острая, как лезвие бритвы.
У Конрада затекла левая нога. Он повернулся, и дверца шкафа скрипнула, Конрад потянул дверь к себе cлишком сильно. Полоска света исчезла. Теперь нужно снова осторожно приоткрыть дверь.
Но тут послышались тяжелые шаги нескольких человек. В лабораторию что-то внесли. Прозвучал быстрый захлебывающийся голос Альвы — его Конрад различил бы даже в шуме толпы:
— Ставьте здесь и здесь.
Шаги удалились, потом стали приближаться. Но это уже были шаги одного человека, Альвы. Быстрый голос и шаркающие шаги, медленные мягкие движения и колючие слова — это было присуще Альве, «лысому безумцу», «чучелу льва», как его называли в тех кругах, где теперь вращался Конрад. Речь его была особенной. Мысли у Альвы били фонтаном, он не успевал их высказывать и в изнеможении умолкал. Несколько минут передышки — он собирался с силами потом снова строчил, палил словами, как факел искрами.
Вот Альва медленно зашагал из угла в угол лаборатории, слепка волоча ноги. Это была его обычная «разминка» — он еще раз продумывал план сегодняшних опытов. Затем спросил:
— Вы готовы, дружище Венстен?
В ответ раздался хрипловатый жестяной голос:
— Готов. Можно начинать.
Лоб Конрада стал липким от пота. Так вот оно страшное решение загадки! Он узнал второй голос это, несомненно, был голос Венстена.
В шкафу пахло металлом и краской. Болела голова от спертого воздуха. А за дверцей…
Конрад всегда побаивался и осуждал таких людей, как Венстен или Алыва. Их ненормальность была для него очевидной. Тридцать лет назад он учился вместе с ними в Колумбийском университете и работал в одной лаборатории. Там, где он и десятки других, нормальных людей, сказали бы «да», Венстен и Альва говорили «нет»; там, где надо было отрицать, они утверждали; там, где другие ничего не могли сказать и были уверены, что и сказать тут нечего, Венстен и Альва находили ответ. Они высказывали самые сумасбродные идеи, особенно Альва. И в конце концов оказывалось, что они правы, а все другие болваны.