— Мы все еще на вашей земле? — спросил Смоки, когда они миновали каменный забор.
— Владения Дринкуотеров, — ответил Док. — Кстати, вот этот лишайник — ползучей разновидности, с серебристым оттенком — может насчитывать сотни лет жизни.
— Я и хотел уточнить, ваша ли это земля — то есть принадлежит ли она Дринкуотерам, — пояснил Смоки.
— Видишь ли, — снова заговорил Док, водя ружьем в воздухе в поисках мишени, — я-то, собственно, и не Дринкуотер. Это не
Ответственность
Когда охотники, поеживаясь от вечернего, почти что зимнего, холода, возвращались домой далеко в обход, с сумкой, где лежали четыре подстреленные птицы, им на глаза попалась штуковина, которая озадачивала Смоки и раньше: он уже привык видеть в здешних окрестностях остовы лишь наполовину достроенных сооружений (теплицы, храмы) — заброшенные, однако как-то еще пригодные, но кому и на что сдался старый автомобиль, проржавевший посреди поля до неузнаваемости? Автомобиль был совсем древний; должно быть, он простоял на этом месте уже лет пятьдесят; его снабженные спицами колеса наполовину ушли в землю и выглядели такими же ветхозаветными и одинокими, как сломанные колеса фургонов первых переселенцев, вросшие в почву прерий Среднего Запада.
— «Форд-тэ», да… — произнес Док. — Когда-то это была машина моего отца.
Не сводя глаз с автомобиля, они остановились у каменной стены, для согрева передавая друг другу, по обычаю охотников, плоскую фляжку.
— Когда я подрос, — рассказывал Док, вытирая рот рукавом, — то начал спрашивать, откуда я взялся. Ну-с, понемногу вытянул у них все об Эми и Августе, но, видишь ли, Эми всегда хотелось изображать дело так, будто ничего в действительности не было, что она просто-напросто давний друг семьи, хотя всем все было известно как нельзя лучше, даже Крису Вудзу, а сама она не могла удержаться от слез, если я приходил ее навестить. Вайолет… Вайолет, казалось, забыла Августа начисто, но знать наверняка, что у нее на уме, никто не мог. Нора твердила одно: он сбежал. — Доктор передал фляжку Смоки. — Как-то я набрался смелости и спросил Эми, что это была за история, но она только смешалась — прямо как девчонка, иначе не скажешь, вот и все. Август был ее первой любовью. А первая любовь ведь редко забывается, правда? Я, в некотором смысле, этим даже горжусь.
— Дитя любви, считалось, это нечто особенное, — вставил Смоки. — Либо в сторону добра, либо в сторону зла. Перл в «Алой букве». Эдмунд в…
— Я был уже в том возрасте, когда хочется знать обо всем наверняка, — продолжал Док. — Выяснить точно, кто ты такой. Установить свою личность. Ну, ты знаешь, как это бывает. — (Смоки не знал.) — Я подумал: мой отец сбежал, не оставив, насколько мне известно, никакого следа. А нельзя ли и мне сделать то же самое? Может быть, это у меня тоже в крови? И возможно, если я найду его после черт знает каких приключений, я заставлю его меня признать. Я стисну его плечи, — фляжка, которую Док держал в руке, помешала придать жесту должную выразительность, — и скажу ему: я — твой сын. — Он откинулся на спину и задумчиво припал к фляжке.
— И вы сбежали?
— Сбежал. Вроде того.
— И что?
— Далеко уйти не удалось. К тому же из дома всегда посылали деньги. Выучился на доктора, хотя много никогда и не практиковал; посмотрел Большой Мир, пусть краешком глаза. Но я вернулся. — На губах его появилась смущенная улыбка. — Думаю, они знали, что я вернусь. Софи Дейл знала. Так она теперь говорит.
— И отца своего вы не нашли, — полувопросительно сказал Смоки.
— И да, и нет. — Док смотрел на темный предмет посреди поля. Скоро он превратится в бесформенный бугорок, на котором даже трава не будет расти, потом исчезнет совсем. — Знаешь, мне кажется, правду говорят: хоть мы и отправляемся в поисках приключений за тридевять земель от дома, а находим то, что искали, прямо у себя во дворе.
Все это время, снизу и со стороны, недвижно застыв на месте у себя в убежище в каменной стене, за ними наблюдал Луговой Мышонок. О чем это они? Он принюхивался к отвратительному запаху крови, исходившему от них; смотрел, как двигались их рты, как будто они поглощали огромное количество пищи, но они ничего не ели. Луговой Мышонок, сидя на шершавой подушке из лишайника, где с незапамятных времен сиживали его далекие предки, недоумевал; недоумение заставляло его нос быстро подергиваться, а полупрозрачные ушки, будто крохотные чашечки, вбирали в себя звуки, которые издавали два пришельца.
— Не стоит вникать в некоторые вещи слишком глубоко, — говорил Док. — В то, что нам дано. В то, что никак нельзя изменить.
— Не стоит, — не слишком убежденно поддакивал Смоки.
— Мы, — настаивал Док, и Смоки подумал, что знает, кто имеется в виду под словом «мы», а кто нет, — мы несем ответственность. Не годится ни с того ни с сего удирать на какие-то поиски и закрывать глаза на возможные желания и нужды окружающих. Мы должны думать о них.
Так и не разрешив своего недоумения, Луговой Мышонок заснул, но тут же, вздрогнув, очнулся, когда два огромных существа встали на ноги и принялись укладывать свои непостижимые принадлежности.
— Иногда нам не под силу понять все, — заключил Док с таким видом, будто эта великая мудрость далась ему не без многих потерь. — Но мы обязаны доигрывать свои роли до конца.
Смоки выпил и надел на фляжку колпачок. Неужели он действительно намерен снять с себя ответственность, отказаться от своей роли, совершить нечто ужасное, на него не похожее и совершенно безнадежное? То, что вы ищете, находится в вашем собственном дворе: мрачная, в данном случае, шутка. Что же, ответа Смоки не знал и не знал, кого можно спросить; знал он только одно: он устал от борьбы.
Но как бы то ни было, подумал он, это случалось в мире уже не один раз. Не он первый, не он последний.
Праздник урожая
Ежегодно, после подвешивания убитой дичи, в Эджвуде устраивался званый ужин. На протяжении всей недели являлись посетители, с которыми уединялась для беседы двоюродная бабушка Клауд: они привозили арендную плату или объясняли, почему не могут заплатить. (Смоки, понятия не имевшего о недвижимости и ее возможной стоимости, не слишком изумляла ни громадная величина собственности Дринкуотеров, ни странный метод управления ею, однако эта ежегодная церемония весьма напоминала ему феодальные традиции.) Большинство визитеров приносили с собой ту или иную дань: галлон сидра, корзинку яблок с белыми разводами на кожуре, помидоры, обернутые пурпурной бумагой.
Флады, а также Ханна и Санни Нун, самые крупные (во всех отношениях) из числа арендаторов, остались на ужин. Руди принес утку из собственного хозяйства — пополнить стол; по такому случаю из комода была извлечена кружевная скатерть, издававшая легкий запах лаванды. Клауд открыла свою полированную шкатулку, где хранила свадебное серебро (в роду Дринкуотеров она была единственной невестой, которой преподнесли такой подарок, — Клауды в подобных делах отличались большой щепетильностью); огоньки свечей заиграли на нем и на бокалах из граненого хрусталя (один из них с негромким горестным звоном разбился об пол).
На стол поставили много хмельного и темного, как морская глубь, вина, которое Уолтер Оушн изготавливал каждый год, а на следующий разливал по бутылкам: это было его подношение. С наполненными этим вином бокалами произносились тосты над лоснившейся от жира дичью и блюдами с плодами осеннего урожая. Руди поднялся с места (при этом живот его навис над краем стола) и продекламировал:
— К вам, хозяин и хозяйка,
Счастье пусть придет —
И к детишкам, что в столовой
Водят хоровод.
В этом году у него появился на свет внук Робин, Санни Нун вновь родил близнецов, а Смоки обзавелся дочерью — Тейси.
Мам высоко подняла свой бокал:
— Пусть дом от бурь укроет вас,
Очаг согреет в поздний час;
Еще важней, когда в метель
Придет любовь.
Смоки заговорил было по-латыни, но Дейли Элис и Софи простонали так выразительно, что он умолк, а потом начал снова:
— Тушеный гусь, табак, одеколон
— Трикраты окрыленный, дар небесный
Всем щедрым душам: силою чудесной
Он полнит, ублажая испокон
Тень убывающую плоти нашей.
— Ублажая испокон, это хорошо, — заметил Док. — И тень убывающая плоти нашей — тоже.
— Я и не знал, что ты курильщик, — заметил Руди.
— А я не знал, Руди, — с нажимом парировал Смоки, вдыхая исходивший от него густой аромат лосьона «Олд Спайс», — что у тебя такая щедрая душа. — И потянулся за графином.
— А я прочитаю стишок, который выучила в детстве, — заявила Ханна Нун. — Потом сразу — за вилки!
Отцу и Сыну, и Духу Святому,
Проворным в еде, — по чану большому!
Захваченные Повестью
После ужина Руди раскопал груду ветхозаветных пластинок (тяжелых, как блюда), к которым давно никто не прикасался, и они, окаймленные пылью, громоздились на буфете. Он перебирал эти сокровища, встречая старых друзей радостными возгласами. Пластинки ставили на проигрыватель, начались танцы.
Дейли Элис, пройдя один круг, почувствовала себя не в силах продолжать и, сложив руки на своем огромном животе, напоминавшем молитвенную скамеечку, отошла в сторону — отдыхать и наблюдать за другими. Великан Руди кружил свою миниатюрную жену, как заводную куклу, и Элис подумала, что за прожитые годы супружества он, должно быть, научился общаться с ней так, чтобы не переломать ей кости; она представила, как он налегает на нее всем своим чудовищным весом; нет, наверное, это она вскарабкивается на него, словно на высокую гору.
Макаем пончики — юбба, юбба —
Макаем пончики — юбба, юбба —
Макаем пончики — плюх! — в чашку кофе!
Смоки, оживленный, раскованный, с разгоревшимися глазами, излучал веселость, сияя как солнце; смехом он заразил и Дейли Элис. Жизнерадостность — это он хотел всем продемонстрировать? И где он выучил слова этих бредовых песенок: ведь он, казалось, отродясь не знал ничего из того, что известно всем и каждому? Смоки танцевал с Софи, рост которой позволял ему обхватить ее талию должным образом: вел он ее галантно, но не слишком умело.
Луны бледный лик над холмами зелеными,
Солнце садится в лазурное море.
Как солнце. Дейли Элис тоже ощущала в себе солнце, только маленькое, но оно согревало ее изнутри. У нее появилось чувство, которое она испытывала и раньше: будто она глядит на Смоки, да и на всех остальных, откуда-то издалека — или с большой высоты. Было время, когда она казалась себе уютной, крохотной обитательницей просторного жилища Смоки: укрытая от всех бед, она могла перебегать из комнаты в комнату, не покидая, однако, зоны его притяжения. Теперь, чаще всего, ситуация представлялась ей иначе: с течением времени это он, Смоки, умалился до размеров мышки, нашедшей себе приют у нее в доме. Великанша — вот кем она, по ее ощущениям, становится. Внешние ее границы безмерно расширились; ей казалось, что еще немного — и она займет чуть ли не все пространство внутри стен самого Эджвуда; будет такой же огромной, такой же столетней, уютно распластавшейся и столь же вместительной. И по мере того, как Дейли Элис вырастала все больше, — эта мысль поразила ее, как молния, — те, кого она любила, уменьшались в размере с той же неотвратимостью, как если бы удалялись от нее на огромное расстояние, а она оставалась на месте одна.
— «Нет, я не солгу, — напевал Смоки мечтательно-томным фальцетом, — всю мою любовь к тебе я сберегу».
Вокруг нее, казалось, сгущались какие-то тайны. Дейли Элис тяжело поднялась со стула и со словами: «Нет-нет, ты останься», — отстранила Смоки, подошедшего было к ней, а затем с трудом взобралась по лестнице с таким видом, будто несла перед собой гигантское хрупкое яйцо, из которого вот-вот должен вылупиться птенец. Она еще подумала, что неплохо бы ей посоветоваться, пока не наступила зима, иначе потом будет поздно.
Но когда Дейли Элис присела на край кровати у себя в спальне, куда снизу долетали слабые отзвуки музыки — бесконечное повторение «тик-так» и «топ-хлоп», — ей сделалось ясно, какой совет она получит, если за ним отправится. Она еще раз удостоверится в том, что ей известно уже давным-давно, только это знание постоянно тускнело и затмевалось повседневной рутиной, бесполезными надеждами и столь же бесполезным отчаянием, а именно: если все это действительно Повесть, внутри которой она находится, тогда любое ее движение и любой, чей бы то ни было, жест входят в эту Повесть составной частью — приглашение к танцу, рассаживание за обеденным столом, благословения и проклятия, радость, тоска, промахи, равно и бегство от Повести или противодействие ей. Да, все это тоже служит только материалом для Повести. Они выбрали Смоки для нее, и лишь потом она выбрала его для себя; или же она выбрала его, а уже после этого они выбрали его для нее; и так, и так — все это входило в Повесть. И если теперь Смоки начнет неуловимо от нее отдаляться и она его потеряет (в этом день ото дня, благодаря еле слышным будничным сигналам, в ней крепла уверенность), тогда и эта потеря, и огромность этой потери, малейшие из порывов, взглядов — прямых и косых, малейшие из уходов, вспышек гнева, примирений, желаний, образующих Утрату и отъединяющих Смоки от нее, как слои черного лака запечатывают нарисованную на японском подносе птицу или потоки дождя все глубже вмораживают упавший лист в покрытый льдом зимний пруд, все это — часть Повести. И если бы вдруг перед ними на той сумрачной аллее, по которой они теперь шли, открылся внезапно новый поворот, менее всего ожидаемый выход на необъятные просторы полей, усеянных цветами, будто звездами; или хотя бы они оказались всего-навсего на перекрестке с дорожными указателями, сдержанно намекающими на возможную близость таких полей, то и тогда все это не могло быть ничем иным, как только Повестью; теми, кого Дейли Элис считала наделенными мудростью; теми, кто, по ее догадкам, нескончаемо длил эту Повесть. Как-то — при том, что жизни Дринкуотеров и Барнаблов убывали день ото дня — рассказчиков нельзя было винить ни за одну подробность, потому что они, в сущности, на самом деле ничего не рассказывали, не пряли нить повествования: они только знали, как оно будет развертываться, чего не могла знать Элис и должна была этим удовлетвориться.