Выходящая в переулок стена взорвалась, посыпался град кирпичей, поднялось облако пыли, через образовавшуюся брешь проник желтый свет, а потом полезли музыканты, подсаживая друг друга.
Прыгун удвоил усилия; цепляясь за шаткие, готовые в любой момент сломаться перила, запрыгал со ступеньки на ступеньку на здоровой ноге. Музыканты оказались в главном помещении в тот момент, когда он перевалился на галерейку.
— Наверху! — раздался крик.
Они кинулись вдогонку. Но пол под ними не выдержал и проломился. Пятеро из двенадцати преследователей с криками провалились через дыру в гнилых досках, и даже их щиты не смогли поглотить силу удара при падении с высоты в тридцать футов на старые ржавые балки, мусор и врытые торчком рельсы. Но семеро уцелели.
Они рассыпались цепью, чтобы распределить свой вес по большей площади, и двинулись к лесенке с разных сторон. Они заметили Прыгуна, который, цепляясь за перила, пытался добраться до какой-нибудь двери, и вскинули ружья.
— Не убивать! Только ранить!
Пропел луч, и Прыгун почувствовал, как ему оторвало три пальца на правой руке. Он запнулся, закачался, пытаясь удержать равновесие на одной ноге, а потом рухнул, проломив перила и гнилой пол внизу, и сломал свою бычью шею на спицах ржавого велосипеда, который валялся в подвале.
«По крайней мере, — успел он подумать в последний миг, — начало выполнению плана положено. Наш подставной младенец попадет в Башни музыкантов вместо настоящего Гильома Дюфе Грига…»
А дальше была лишь чернота.
Семеро музыкантов обшаривали окрестные переулки в поисках младенца, но их поиски оказались бесплодными. В эту ночь крысы были очень голодны…
Глава 4
Когда Тиша ушла из кабинки, Гил медленно оделся, все еще словно оглушенный теми отношениями, которые установились теперь между ними, пытаясь разобраться, что они означают. Девушка много чего сказала ему. Она сказала, что они оба — одной породы, редкие птицы в этом обществе, почему-то непригодные для него, странные создания, наделенные способностью испытывать нежность к другим людям. Редкостные… Она сказала, что Рози тоже присуща эта способность. И старый седоволосый Франц тоже умеет сострадать. Но она не может вспомнить больше ни одного человека, который волновался бы о ком-то еще, кроме самого себя.
— Не может быть, — возразил он. — Ты ошибаешься.
— Ошибаюсь?
— Конечно.
— Нет, я думаю, ты просто не замечал, каков этот мир на самом деле. Неудивительно, в конце концов, ты ведь сын Великого Мейстро и наверняка вел несколько уединенную и безопасную жизнь. Назови мне хоть одного человека, который искренне сочувствовал бы другим, кроме тех четверых, кого я уже упомянула. Ну?
— Мой отец, — сказал он.
— Расскажи мне о каком-нибудь случае, когда это сочувствие проявилось.
Гил собрался было заговорить, но понял, что не может припомнить такого случая. Отец всегда прежде всего думал о своих собственных интересах, о своем имидже. Они никогда не были близки между собой, и теперь Гил осознал почему. Дело вовсе не в том, что они принадлежали к разным поколениям, а в том, что относились к совершенно разным человеческим типам. Тиша была права.
И теперь, когда он покинул помещения за Большим залом и вышел наружу, в голове теснились мысли. Он не замечал свежести наступающего вечера, мысль его перескакивала с предмета на предмет, перебирая многозначительные пороки, которые он вдруг увидел сегодня в этом так называемом утопическом мире. Кровожадность зрителей на арене. Неправедность судей по отношению к Тише — и радостная готовность, с которой зрители приняли эту нечестность. Жестокость самих ритуалов, варварски высокий процент здоровых юношей, которых отправили в мусоросжигательные печи. И, не отдавая себе отчета, он причислил руины сектора популяров к цепи мерзостей общества музыкантов. Он не мог объяснить, почему так считает, ведь популяры — это мутировавшие земляне, изуродованные и искалеченные последствиями собственных дурацких войн. И все же…
Он свернул с улицы, которая вела к Башне Конгресса и апартаментам отца, и пошел к кольцу садов неоновых камней, которые обозначали собой границу между городом-государством музыкантов и сектором популяров. Ближайшее кольцо камней — белое — только-только начинало мерцать в эти первые минуты сумерек. Следующее кольцо было светло-зеленым, потом шло темно-зеленое, дальше — синее, фиолетовое, густо-желтое, оранжевое и наконец самое последнее — огненно-красное. Он остановился у последнего кольца и посмотрел на руины — точно так же, как вчера, когда шел домой с уроков.
Это был другой участок развалин. Среди куч и гор мусора стояли три здания — три усталых караульщика. Два, построенные из пластмассы и стали, немного оплавились и привалились друг к другу, как подвыпившие приятели, поддерживающие один другого; без такой взаимной опоры оба здания обвалились бы и рассыпались, смешавшись с грудами известки и камня у своих подножий. Третье здание, каменное — Гил с трудом припомнил, что эти прямоугольные красные блоки, из которых оно построено, назывались «кирпичи», — стояло почти неповрежденное. В нем даже оставалось несколько окон с целыми стеклами, хоть их и покрывала корка грязи. Сосредоточив взгляд на одном таком окне, он увидел, что там, внутри, кто-то есть и смотрит на него…
Гил не мог разглядеть никаких деталей, слишком толст был слой грязи на стекле. А потом у него на глазах
— Мои поздравления, — проговорил Фредерик, хотя было ясно, что слова эти идут не от сердца. Неискренность буквально капала с них, как змеиный яд.
— Благодарю вас, — сдержанно отреагировал Гил.
— Столп ничуть не напугал его! — сказал отец. Он ухмыльнулся, стиснув руку Гила еще сильнее. — Он уже входил в такой Столп, когда был совсем ребенком. Ты это знал?
— Нет, — сказал Фредерик.
— Зашел прямо внутрь! И это ему ничуть не повредило!
— Только сунул голову, — поправил Гил.
— Что?
— Я только сунул голову внутрь, отец.
— Все равно, — отмахнулся Великий Мейстро. — Все равно, для совсем еще ребенка…
— Как ты намерен устроить свою жизнь теперь, когда заслужил право на нее? — спросил Фредерик.
— Я еще не успел как следует подумать об этом.
Глаза вспыхнули ярче, впились глубже.
— Обучение других музыке, конечно, исключено. Разве что ты будешь учить игре на гитаре. Но это — ограниченное поле деятельности. Ты мог бы, пожалуй, заняться техническим обслуживанием.
Отец Гила поперхнулся.
— Поддерживать Башни и все прочие конфигурации в нужной форме и рабочем состоянии — достаточно благородная задача, — напомнил Фредерик, переводя пронзительный взгляд на Мейстро.
— Я думал, что мальчик может пойти в биологическую отрасль, — сказал Мейстро. — Он всегда проявлял способности к наукам, не относящимся к теории звука. Нам необходимы хорошие биологи, чтобы отслеживать новые направления мутаций у популяров и анализировать их.
— Или попробовать испытать свои силы в индустрии развлечений, — предложил Фредерик. — Работать в съемочных командах, которые делают игровые фильмы о популярах.
— Не думаю, — возразил Гил. — Но, по обычаю, я имею год на размышление. Так что не стану спешить.
— Конечно, конечно, — согласился отец.
— Конечно, — эхом отозвался Фредерик.
Гил заметил, что рука учителя потянулась к ремешку. Костлявые пальцы подергали жалящую кожу, словно та доставляла ему какие-то приятные ощущения.
Но наконец гости разошлись, и Гил остался наедине с отцом, стоящим у огнеимитационного камина, в котором за решеткой из мерцающей меди колыхались языки звукового пламени.
— «Der Erlkönig», — проговорил Гил и отпил глоток зеленого вина, которое лилось рекой весь вечер.
— Это просто песня, — сказал отец, явно испытывая неловкость.
— Нет.
— Просто песня!
Лицо Мейстро казалось уродливой живой маской трупа, которого страх не оставляет даже после смерти.
— Я думаю, Владислович не понял Девятого Правила звука, — сказал Гил.
— Это ересь! — Мейстро подавил в себе гнев и тоже выпил вина, но вздувшиеся мышцы шеи противоречили его показному спокойствию. — Девятого Правила не существует.
— А Столп? А страна за ним?
— Звуковая конфигурация. И ничего более. Как все прочие звуковые конфигурации.
Ненастоящее пламя потрескивало, распространяя холод.
— Тебе известна история Столпа, отец?
— Он создан в качестве заключительного испытания для ритуалов Дня Вступления в Возраст, чтобы…
— Нет. Я в этом сомневаюсь.
Отец залпом допил вино, схватил другой стакан, наполовину пустой и выпачканный синей губной помадой.
— Создан в качестве заключительного испытания каким-то мастером, который думал…
— Владисловичем. Он сам создал Столп, но это тщательно скрываемый факт, забытый за прошедшие столетия — или почти забытый. Вот это, я думаю, истинная правда. Владислович пытался овладеть Девятым Правилом звука, Девятым Правилом всего сущего. Назовем его бессмертием. Но он не сумел победить Смерть. Она победила его.
— Заткнулся бы ты! Об этом лучше помалкивать.
— А что скажешь об исследователях, которые не вернулись оттуда?
— Не было никаких исследователей. Все это — детские сказки. За Столпом нет никакого мира, просто иллюзия.
— Легенды говорят, что исследователи были настоящие.
— А я говорю — сказки!
— Почему мы не посылали других исследователей? Почему боимся того, что там, за Столпом?
— Теперь у тебя будет собственная комната, — сказал Мейстро, пытаясь переменить тему.
— И тем мы доказали бы, что чтим отвагу Владисловича, пусть даже он не сумел овладеть Девятым Правилом, что воздаем ему честь попыткой повторить, хотя бы в меньшем масштабе, сделанное им, ибо он сам был одним из тех, кто не вернулся с другой стороны Столпа, одним из исследователей, которые…
— У тебя будет собственная комната и собственный сенсоник, — гнул свое Мейстро.
Синяя помада частично стерлась со стакана и теперь окружила его губы гротескным кольцом.
— Сенсоник?
Гил слышал это слово раньше — его всегда употребляли в некоем мистическом смысле и всегда как предмет, существование которого отрицалось в присутствии детей. Но он больше не был ребенком ни в каком смысле этого слова.
— Ты увидишь. Скоро увидишь. Он придает жизни настоящую цену, Гил. Ради него стоит жить.
— Даже зная о «Короле эльфов?»
Великий Мейстро бросился к сыну и хлестнул его по лицу ладонью.
— Замолчи! Замолчи!
Ему как будто слюной залепило горло, он не мог говорить внятно, мог только издавать булькающие и хлюпающие звуки, точно тонущее животное. Он схватил сына за лацканы фрака и принялся трясти. Когда оба уже перестали что-либо видеть за прыгающими волосами, когда у обоих побагровели лица, отец отшвырнул его к каменному крылу камина и принялся мерить шагами комнату. Открыл бутылку вина, налил стакан…
Наконец он повернулся к сыну. Лицо его уже избавилось от гнева, теперь на нем сияла заговорщическая улыбка.
— Идем. Я покажу тебе твою новую комнату.
Новая комната оказалась огромной — сто футов в длину, восемьдесят в ширину, вдоль стен тянулись книжные полки, ожидавшие, пока хозяин заполнит их по своему вкусу. Потолок напоминал купол планетария — на нем было изображено ночное небо раннего июня. Даже при выключенных лампах ненастоящие звезды отражались в темных хрустальных стенах, и комната купалась в меланхолическом сером свете.
— А вот твой сенсоник — раз уж ты теперь мужчина.
Отец, явно уже опьяневший, махнул бутылкой в сторону кровати.
— Просто кровать?
Отец широко улыбнулся, но что-то в этой улыбке напомнило крик боли. Гил отвел глаза.
— Сам убедишься, это просто кровать или не просто, — сказал отец, пятясь к выходу из комнаты, как раб перед королем, немного согнувшись, кивая головой в поклоне.
Закрывающаяся дверь скользнула, как нож гильотины, и голова исчезла, будто отсеченная — если не от плеч, то от взгляда Гила.
Гил бегло осмотрел помещение, а потом сдался — слишком уж сегодня устал. Он раздевался при свете псевдозвезд, а перед глазами жаворонком порхало видение — нежное податливое тело на твердых плитках пола душевой кабины…
Постель была мягкая, она прильнула к усталому телу, как пушинка. Какое-то время Гил лежал, глядя на звезды, потом заметил красный пульт, вмонтированный в спинку изголовья. Он перекатился в ту сторону, нажал первую кнопку. Кровать повернулась влево. Вторая кнопка повернула ее вправо. Третья остановила вращение. Четвертая принесла сны…
Его тело окутала пелена сексуальных ощущений, просачиваясь в каждую пору, переполняя свирепой радостью. Смутные тени начали принимать форму туманных существ. Туман становился все гуще… Уже не туман — густое облако… Густое облако подернулось дымкой воспоминаний, и теперь остался всего один шаг до реальности… Реальность… Грудастые женщины, похотливые, голые, с бешеными от желания глазами, возникали ниоткуда, нетерпеливо стремясь удовлетворить… Звуковые конфигурации…
Это были всего лишь звуковые конфигурации, подобно домам, в которых жили люди, подобно чудовищам, с которыми он сражался на арене. Но, как и чудовища, они могли воздействовать на него. Чудовища могли убить. Звуковые женщины могли возбудить в нем желание и довести до кульминации.
Они потащили его вниз и расплющили горами плоти, поволокли по реке с поверхностью из влажной кожи к океану — темному и ожидающему. Гилу даже показалось, будто это страна в Столпе, пока он не нырнул туда и не понял, что на самом деле — это матка, а он скользит по влажной поверхности, закручивается по спирали, устремляясь к оргазму своего физического и психологического «я», который высосет из него все семя на тысячелетие вперед…