– Энрико! – завопил барон так, что его можно было услышать на Марсовом поле. – Энрико, проклятье, где ты?
Глас вопиющего в пустыне… На площади щеголеватый пижон-мексиканец кланяется судьям. Наступает очередь барона… Но у него нет сапог, черт побери, нет сапог!
– Энрико, мерзавец, немедленно иди сюда, или этим вечером прольется кровь! – снова загремел барон.
Выкрикнуть такую длинную фразу единым духом нелегко, и он едва перевел дыхание. Ожидая отклика, барон прислушался.
А где же таинственный Энрико? Под трибунами наводит окончательный блеск на пару сапог для верховой езды, сапог настолько великолепных, что они не могут не вызывать зависти у любого всадника. Энрико был худым и морщинистым стариком, уроженцем Эмилии, привезенным в Рим по требованию общественности. Все единодушно признавали, что никто не может сравниться с ним в искусстве чистки сапог. Это относилось даже к тем знатокам, которые привносили принципы «дзен-буддизма» в Искусство Чистки и Полировки.
Энрико увлеченно трудился, сосредоточив внимание на сверкающих шпорах. Он наморщил от усердия лоб и осторожно покрывал блестящий металл серебристым веществом.
Он был не один. Рядом, наблюдая за его действиями с определенным интересом, находился человек, которого можно было принять за двойника Энрико. Оба мужчины были одеты совершенно одинаково, до мельчайшей детали. Единственным различием было то, что второй Энрико был связан и во рту у него был кляп.
Снаружи донеслись восторженные крики толпы, приветствовавшей мастерство мексиканца. Перекрывая их, раздался вопль барона, вполне пригодный для полковых плацев:
– Энрико!
Энрико-1 поспешно встал, последний раз осмотрел сверкающие сапоги, похлопал Энрико-2 по лбу и быстро захромал под трибунами к своему хозяину.
– Ха! – выдохнул барон при виде слуги и сопроводил это восклицание потоком немецких слов, непонятных, но, без сомнения, обидных для скромного Энрико.
– Ну что ж, посмотрим, – наконец произнес барон, когда его гнев остыл.
Он осмотрел сапоги и увидел, что придраться не к чему. Тем не менее барон обмахнул их замшевой тряпкой, которую постоянно носил в кармане как полезную вещь, предназначенную для того, чтобы ставить самодовольных грумов на место.
– Немедленно надень на меня сапоги! – скомандовал барон и вытянул мощную тевтонскую ногу.
Надевание сапог, сопровождаемое проклятьями, наконец было завершено. И как раз вовремя, потому что мексиканский наездник – у него были напомажены волосы! – выезжал с поля под гром аплодисментов.
В блестящих сапогах, с моноклем в глазу, держа под уздцы верного коня – знаменитого Карнивора III от Астры из Асперы, – барон шагнул вперед, чтобы предстать перед судьями.
Остановившись ровно в трех шагах от судейской ложи, барон вытянулся по стойке «смирно», склонил голову на четверть дюйма и молодцевато щелкнул каблуками. Раздался громкий взрыв, и барона окутало облако серого дыма. Когда дым рассеялся, все увидели барона: он лежал лицом вниз перед трибунами, мертвый, как пикша, выловленная на прошлой неделе.
Поднялась паника, казалось, охватившая всех зрителей, кроме одного англичанина в твидовом костюме с пузырями на коленях, сделанными еще на фабрике, и грубых ботинках из шотландской кожи весом по два и три четверти фунта каждый, который громко крикнул: «Как лошадь? Не случилось ли чего с лошадью?»
После того как его заверили, что лошадь барона ничуть не пострадала, англичанин сел на место, недовольно бормоча, что не следует взрывать бомбы поблизости от лошадей и что в некоторых странах виновник такого безобразия тут же стал бы объектом внимания полиции.
Но и в этой стране злоумышленник немедленно привлек внимание полиции. Он вышел из конюшни и сбросил маску грума. Это был Энрико-1, он же Марчелло Поллетти, мужчина лет сорока, а может быть, тридцати девяти, с привлекательным меланхолическим лицом, грустной улыбкой, ростом чуть выше среднего. У него были высокие скулы, говорящие о глубоко скрытой страстности, сдержанная усмешка скептика и карие глаза с тяжелыми приспущенными веками – явная примета человека, любящего безделье. Его увидели несколько тысяч зрителей на трибунах и тут же оживленно принялись обмениваться впечатлениями по поводу случившегося.
Поллетти изящно поклонился приветствовавшей его толпе и предъявил лицензию на право Охоты ближайшему полицейскому. Тот проверил ее, сделал просечку, отдал честь и вернул Поллетти.
– Все в порядке, сэр. Разрешите мне первым поздравить вас с убийством, одновременно волнующим и эстетически безукоризненным.
– Вы очень любезны, – ответил Марчелло.
Их окружила толпа репортеров, искателей острых ощущений и доброжелателей всех видов и сортов. Полиция отогнала всех, кроме журналистов, и Марчелло начал отвечать на вопросы со спокойным достоинством.
– Почему, – спросил французский репортер, – вы решили нанести взрывчатку на шпоры?
– Это было необходимо, – ответил Поллетти. – На нем был пуленепробиваемый жилет.
Журналист кивнул и записал в блокноте: «Щелканье каблуками, принятое у прусских офицеров, сегодня, по иронии судьбы, привело к гибели одного из аристократов. Смерть в результате исполнения символически высокомерного жеста – этот жест предполагает наличие исключительных достоинств, – несомненно, должна означать смерть экзистенциальную. Таким по крайней мере было мнение Охотника Марела Поети…»
– Как вы думаете, насколько удачным будет исполнение вами роли Жертвы в следующей Охоте? – спросил мексиканский репортер.
– Я, право, не знаю, – ответил Марчелло. – Но, несомненно, исход станет смертельным для одного из двух участников.
Мексиканец улыбнулся и написал: «Мариелло Поленци убивает, не теряя спокойствия, и относится к грозящей ему самому гибели хладнокровно. В этом мы видим универсальное утверждение „мачизма“, мужественности того сорта, когда жизнь постигается только через безусловное принятие смерти…»
– Вы считаете себя жестоким? – спросила американская журналистка.
– Ни в коем случае, – отозвался Марчелло.
Она записала: «Нежелание хвастаться вместе с полной уверенностью в своей силе делает Марчелло Поллетти человеком особым, совершенно приемлемым для американской модели поведения…»
– Вы боитесь, что вас могут убить? – поинтересовался репортер из Японии.
– Конечно, – ответил Марчелло.
«Учение „дзен“, – начал писать репортер, – по крайней мере с одной авторитетной точки зрения, является искусством видеть вещи такими, каковы они в действительности. Марчелло Поллетти, спокойно воспринимающий страх перед смертью, можно сказать, сумел победить его методом чисто японским. Но сумел ли? Неминуемо встает вопрос: является ли признание Поллетти страха перед смертью великолепным преодолением непреодолимого или простым принятием неприемлемого?»
…Поллетти приобрел довольно широкую известность. В конце концов, не каждый день Охотник взрывает свою жертву на международной выставке. Дела такого рода становятся сенсацией. Разумеется, имело значение и то, что Поллетти был привлекательным мужчиной, скромным, утратившим вкус к жизни, мужественным и, самое главное, заслуживающим того, чтобы его взгляды интересовали читателей.
Глава 3
Гигантский компьютер жужжал и щелкал, на его панели мелькали красные и синие огни, выключались белые и загорались зеленые. Это был игровой компьютер, огромная машина, аналоги которой находились во всех столицах цивилизованного мира. Именно он занимался судьбами всех Охотников и Жертв. Он подбирал пары противников, регистрировал результаты их единоборств, присуждал денежные призы победителю или посылал соболезнования семье проигравшего, менял ролями уцелевших игроков, делая Охотника Жертвой, а Жертву Охотником, и следил за их непрерывным участием в Охоте до тех пор, пока один из них не достигал желанной цифры – десять убийств.
Правила были просты: к участию в Охоте допускались все мужчины и женщины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет, независимо от цвета кожи, вероисповедания и национальности. Изъявившие желание участвовать были обязаны пройти все десять Охот, поочередно становясь пять раз Охотниками и пять – Жертвами. Охотники получали имя, адрес и фотографию Жертвы, Жертва – всего лишь уведомление, что ее преследует Охотник. Все убийства требовалось совершить лично, причем за убийство не того человека следовало суровое наказание. Сумма денежного приза увеличивалась в зависимости от количества совершенных убийств. Победитель, успешно прошедший весь путь, получал в награду практически неограниченные гражданские, финансовые, политические и моральные права. Так просто.
После введения Охот прекратились все крупные войны; их заменили миллионы маленьких войн, количество соперников в которых было сведено к минимуму – двум.
Охота была делом совершенно добровольным, и ее цель отвечала самой практической и реалистичной точке зрения. Если кто-то хочет убить кого-то, гласили аргументы в ее пользу, почему не дать ему такую возможность при условии, что мы сумеем найти кого-то, желающего того же. Таким образом, они могут охотиться друг за другом и оставят нас в покое.
Несмотря на то что создавалось впечатление полной новизны, охотничьи игры были, в принципе, стары как мир. Это было качественно измененным возвращением к древним, более счастливым временам, когда наемники воевали друг с другом, а гражданские лица оставались в стороне и разговаривали об урожаях.
Для истории характерна цикличность. Когда накапливается слишком много явлений с одним знаком, он неминуемо переходит в противоположный. Время профессиональной – и часто бездействующей – армии прошло, наступил век массовой армии. Фермеры больше не говорили про урожаи, вместо этого они воевали за них. Даже если у них не было урожаев, которые следовало защищать, им все равно приходилось воевать. Рабочие оказались вовлеченными в хитроумные византийские интриги в заокеанских странах, а продавцы обувных магазинов с оружием в руках пробирались сквозь сумрачные джунгли и по вершинам гор, покрытым вечными снегами.
Почему они делали это? В те дни все казалось таким ясным. Приводилось множество причин, и каждый находил объяснение, отвечающее его чувствам. Однако то, что казалось столь очевидным, со временем утратило ясность. Профессора истории спорили между собой, эксперты в сфере экономики сомневались, психологи позволяли себе не соглашаться, а антропологи считали нужным напомнить.
Фермеры, рабочие и продавцы обувных магазинов терпеливо ждали, когда кто-нибудь скажет им: с какой стати, собственно, они подвергают свою жизнь опасности? Когда ясного ответа не последовало, они начали испытывать раздражение, недовольство и даже ярость.
Иногда они обращали оружие против правителей своих стран.
Растущая непримиримость народа, дополненная технологической возможностью умертвить всех и все, привела к излишнему накоплению факторов с одним знаком, и тот перешел в противоположный. Этого, конечно, нельзя было допустить.
На исходе пяти тысяч лет человеческой истории люди начали наконец что-то понимать. Даже правители, славившиеся тем, что неохотнее всех соглашались на перемены, осознали их неизбежность.
Войны не приводили ни к чему и не приносили никакой пользы; однако проблема склонности людей к насилию, которую не сумели искоренить долгие годы религиозного принуждения и полицейского обучения, все еще оставалась нерешенной. Решение было найдено в узаконенной в настоящее время Охоте.
Таким было по крайней мере одно объяснение возникновения этого явления. Справедливости ради следует отметить, что не все соглашались с подобным толкованием. Как всегда, профессора истории спорили между собой, эксперты в сфере экономики сомневались, психологи позволяли себе не соглашаться, а антропологи считали нужным напомнить.
Таким образом, если принять во внимание их возражения, у нас не остается ничего, кроме непреложного факта существования самой Охоты – факта такого же странного, как похоронные обряды древних египтян, такого же обычного, как обряды посвящения индейцев племени сну, и столь же непостижимого, как нью-йоркская фондовая биржа. В результате существование Охоты можно объяснить только ее существованием, поскольку, согласно по крайней мере одному авторитетному мнению, ничто оправдывает существование чего-нибудь.
Мелькали огни, включались контуры, щелкали реле, вращались диски. Перфокарты мелькали, как белые голуби, – и игровой компьютер соединил две жизни.
Охота АСС1334ВВ: Охотник – Кэролайн Мередит, Жертва – Марчелло Поллетти.
Глава 4
– Кэролайн, – произнес мистер Фортинбрас, – хочу поздравить вас с весьма изящным убийством.
– Спасибо, сэр, – ответила Кэролайн.
– Оно было, насколько я помню, девятым?
– Совершенно верно, сэр.
– Значит, осталось всего одно, а?
– Да, сэр. Если сумею.
– Сумеете, – заверил ее Фортинбрас. – Сумеете, потому что я, Дж. Уолстод Фортинбрас, говорю, что сумеете.
Кэролайн скромно улыбнулась. Фортинбрас ухмыльнулся. Он был боссом Кэролайн, главой компании «Телеплекс Ампуорк». Обладая небольшим ростом, он пытался найти величие в грандиозном, и его пристрастие к вульгарному отступало только перед наслаждением всем подлым и гнусным. Он откинулся назад, смахнул что-то с рукава куртки, сделанной из настоящей замши, поднес ко рту большую сигару, сплюнул на бесценный бухарский ковер с трехдюймовым ворсом, вытер рот кружевным платком, сплетенным нищими браминами у погребальных костров Ганга, и потер лоб полированным ногтем, стремясь показать, что думает.
Он не думал, разумеется; он пытался – и делал такие попытки на протяжении многих лет – продемонстрировать свой характер. Дело, однако, заключалось в том, что у мистера Фортинбраса характер отсутствовал. Превосходные специалисты трудились годами, стараясь исправить этот недостаток, но тщетно. Это было единственным проклятием в жизни Фортинбраса.
– Сейчас вы будете Охотником, верно? – спросил он у Кэролайн.
– Да, сэр.
– А вам уже сообщили, кто является вашей следующей Жертвой?
– Сообщили, сэр. Это мужчина по имени Марчелло Поллетти, житель Рима.
– Рима в штате Нью-Йорк?
– Нет, Рима в Италии, – учтиво поправила его Кэролайн.
– Ну что ж, это еще лучше, – заметил Фортинбрас. – Там, наверное, более живописно. Так вот, моя идея заключается в следующем, и я хочу, чтобы вы обдумали ее очень тщательно и сообщили мне свое мнение честно и прямо. Поскольку у нас, в нашей компании, есть потенциальный победитель в десяти Охотах, почему бы не попробовать снять документальный фильм о десятом убийстве? А?
Кэролайн задумчиво кивнула. Кроме нее и Фортинбраса, в кабинете находились еще трое мужчин – все молодые, красивые, смышленые и несносные.
– Да, да! – воскликнул Мартин.
Занимая пост старшего исполнительного заместителя продюсера, он был единственным (за исключением самого Фортинбраса), кому разрешалось пользоваться восклицательными знаками.
– Вы попали в самую точку, босс, – тихо заметил Чет.
Насколько он помнил, в прошлом году было снято тридцать семь документальных фильмов о различных аспектах Охоты.
– Лично я не уверен, – произнес Коул.
Будучи самым младшим исполнительным помощником, Коул знал, что на его долю выпал несчастливый долг расходиться во мнениях с шефом, поскольку Фортинбрас испытывал отвращение к людям, во всем поддакивающим ему, и не хотел, чтобы его окружали одни подхалимы. Коул ненавидел свою работу, потому что чувствовал, что Фортинбрас всегда прав. Он мечтал о времени, когда наймут четвертого исполнительного помощника, что позволит ему говорить «да».
– Трое против одного, – сказал Фортинбрас, омерзительно смачивая слюной конец сигары. – Видимо, вы остались в меньшинстве, а, Коул?
– Пожалуй, это к лучшему, – удовлетворенно отозвался Коул. – Я считаю своим долгом выражать собственную точку зрения, но уверяю вас, что я с ней не согласен.
– Мне нравится ваша прямота, – заметил Фортинбрас. – Честность и здравый смысл помогут вам сделать карьеру, пусть у вас не будет сомнений на этот счет. Итак, посмотрим. Что, если мы назовем фильм «Момент истины»?
Присутствующие умело скрыли гримасу отвращения. Фортинбрас продолжал:
– Впрочем, это название чисто рабочее; я просто, так сказать, примерял его. А вот еще одно: «Миг откровенности». Как вы считаете?
– Мне очень нравится! – тут же отозвался Мартин. – Прямо в десятку, босс.
– Здорово, очень здорово, – поддержал его Чет, наслаждаясь ужасом названия с полузакрытыми глазами.
– Я считаю, что в названии чего-то не хватает, – произнес Коул несчастным голосом.