Но если ей два с половиной столетия, то М'Квийе тогда и вовсе бабушка Мафусаила! Мне было приятно вспоминать их многочисленные комплименты моим лингвистическим и поэтическим способностям. О, эти высшие существа!
Но что она подразумевала под «теперь в них нет необходимости»? Почему эта истерика? Что означают эти странные взгляды М'Квийе?
Я почувствовал, что близок к чему-то важному, не считая, конечно, красивой девушки.
— А скажи-ка, — начал я небрежным тоном, — это как-нибудь связано с «чумой, которая не убивает», о которой писал Тамур?
— Да, — ответила она. — Дети, родившиеся после Дождей, не могут иметь своих детей, а у мужчин…
— Что у мужчин? — я наклонился вперед, включив память на «запись».
— A y мужчин нет возможности их делать.
Я так и отвалился на спинку кровати. Расовое бесплодие, мужская импотенция вслед за небывалым явлением природы. Может, когда-то в их хилую атмосферу Бог знает откуда проникло радиоактивное облако? Проникло задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы, мифические, как и мой дракон; задолго до того, как эти «каналы» послужили причиной правильных выводов на основе неверных данных. Жила ли тогда Бракса, уже в материнской утробе обреченная на бесплодие?
Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. Табачной индустрии на Марсе никогда не было. Как и выпивки. Аскеты, которых я встречал в Индии, по сравнению с марсианами просто поклонники Дионисия.
— Что это за огненная трубочка?
— Сигарета. Хочешь?
— Да, пожалуйста.
Она села рядом со мной, и я дал ей закурить.
— От нее щиплет в носу.
— Это ничего. Вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.
Прошла минута.
— О-о, — сказала она. Пауза, затем:
— Они священные?
— Нет, — ответил я, — это никотин — эрзац божественности.
Снова пауза.
— Только, пожалуйста, не проси меня перевести слово «эрзац».
— Не буду. Я порой испытываю то же самое, когда танцую.
— Это скоро пройдет.
— Теперь прочитайте свое стихотворение. У меня родилась идея.
— Подожди-ка минутку, — сказал я, — у меня есть кое-что получше.
Я встал, порылся в записных книжках и снова сел рядом с ней.
— Это первые три главы из Книги Екклезиаста, — объяснил я. — Тут много общего с вашими священными книгами.
Я начал читать.
Я успел прочитать всего одиннадцать стихов, когда она воскликнула:
— Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!
Я остановился и бросил записную книжку на столик, стоявший неподалеку. Бракса дрожала, но не так, как в тот день, когда она исполняла танец ветра, а будто молча содрогалась от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неумело, как карандаш. Я неуклюже обнял ее за плечи…
— Он такой печальный, — сказала она. — Как и все остальные.
Я порылся в памяти и любовно сделал импровизированный пересказ с немецкого на марсианский стихотворения об испанской танцовщице. Я подумал, что оно должно ей понравиться.
Так и оказалось.
— О-о… — сказала она. — Это вы написали?
— Нет. Это написано поэтом более талантливым, чем я.
— Я вам не верю. Это написали вы.
— Это написал человек по имени Рильке.
— Но вы перевели его на наш язык. Зажгите спичку, чтобы я увидела, как она танцевала.
— «Пламя вечности», — задумчиво произнесла Бракса, — и она затоптала его своими «маленькими крепкими ножками». Хотела бы и я так замечательно танцевать.
— Да ты лучше любой цыганки, — засмеялся я, задувая спичку.
— Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?
— Нет, — сказал я. — Ложись-ка лучше спать. Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече. И все упало. Я сглотнул. С трудом.
— Хорошо, — сказала она.
И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.
3
Дни были, как листья у Шелли: желтые, красные, коричневые, бешено гонимые западным ветром. Они вихрем неслись мимо меня кадрами микропленки. Почти все книги были уже отсняты. Ученым понадобится не один год, чтобы изучить их и оценить по достоинству. Весь Марс лежал у меня в столе.
Екклезиаст, которого я раз десять бросал и к которому столько же раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном Языке.
Я насвистывал, когда находился вне храма. Я накропал кучу виршей, которых раньше постыдился бы. Вечерами мы с Браксой бродили по дюнам или поднимались в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему думала, что я — Рильке, да я и сам почти поверил в это. Вот я в замке Дуино, пишу «Дуинские элегии».
«Разумеется, странно покинуть привычную Землю, обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли. Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто, значения не придавать и грядущего не искать в них…»
Никогда не пытайтесь искать грядущее в розах! Не надо. Нюхайте их (шмыг, Кейн), собирайте их, наслаждайтесь ими. Живите настоящим. Держитесь за него покрепче. И не просите богов объяснять. Листья, подвластные ветру, так быстро проносятся мимо… И никто не обращал на нас внимания. Или им было все равно?
Лора. Лора и Бракса. Вы знаете, они рифмуются, хотя немного и режет слух. Она была высокая, невозмутимая, белокурая (терпеть не могу блондинок). Папаша вывернул меня наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но большой бездельник, словоблуд с бородкой Иуды и собачьей преданностью в глазах… О да, он был прекрасным украшением вечеринок. Вот, собственно, и все.
Для нас наступили последние дни.
Пришел день, когда мы не увиделись с Браксой. И ночь.
И второй день. И третий.
Я был вне себя. Раньше я не осознавал, как близки мы стали, как много она для меня значит. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я боролся против того, чтобы в розах искали грядущее.
Мне пришлось спрашивать. Я не хотел, но у меня не было выбора.
— Где она, М'Квийе? Где Бракса?
— Она ушла, — сказала М'Квийе.
— Куда?
— Не знаю.
Я смотрел ей в глаза. Мне хотелось выругаться.
— Мне необходимо это знать. Она глядела сквозь меня.
— Она покинула нас. Ушла. Может быть, в горы. Или в пустыню. Это не имеет значения. Ничто не имеет значения. Танец заканчивается. Храм скоро опустеет.
— Почему? Почему она ушла?
— Не знаю.
— Я должен ее увидеть. Через несколько дней мы улетаем.
— Мне очень жаль, Гэлинджер.
— Мне тоже, — я захлопнул книгу, не сказав при этом «м'нарра», и встал. — Я найду ее.
Я покинул храм. М'Квийе сидела, как статуя.
Весь день я носился вверх-вниз по дюнам. Команде я, наверное, казался самумом. В конце концов пришлось вернуться за горючим.
Ко мне вышел Эмори.
— Ну, что скажешь? Господи, грязный-то какой, ну прямо мусорщик. С чего вдруг такое родео?
— Да я тут кое-что потерял.
— Посреди пустыни? Наверное, какой-нибудь из своих сонетов? Из-за чего еще ты бы стал так надрываться?
— Нет, черт возьми. Это личное. Джордж наполнил бак. Я полез в джипстер.
— Погоди! Ты никуда не поедешь, пока не расскажешь, в чем дело.
Я, конечно, мог бы вырваться, но и он мог приказать, чтобы меня силком притащили обратно, а уж тащить охотники нашлись бы. Я сделал над собой усилие и тихо, спокойно сказал:
— Я просто потерял часы. Мне их подарила мать: это фамильная реликвия. Я хочу их найти, пока мы не улетели.
— Может, они у тебя в каюте или в Тиреллиане?
— Я уже проверял.
— А может, их кто-нибудь спрятал, чтобы тебе насолить? Ты же знаешь, любимцем публики тебя не назовешь.
Я помотал головой:
— Я об этом уже подумал. Но я всегда ношу их в правом кармане. Скорее всего они вывалились, когда я трясся по этим дюнам.
Он прищурился.
— Я, помнится, как-то прочел на обложке одной из твоих книг, что твоя мать умерла при родах.
— Верно, — сказал я, мысленно чертыхнувшись. — Часы принадлежали еще ее отцу, и она хотела, чтобы они перешли ко мне. Отец сохранил их для меня.
Он фыркнул:
— Странный способ искать часы — ездить взад-вперед на джипстере.
— Ну… так я, может, увижу, если свет от них отразится, — неуверенно предположил я.
— Ну что ж, уже темнеет, — заметил он. — Нет смысла продолжать сегодня поиски. Набрось на джипстер чехол, — приказал он механику.
Он потрепал меня по плечу.
— Иди прими душ и перекуси. Судя по твоему виду, и то, и другое тебе не повредит.
Тусклые глаза, редеющие волосы и ирландский нос, голос — на децибел громче, чем у кого бы то ни было… Единственное, что дает ему право руководить!
Я стоял и ненавидел его. Клавдий! О, если бы это был пятый акт!
Но внезапно мысль о горячем душе и пище проникла в мое сознание. Действительно, и то, и другое мне не повредит. А если я буду настаивать на немедленном продолжении поисков, это только усилит подозрения.
Я стряхнул песок с рукава.
— Да, вы правы, идея действительно неплохая.
— Пошли, поедим у меня в каюте.
Душ был благословением, чистая одежда — Божьей милостью, а еда пахла, как в раю.
— Отлично пахнет, — сказал я.
Мы молча кромсали свои бифштексы. Когда дело дошло до десерта и кофе, он предложил:
— Почему бы тебе вечерок не отдохнуть? Оставайся здесь, отоспишься.
Я покачал головой:
— Слишком занят. Мало времени осталось.
— Пару дней назад ты говорил, что почти закончил.
— Почти, но не совсем.
— Ты еще говорил, что сегодня в храме служба.
— Верно. Я буду работать у себя в комнате. Он пожал плечами и, помолчав, сказал:
— Гэлинджер!
Я поднял голову: моя фамилия всегда означает неприятности.
— Это, конечно, не мое дело, — сказал он, — но тем не менее. Бетти говорит, что у тебя там девушка.
В конце предложения не было вопросительного знака. Это было утверждение, и оно повисло в воздухе в ожидании ответа.
Ну и сука же ты, Бетти! Корова и сука. К тому же еще и ревнивая. Какого черта ты суешь нос в чужие дела! Лучше бы закрыла на все глаза. И рот.
— А что? — спросил я.
— А то, — ответил он, — что мой долг как начальника экспедиции — проследить, чтобы отношения с туземцами были дружелюбными и дипломатичными.
— Вы говорите о них так, будто они дикари. Да ничего подобного!
Я поднялся.
— Когда мои заметки опубликуют, на Земле узнают правду. Я расскажу им то, о чем доктор Мур и не догадывался. Когда я поведаю о трагедии обреченной расы, которая смиренно и безразлично ждет смерти, суровые ученые зальются слезами. Я напишу об этом, и мне опять будут присуждать премии, только мне будет безразлично. Господи! — воскликнул я. — Когда наши предки дубинками забивали саблезубых тигров и пытались добыть огонь, у них уже была высокоразвитая цивилизация.
— Так все-таки есть у тебя там девушка или нет?
— Да, — сказал я. — Да, Клавдий! Да, папочка! Да, Эмори! Есть! Но я вам открою одну тайну. Марсиане уже мертвы. Они бесплодны. Еще одно поколение — и их не станет.
Я помедлил и добавил:
— Кроме как в моих записях да на нескольких микрофильмах и магнитных пленках. И в стихах о девушке, у которой болела душа и которая только танцем могла пожаловаться на несправедливость всего этого.
— А-а, — протянул он. И добавил после паузы: — Ты и правда в последнее время стал сам на себя не похож. Знаешь, иногда просто-таки вежлив бывал. А я-то диву давался. Не думал, что для тебя что-нибудь может так много значить.
Я опустил голову.
— Это из-за нее ты носился по пустыне? Я кивнул.
— Почему?
— Потому что она где-то там. Не знаю, где и почему. И мне необходимо ее найти до отлета.
— А-а, — опять сказал он.
Выдвинув ящик письменного стола, он вынул из него что-то завернутое в полотенце и развернул его. На столе лежала женская фотография в рамке.
— Моя жена.
Миловидное лицо с большими миндалевидными глазами.
— Я вообще-то моряк, — начал он. — Когда-то был молодым офицером. Познакомился с ней в Японии. Там, откуда я родом, не принято жениться на людях другой расы, так что мы не венчались. Но все равно она была мне женой. Когда она умерла, я был на другом конце света. Моих детей забрали, и с тех пор я их не видел. Это было давно. Об этом мало кто знает.
— Я вам сочувствую, — сказал я.
— Не надо. Забудь об этом.
Он поерзал в кресле и посмотрел на меня.
— Хочешь взять ее с собой на Землю — возьми. С меня, конечно, голову снимут, но я все равно слишком стар, чтобы возглавить еще одну экспедицию. Так что давай.
Он залпом допил остывший кофе.
— Можешь взять джипстер. Он закрутил свое кресло.
Я дважды попытался сказать «спасибо», но так и не смог. Просто встал и вышел.
— Сайонара и все такое, — пробормотал он у меня за спиной.
— Вот она, Гэлинджер! — услышал я. Я оглянулся.
— Кейн!
На фоне люка вырисовывался только его силуэт, но я услышал, как он шмыгает носом. Я повернулся.
— Что «вот»?
— Твоя роза.
Он достал пластиковый контейнер, разделенный внутри на две части. Нижнюю часть заполняла какая-то жидкость. В нее был опущен стебель. В другой части пламенела большая свежераспустившаяся роза — бокал кларета в этой ужасной ночи.
— Спасибо, — сказал я, засовывая ее под куртку.
— Что, возвращаешься в Тиреллиан?
— Да.
— Я увидел, как ты приехал, и подготовил ее. Немного разминулся с тобой в каюте капитана. Он был занят. Прокричал из-за двери, чтобы я попробовал поймать тебя в гараже.
— Еще раз спасибо.
— Она обработана специальным составом. Будет цвести несколько недель.
Я кивнул. И ушел.
Теперь в горы. Дальше. Дальше. Небо было, как ведерко со льдом, и в нем плавали две луны. Дорога стала круче, и ослик запротестовал. Я подхлестнул его, выжав газ. Выше. Выше. Я увидел зеленую немигающую звезду и почувствовал комок в горле. Упакованная роза билась о мою грудь, как второе сердце. Ослик заревел, громко и протяжно, потом закашлялся. Я еще немного подхлестнул его, и он испустил дух.
Я поставил джипстер на аварийный тормоз, вылез из машины и зашагал.
Как холодно, как холодно становится. Здесь, наверху. Ночью.
Почему? Почему она это сделала? Зачем бежать от костра, когда наступает ночь?
Я излазил вдоль и поперек каждое ущелье и перевал, благо ноги у меня длинные, а двигаться здесь несравнимо легче, чем на Земле.
Осталось всего два дня, любовь моя, а ты меня покинула. Почему?
Я полз по склонам, перепрыгивал через гребни. Я ободрал колени, локоть, порвал куртку.
Маланн? Никакого ответа. Неужели ты и правда так ненавидишь свой народ? Тогда попробую обратиться к кому-нибудь другому. Вишну, ты же хранитель. Сохрани ее! Дай мне ее найти.
Иегова? Адонис? Осирис? Таммуз? Маниту? Легба? Где она?!
Я забрел далеко и высоко и поскользнулся.
Скрежет камней под ногами, и я повис на краю. Как замерзли пальцы! Трудно цепляться за скалу.
Я посмотрел вниз: футов двенадцать или около того. Разжал пальцы и упал. Покатился по склону.
И тут раздался ее крик.
Я лежал неподвижно и смотрел вверх. Откуда-то сверху, из ночи она позвала:
— Гэлинджер! Я не двигался.
— Гэлинджер! И она исчезла.
Я услышал стук катящихся камней и понял, что она спускается по какой-то тропинке справа от меня. Я вскочил и нырнул в тень валуна.
Она появилась из-за поворота и стала неуверенно пробираться между камнями.
— Гэлинджер!
Я вышел из-за своего укрытия и схватил ее за плечи.
— Бракса!
Она снова вскрикнула и заплакала, прижавшись ко мне. Я впервые увидел ее плачущей.
— Почему? — спросил я. — Почему?
Но она только крепче прижималась ко мне и всхлипывала.
Наконец:
— Я думала, ты разбился.