Рассказ «Желание» был впервые опубликован по-французски в журнале «Меркюр де Франс» в январе 1898 года; годом позже он был напечатан по-английски в авторском сборнике «Зеленое окно» (Лондон: Леонард Смитерс, 1899).
Желание (© Перевод С. Теремязевой.)
I
«Сохраняют ли мертвецы свою власть после того, как их закапывают в землю? Могут ли они использовать эту власть и править нами, восседая на своих ужасных тронах? Может быть, их закрытые глаза становятся зловещими маяками, а парализованные руки хватают нас за ноги, чтобы направить на путь, выбранный ими? Нет, нет! Несомненно, когда мертвые превращаются в прах, их власть также рассыпается в прах».
Он часто думал об этом, сидя длинными летними вечерами рядом с женой у окна, выходящего на парк Печальных Фонтанов. Именно на закате, когда на их мрачный дом падали пурпурные брызги, он более всего ненавидел свою жену. Они поженились несколько месяцев тому назад и с тех пор все дни проводили одинаково — сидели перед окном в огромной комнате с громоздкой дубовой мебелью и тяжелыми темно-красными портьерами, пахнущими пылью и удушливым ароматом лаванды. Целый час он неотрывно смотрел на жену — высокую, бледную, хрупкую, с иссиня-черными волосами, кольцами спускавшимися на шею, с тонкими пальцами, перелистывающими страницы украшенного рисунками молитвенника, — затем вновь переводил взгляд на парк Печальных Фонтанов, где вдали, как серебряная мечта, поблескивала река. На закате ему начинало казаться, что река бурлит, словно поток крови, а деревья, облаченные в алые одеяния, размахивают сверкающими мечами. Один долгий день следовал за другим, а они так и сидели в комнате, молчали и наблюдали, как серо-стальные тени становятся багряными, потом серыми, а потом чернеют. Изредка они отправлялись на прогулку, проходили через ворота парка Печальных Фонтанов, и он слышал, что люди шепчут друг другу: «Какая красавица!» И его ненависть к жене стократно усиливалась.
Да, он отравлял ее, медленно, но верно, ядом более коварным и незаметным, чем яд в кольце Цезаря Борджа, — ядом, что таился в его глазах. Он смотрел на нее, не отрывая взгляда, и вытягивал из нее жизненные соки, иссушал ее вены, останавливал биение сердца. Он не нуждался ни в медленных ядах, от которых слабеет и чахнет плоть, ни в быстрых, от которых мгновенно сгорает мозг; его ядом была ненависть, и он изливал ее на белую плоть жены, лишая ее сил и способности удерживать рвущуюся на свободу душу. С тихим торжеством он наблюдал, как с каждым днем уходящего лета женщина слабеет; каждый день, каждый час она отдавала дань его глазам. Осенью у нее начались обмороки, очень напоминавшие каталепсию, и он заставил себя не поддаться слабости, продолжая ненавидеть, ибо чувствовал, что конец близок.
Однажды вечером, во время серого зимнего заката, жена, как всегда, лежала на кушетке в темной комнате, а он вдруг понял, что она умирает. Доктора прошептали, что это конец, и вышли, оставив их наедине. По своему обыкновению, он сидел у окна и смотрел на парк Печальных Фонтанов, когда внезапно она окликнула его.
— Ты получил то, чего так желал, — сказала она. — Я умираю.
— Я желал этого? — воскликнул он, всплеснув руками.
— Тише! — простонала она. — Ты думаешь, я не знаю? Целыми днями и месяцами ты высасывал из меня жизнь, забирал ее себе, чтобы выплеснуть на землю мою душу. Целыми днями и месяцами я находилась подле тебя; ты видел, что я умоляю пожалеть меня, но не сжалился. Что ж, твое желание скоро исполнится, я умираю. Все будет так, как ты хотел: мое тело умрет. Тело — но не душа. Да! — крикнула она, приподнявшись на подушках. — Моя душа не умрет, она будет жить и получит всемогущий скипетр власти, зажженный от звезд.
— О чем ты говоришь, жена!
— Ты мечтал избавиться от меня, но ты не будешь жить без меня. Долгими безлунными ночами и тоскливыми пасмурными днями я буду рядом с тобой. В хаосе грозы и бури, под вспышками молний, на вершине самой высокой горы — ты нигде не скроешься от меня. Отныне мы с тобой одно целое, ибо таковы условия сделки, которую я заключила с верховными жрецами смерти.
В полночь она умерла, а через два дня гроб с телом был погребен в заброшенном аббатстве. Убедившись, что жену зарыли в землю, он покинул парк Печальных Фонтанов и уехал в дальние страны. Он побывал в самых диких, самых неизведанных уголках земли; несколько месяцев провел в арктических морях; видел много страшных и трагических сцен. Он приучил себя к насилию и жестокости: он спокойно взирал на муки женщин и детей, страдания и страх мужчин. А когда через много лет он вернулся на родину, то поселился в доме с видом на заброшенное аббатство и могилу жены, даже не заглянув в дом, окна которого выходили на парк Печальных Фонтанов.
Здесь он проводил сонные дни и бессонные ночи — ночи, разрисованные жуткими, уродливыми картинами и снами наяву. Перед ним проплывали страшные призраки; в комнате возникали залитые холодным светом руины городов; в его ушах звучал барабанный бой марширующих армий, грохот мчавшихся в атаку эскадронов, шум войны. Перед ним возникали призраки женщин, они протягивали к нему руки и молили о милосердии. Почти всегда это были живые женщины, но порой он видел и мертвецов. Наконец пришел день, когда он отвел усталый взгляд от одинокой могилы и решил искать избавления в восточных снадобьях. Часами пребывал он в состоянии полусна-полуяви, бормотал отрывки из звучных, убаюкивающих стихов в прозе Бодлера или перелистывал страницы произведений сэра Томаса Брауна, вчитываясь в его загадочные глубокомысленные фразы, где за каждой буквой скрывались тайны жизни и смерти.
Однажды ночью, когда луна вошла в последнюю фазу, он услышал, как за окном кто-то царапается. Распахнув окно, он почувствовал спертый тяжелый запах, какой обычно стоит в подземных усыпальницах. И тут же увидел жука — чудовищного, нереально огромного; он полз по той стене дома, что выходила на кладбище; забравшись в комнату, жук побежал по полу, быстро перебирая лапками. Двигаясь на удивление быстро, тварь заползла на стол возле его кушетки. Содрогаясь от отвращения, он осторожно приблизился к жуку и вдруг, к своему ужасу, увидел глаза этого существа — красные, как две капли крови. Задыхаясь от ненависти, он смотрел на жука, не отрываясь; красные глаза притягивали его, впивались в него, словно зубы. В ту ночь его не посещали обычные видения — нет, он смотрел только на жука! Всхлипывая, сидел он, жалкий и беззащитный, не в силах отвести взор от ужасной твари; глядя на ее ядовитые зубы, он думал о том, чем она может питаться. Ночь показалась ему столетием; он просидел до самого утра, в ужасе взирая на отвратительную скользкую тварь. С первыми лучами зари жук уполз, оставив после себя запах гнили и тлена. Однако день не принес покоя, ибо мерзкое насекомое продолжало являться и в дневных сновидениях. В ушах звучала музыка, наполненная страстью и жалобными стонами, криками скорби и тревоги. Ему казалось, что на него движется некто, вооруженный с головы до ног, а он стоит перед ним голый и беззащитный — и так весь день, до самой ночи, когда из развалин аббатства, из этой равнодушной, всеми забытой Голгофы, всегда находившейся у него перед глазами, вновь выползло мерзкое чудовище. Оно двигалось медленно и спокойно, но внутри его, возможно, бушевали гроза и буря! Дрожа и испытывая чувство неизгладимой вины, он поджидал эту тварь — змея, посланника мертвых. Так повторялось день за днем, ночь за ночью. С первого дня новолуния до того момента, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но это не приносило облегчения. Наоборот, это время превращалось в кошмар, рождало ощущение такого ужаса, что он, дрожа и изнывая от страданий, ждал лишь одного — безумия. Он не страдал физически, но его окутывали облака духовного страха: он чувствовал, что этому мерзкому отродью, этому безмолвному гостю, нужна его жизнь, его плоть и кровь. Так проводил он все дни, стоя у окна и мучительно вглядываясь во тьму. И вот наконец наступила ужасная ночь, отмеченная невероятными потрясениями и болью.
II
На рассвете, когда трава была еще тяжела от росы, он вышел из дома, прошел по кладбищу и остановился у железных ворот усыпальницы, где лежала его жена. Стоя в воротах и шепча молитвы, он стал бросать в склеп баснословно дорогие вещи: шкуры зверей-людоедов, тигров и леопардов; шкуры животных, пивших воду из Ганга и купавшихся в грязи Нила; драгоценные камни, некогда принадлежавшие фараонам; бивни слонов и редчайшие кораллы, за которые можно было отдать жизнь. Затем воздел руки и так громко, что голос его мог достать небеса, крикнул:
— Прими эти дары, о душа, требующая отмщения, и оставь меня в покое! Тебе довольно?
Через несколько недель он снова пришел к склепу и принес священную чашу для причастия, отделанную драгоценными каменьями, и дароносицу из чистого золота. Он наполнил их драгоценным вином, поставил посреди усыпальницы и гневно крикнул:
— Прими мой дар, неумолимая душа, и отпусти меня! Разве этого недостаточно?
Наконец он принес браслеты, принадлежавшие той, кого он любил и чье сердце разбил, расставшись с ней, чтобы умилостивить мертвеца. Он принес длинную прядь ее волос и платок, пропитанный ее слезами. Усыпальница огласилась жалобным шепотом, похожим на стон:
— О жена моя, неужели этого недостаточно?
Но все, кто находился рядом с ним, видели: его дни сочтены. Ненависть к смерти, страх перед ее неотвратимой лаской придавали ему сил. Своими тонкими худыми руками он словно пытался оттолкнуть невидимого убийцу. Он видел тех, кто пришел за ним, более четко и красочно, чем собственные сновидения, ибо уже созерцал залитый ярким светом пейзаж у входа в царство смерти. Он отчаянно цеплялся за жизнь, как скряга цепляется за сундук с золотом, как сопротивляется влюбленный, когда его разлучают с возлюбленной, — но все-таки испустил дух.
Серым промозглым осенним вечером его отнесли в усыпальницу, чтобы похоронить рядом с женой. Так он пожелал, ибо знал, что лишь здешний мрак дарует ему покой. По дороге в склеп ему пели величественную надгробную песнь, в которой слышался глухой мерный топот парадного марша. Мелодия этой песни звенела в порывах ветра и плакала в ветвях старых деревьев. В усыпальнице люди опустили его в могилу и встали рядом на колени, чтобы помолиться за его душу. Requiem aeternam dona ei, Domine![27]
Когда же все собрались покинуть заброшенное аббатство, в склепе неожиданно зазвучали слова — до того прекрасные и ужасные, что люди замерли, прислушиваясь, и глядели друг на друга с перекошенными от ужаса бледными лицами.
Сначала раздался женский голос:
— Ты пришел.
— Да, я пришел, — ответил голос мужчины. — И сдаюсь на твою милость, победительница.
— Долго же я тебя ждала, — сказала женщина. — Много лет я лежала здесь, дождь лился на меня сквозь камни, снег давил мне на грудь. Много лет, пока солнце танцевало над землей, а луна дарила свою бледную улыбку садам и всем благам земли. Я лежала вместе с червем и заключила с ним союз. Ты делал только то, чего хотела я. Ты был игрушкой в моих мертвых руках. Да, ты украл у меня тело, но я украла у тебя душу!
— Но я могу обрести покой… теперь… наконец?
Голос женщины зазвучал громче, разнесся под сводами склепа, как трубный глас:
— Мне не нужен покой! Ты и я — отныне мы во владениях той, которая правит могущественной империей! Мы оба трепещем пред царицей смерти!
Услышав этот разговор, люди бросились назад, в усыпальницу, и вскрыли гробы. В первом, старом и полусгнившем, они увидели тело женщины. Казалось, она умерла совсем недавно. Зато тело мужчины почти разложилось и выглядело ужасно — как труп, много лет пролежавший в земле.
Дион Форчун
I
Никогда не мог понять, кем считать доктора Тэвернера — героем или злодеем. Нет сомнений, что он был человеком бескорыстным, самых высоких идеалов, однако методы, которые он использовал для воплощения этих идеалов, мягко говоря, вызывали сомнение. Он не просто обходил закон — он его полностью игнорировал. С больными он обращался с величайшей бережностью, но свои глубочайшие познания в области психологии использовал для того, чтобы разбивать человеческую душу на мелкие кусочки, действуя в той же спокойной, методичной и доброжелательной манере, словно все его внимание было направлено исключительно на лечение пациента.
С этим странным человеком меня свел самый обычный случай. Отслужив в Королевском корпусе военно-медицинской службы, я вышел в отставку, после чего обратился в агентство по найму медицинских работников и поинтересовался, какие вакансии свободны на данный момент.
Я сказал:
— Я только что вернулся с военной службы, у меня совершенно расшатаны нервы. Мне нужно какое-нибудь тихое местечко, где я мог бы прийти в себя.
— Не вы один, — ответил клерк и внимательно взглянул на меня.
Он немного подумал.
— Вообще-то одна вакансия есть, — проговорил он. — Интересно, сколько вы сможете продержаться? Я отправлял туда уже несколько человек, и ни один не захотел остаться.
Вот так я получил адрес и оказался на одной из боковых улочек, примыкающих к Харлей-стрит. Там я познакомился с ученым, которого, несмотря ни на что, считаю самым великим из всех, кто попадался на моем пути.
Высокий, худощавый, с худым лицом, словно обтянутым кожей, он словно не имел возраста — ему можно было дать и тридцать пять, и шестьдесят пять. В течение часа, пока длилась наша беседа, он казался мне то юношей, то старцем. Не теряя времени, он тут же перешел к делу.
— Мне как раз требуется помощник, — сообщил он. — Насколько я понял, в армии вы занимались психиатрией. Хочу предупредить, что мои методы вы можете счесть не совсем обычными. Тем не менее, поскольку мне удалось добиться положительных результатов там, где другие потерпели неудачу, я считаю их оправданными и отказываться от них не собираюсь. Мне даже кажется, доктор Роудс, что мои эксперименты превосходят все притязания моих коллег.
Этот несколько циничный подход к делу мне не понравился, хотя нельзя было не признать, что в настоящее время в лечении психических заболеваний действительно отсутствуют строго научные методы. Словно прочитав мои мысли, доктор продолжал:
— Я изучаю главным образом те области психиатрии, какими не решается заняться большая наука. Если согласитесь со мной работать, вы познакомитесь с самыми удивительными явлениями. Прошу вас лишь об одном: открыть разум неизведанному, а рот закрыть на замок.