Салмонеево братство?
Отзвук сумасшествия Персеевых времен?! Но если сумасшествия - почему Зевс не дал людям вдоволь посмеяться над Салмонеем, а уничтожил невинных жителей вместе с басилеем-еретиком и их городом?
- Большинство братьев сейчас здесь, в Ойхаллии, - продолжал Эврит. Надеюсь, мне не придется формально нарушать клятву, называя тебе их имена?
- Не придется, - кивнул Иолай.
Мысли его тем временем принимали совсем иной оборот. Плешивец Авгий ведь он правит Элидой, заново отстроенной резиденцией мятежного Салмонея! Спартанец Гиппокоонт - с этим пока неясно... зато Нелей Пилосский - внук Салмонея-Безумца по матери, фессалийке Тиро!
А Лаомедонт-троянец - не сам ли он распространяет слухи о себе: дескать, несокрушимые стены моего города возводили Феб с Посейдоном, а я потом изгнал богов прочь и даже грозился (когда боги потребовали платы) отсечь им уши и продать как рабов!
Мятеж против Олимпийцев?!
Задумавшись, Иолай пропустил последние слова Эврита мимо ушей.
Спохватившись, он затряс головой, делая вид, что в ухо ему попала вода.
Басилей Ойхаллии насмешливо наблюдал за этими действиями.
- Вот так и боги, - Эврит зачерпнул пригоршню благовонной пены и резко сжал кулак, - как вода в ухе: и слышать мешают, и не вытряхнешь... А надо бы. Пора уже нам самим брать в руки поводья истинной власти; пора нам править людьми.
Потом подумал и поправился:
- Нам, людям.
- То есть Салмонеевым братьям? - Иолай взял со стенного выступа костяное шильце, поиграл им; тоненькое жало послушно проклевывалось между пальцами и вновь исчезало.
- То есть.
- Ясно. Осталась малость - снести Олимп. Вы, случаем, не Гиганты? особенно сукин сын Авгий? Как там рапсоды поют? "Буйное племя Гигантов, прижитое Тартаром с Матерью-Геей; питомцы недр потаенных, взрастивших погибель богам олимпийским - о медношеие, о змеерукие, о разновсякие..." По-моему, еще и бронзоволобые. Ну как?
- Остроумно, - оценил Эврит, накручивая на палец длинную прядь, намокшую и оттого из белоснежной ставшую какой-то мутной. - Нет, Амфитрион, Гиганты - это не мы. И насчет недр Геи - чушь. Гиганты...
Он вдруг стал очень серьезен, и лицо басилея измяла, исковеркала странная судорога.
- Гиганты - наши дети. Наши и Павших. Нет, не дети - внуки. А остальное - про гибель богов олимпийских - правда.
Вода сделалась на миг нестерпимо холодной.
- Но ведь... Павшие - в Тартаре! - еле выдавил Иолай. - А те, которые на земле - чудовища! Они и на людей-то не похожи!..
- Не все. До некоторых из них - вернее, из их потомков (причем более-менее похожих на людей) - у Олимпийцев не дошли руки. Руки твоего Геракла, а также Персея, Беллерофонта и других... Мусорщиков. Например, Горгон было трое; две из них - Сфено и Эвриала - живы до сих пор. У той же Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы почти сразу взнуздали, чего не скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ Трехтелом Герионе. Бедный мальчик! - его смерть была для нас большим потрясением...
Иолай вспомнил рассказ близнецов, вернувшихся с Эрифии [Эрифия пурпурный остров Заката по ту сторону Океана; место обитания Трехтелого великана Гериона, внука Медузы Горгоны, чьи стада пасли Гигант Эвритион (Эвритион - греч. "родич Эврита") и двуглавый пес Орф] и приведших знаменитых коров Гериона - проклятые твари всю дорогу разбегались, и до Микен добралась в лучшем случае половина - о битве с Трехтелым, хозяином Эрифии, и его подручными.
Бедный мальчик?!
- Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим Гераклом из-за коров дрался? Нет, он прикрыл собой Дромос, ведущий на Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы вовсю плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но это правда - то почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не всегда это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители. Но... Зато теперь Гиганты существуют не только в песнях велеречивых рапсодов. Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.
- Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?
- Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.
- А сами Гиганты?
- Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться, растеряться... подвернуть ногу, наконец! - и Гиганты выполнят свое предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и Гигантов не станет.
"Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай. - Причем о некоторых Лукавый еще не знает."
- Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя вспомнив, что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.
- И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы вряд ли заметят подмену.
- И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?
- Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана, щепоть сонного порошка в вине - и Геракл спит, а Ификл завоевывает Микенский трон, "помогая" богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить законное право. Салмонеево братство поддержит вас...
- И люди будут править людьми.
- И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место Олимпийцев в умах ахейцев...
"Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не вырвалось у Иолая.
- Нам будут приносить жертвы? - спросил он вместо этого.
- Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.
- Человеческие - в том числе?
- Ну... не обязательно.
- Обязательно. Я знаю людей.
- А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил бы так же... и, быть может, еще поступлю.
Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он провел время в ванне с жидким навозом.
Или с кровью.
- Зато я осуждаю, - тихо сказал он. - Я - осуждаю. Не питая любви к жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб, дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней, чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов, героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе - не пойду. Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.
- Вас? - лицо Эврита побагровело от гнева. - Тебя и твоих пащенков, один из которых - даже и не твой?!
- Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой легкостью готовите участь жертвенного стада.
- Я никого не боюсь, Амфитрион.
- А вот это - правильно, - согласился Иолай и пошел прочь, давая понять, что разговор окончен.
Спину жег взгляд Одержимого.
10
А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к концу. Отзвенели луки, отсвистели стрелы, отсмеялись удачливые, отругались косорукие, и к последнему дню, дню басилейской охоты, из реальных претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось пятеро: немало удивленные этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто не запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной с чудовищно обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с Крита, красавчик и проныра.
И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды и провалы, слова и поступки - будет впоследствии многократно переврано, безбожно искажено и бесповоротно утеряно; никто не знал, да и не собирался, в общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.
- А вон и Иола! - отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в распахнутом зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела совсем еще юная девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел. - Хоть увидим наконец, за что боролись!
- А это кто? - невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и бесцеремонно ткнул волосатой рукой в сторону вторых носилок, где с интересом поглядывала на собравшихся мужчин черноволосая ровесница невесты, в отличие от хрупкой Иолы более похожая на молодую, вполне оформившуюся женщину. - На маму чем-то смахивает...
- Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, - лениво бросил Иолай, стараясь не показать, как задели его последние слова Алкида. - Который на "Арго"...
- Акастова дочка? - дружно удивились братья. - Ты-то откуда знаешь?
Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов, которые и домой не разъехались, и на охоту в качестве зрителей не собирались, оставшись во дворе - напиваться с горя на дармовщинку, славить Диониса-Лисия [Лисий - распускающий, освобождающий].
- Знаю, - Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью решил, что обо всем расскажет близнецам только по возвращении в Тиринф. - Мне малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?
И они вместе со всеми двинулись к воротам, для разнообразия давая подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу - парнишка раздобыл где-то короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял от счастья, явно надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.
...Дорога сначала шла под уклон, потом принялась петлять, время от времени прикидываясь еле заметной тропинкой для овец, уводящей охотников от побережья в лесистую сердцевину острова; солнечные лучи брызгали искрами во все стороны, поранившись о копейные жала и бронзовые насадки на концах луков; шумно галдели, бряцая оружием, многочисленные зрители в предвкушении отличного развлечения; даматы-придворные вслух славили твердость руки и божественную меткость своего басилея и его сыновей; впереди двумя цветными пятнами - нежно-розовым и лазурным - отсвечивали одеяния девушек, и доносилось шлепанье сандалий носильщиков по стертым камням.
Часть общего возбуждения передалась и Иолаю, а раскрасневшийся Лихас - тот вообще удрал вперед, затесавшись в самую гущу народа, где и врал напропалую про стрелы в колчане у Алкида: дескать, те самые, знаменитые, смоченные в черной желчи Лернейской Гидры, рядом стоять - и то опасно.
Ему верили.
Лишь на подходах к лесной прогалине, наискосок от которой простиралась обширная луговина, шелестя метелками пахучих трав чуть ли не в рост человека - лишь тогда басилей Эврит призвал к молчанию и вскоре принялся расставлять стрелков полукругом, лицом к дальней опушке леса, откуда высланные еще перед рассветом загонщики должны были выгнать дичь.
Носилки - устроив для девушек что-то вроде невысоких сидений установили в центре, за спинами стрелков; Иола-невеста сидела с прежним отсутствующим выражением на лице; если окружающее и волновало ее, то это никак не проявлялось. Утренний прохладный ветер играл выбившимися из прически светлыми прядями на висках, дергал полы легкой накидки, дерзко припадал к щеке зябким поцелуем - тщетно. Иола оставалась неподвижной.
Лаодамию же, напротив, живо интересовало происходящее, она то и дело о чем-то расспрашивала носильщиков и толстого неуклюжего дамата, стоявшего рядом, с нескрываемым любопытством рассматривала сосредоточенных претендентов на руку подруги; взгляд Лаодамии на мгновение задержался на Иолае (он и Лихас остались на правом фланге рядом с братьями, не пожелав отойти за деревья, потому что Лихаса сейчас никакая сила не могла оттащить от обожаемого Геракла; а Иолая - от обожаемого Лихаса); девушка задумчиво сдвинула пушистые брови, словно что-то вспоминая, потом обратилась к толстяку-дамату, - Иолай, словно почуяв интерес к своей персоне, резко вскинул голову...
В это время из леса, темно-зеленой стеной стоявшего на той стороне луга, донеслись приближающиеся крики, грохот, громыхание медных тимпанов; качнулись ветки напротив изготовившихся к стрельбе охотников, и крупный олень одним грациозным прыжком вылетел на открытое пространство и на мгновение замер, увидев множество людей.
Идеальная цель.
Это поняли все.
И восемь стрел почти одновременно с гудением пошли через луг. Кажется, никто из охотников не промахнулся - и Лаодамия зажала уши руками, когда олень, пронзительно вскрикнув почти как человек, бесформенной грудой повалился в траву.