— Отлично. Она получила твою открытку.
Когда он вспомнил о немногих открытках и письмах, которые посылал из Города, — уклончивых и хвастливых, бессодержательных или чудовищно шутливых, — в нем зародился ужас. Последнюю открытку, на день рождения, он — о господи — нашел в мусорном ведре; неподписанная, она была заполнена сентиментальной патокой. Молчание его затянулось, он был пьян — так что послал открытку. Теперь он понял, каково ей, наверное, было: словно ее пырнули ножом для масла. Он опустился на ступени крыльца, неспособный пока идти дальше.
Жуткая беда
— Ну, что ты думаешь, Мамди? — спросила Дейли Элис, заглядывая во влажную темноту старого ледника.
Мамди изучала запасы в шкафах.
— Тунец? — с сомнением спросила она.
— О боже, — проговорила Дейли Элис. — Смоки будет сверлить меня взглядом. Знаешь этот взгляд?
— Знаю.
— Ладно. — Несколько мокрых пятен на металлических полках из планок съеживались, казалось, у нее на глазах. Здесь, как в пещере, постоянно капало с потолка. Дейли Элис вспомнились старые дни и большой белый холодильник, битком набитый свежими овощами и цветными контейнерами; быть может, там лежала разукрашенная индейка или окорок с ромбовидным рисунком, а в обдающей холодом морозильной камере мирно дремали аккуратно завернутое мясо и другие блюда. И весело мигавший огонек, который освещал всю эту сцену. Ностальгия. Коснувшись холодной бутылки молока, Дейли Элис спросила:
— Руди сегодня приходил?
— Нет.
— Он уже, в самом деле, слишком стар. Ворочать большие ледяные блоки. И он все забывает. — По-прежнему глядя в ледник, она вздохнула: теряющий силы Руди, общий упадок хозяйства, неважнецкий обед, который, вероятно, их ожидал, — все это, казалось, символизировал обитый цинком ледник.
— Ну ладно, дорогая, не держи дверцу открытой, — мягко заметила Мамди. Пока Элис закрывала ледник, распахнулась дверь буфетной.
— О боже, — воскликнула Элис. — Оберон.
Она кинулась к нему с распростертыми объятиями, словно он попал в беду и нужно было немедленно спешить на помощь. Но горестный вид Оберона объяснялся не приключившимся с ним бедствием, а походом по комнатам, который он только что предпринял. Дом немилосердно осадил его воспоминаниями, давно забытыми запахами, мебелью в глубоких царапинах, истертыми коврами и окнами с видом в сад, которые до краев наполнили его зрение, словно он отсутствовал не полтора года, а полжизни.
— Привет, — сказал Оберон.
Элис опустила руки.
— Посмотри на себя. Что это?
— О чем ты? — спросил он с вымученной улыбкой, гадая, какие признаки деградации прочла Элис в его чертах. Дейли Элис подняла палец и прочертила сплошную линию бровей, перпендикулярную носу. — Когда ты это вырастил?
— Что?
Дейли Элис коснулась точки над своим собственным носом, которая была отмечена признаком, свойственным потомкам Вайолет (едва заметным, потому что волосы у нее были светлые).
— А. — Оберон пожал плечами. Сам он ни о чем не догадывался: в последнее время не часто изучал себя в зеркале. — Не знаю. — Он рассмеялся. — Как тебе нравится? — Он тоже коснулся своей переносицы. Волоски были мягкие и тонкие, как у ребенка. Только один или два выделялись жесткостью. — Старею, должно быть.
Она видела, что он прав. За время отсутствия он пересек порог, после которого жизнь вянет скорее, чем расцветает; следы этого были заметны на его лице и тыльной стороне ладоней. Ощутив в горле ком, Элис, чтобы не пришлось говорить, снова обняла сына. Через ее плечо Оберон обратился к бабушке:
— Привет, Мамди. Нет, послушай, не вставай, не надо.
— Что же ты, нехороший мальчишка, не написал матери, — сказала Мамди. — Не предупредил, что приезжаешь. В доме хоть шаром покати.
— Да ладно, все в порядке. — Оберон высвободился из объятий матери и шагнул, чтобы приложиться к мягкой, как пух, щеке Мамди. — Как тебе жилось?
— Все так же. — Подняв глаза, она пристально его изучала. У Оберона всегда было чувство, что бабушке известна какая-то его постыдная тайна, и если бы меж обычных тем, о которых она привыкла беседовать, открылась щель, он был бы разоблачен. — Качусь с горки. А ты вырос.
— Ну-ну, не думаю.
— Или вырос, или я забыла, какого ты большого роста.
— Ах, вот что. Ну ладно. — Каждая из женщин глядела на него глазами своего поколения и видела не то, что другая. Он чувствовал, что его изучают. Нужно было снять пальто, но он не помнил, что надето внизу, а потому уселся за дальний конец стола и повторил: — Ладно.
— Чай, — проговорила Элис. — Как насчет чая? Будешь пить и рассказывать о своих приключениях.
— Чай — это здорово.
— А как там Джордж? — спросила Мамди. — И его компания?
— О, цветут. — Оберон уже несколько месяцев не бывал на Ветхозаветной Ферме. — Как всегда, цветут. — Он весело потряс головой, вспоминая чудачества Джорджа. — Эта безумная ферма.
— Помню, в свое время там было совсем недурно. С тех пор немало воды утекло. Угловой дом, где обитало семейство Маусов…
— До сих пор обитает, — поправил ее Оберон. Он бросил взгляд на мать, которая с чайником хлопотала у большой плиты. Она потихоньку утерла глаза рукавом свитера, заметила, что Оберон смотрит, и повернулась к нему, не выпуская из рук чайник.
— …И после смерти Филлис Таунз, — продолжала Мамди, — которая долго болела, и доктор думал, что засек болезнь в почках, но сама Филлис…
— Скажи, как все было на самом деле, — попросила Элис сына. — На самом деле.
— На самом деле ничего такого не происходило. — Оберон опустил глаза. — Прости.
— Ну что ж, — сказала Элис.
— Я о том, что не писал и все такое. Не о чем было особенно сообщать.
— Ладно-ладно. Просто мы беспокоились.
Оберон поднял взгляд. Ему действительно не приходило в голову. Он был проглочен многолюдным страшным Городом, исчез без вести в пасти дракона. Конечно, родные о нем беспокоились. Как уже произошло однажды в этой кухне, в Обероне открылось окошко, и через него он увидел собственную реальность. Его любили, о нем беспокоились, независимо от его достоинств. Он снова пристыжено опустил глаза. Элис отвернулась к плите. Бабушка заполняла тишину воспоминаниями, подробностями болезней умерших родственников, выздоровлений, рецидивов, угасания и смерти. «М-м», — бормотал он, кивая и разглядывая выщербленную поверхность стола. Бессознательно он выбрал свое прежнее место: по правую руку от отца, рядом с Тейси.
— Чай, — объявила Элис.
Водрузив чайник на подставку, она похлопала его по круглому бочку. Поставила чашку перед сыном. И, сложив руки, стала ждать, пока он нальет себе чаю или сделает еще что-нибудь. Он взглянул матери в глаза и собирался заговорить, ответить на ее немой вопрос, если сможет подыскать слова. Но тут дверь буфетной распахнулась и в нее вошла Лили с близнецами и Тони Баком.
— Привет, дядя Оберон, — вскричали в унисон близнецы (мальчик Бад и девочка Блоссом), словно он только что показался на горизонте, а они окликали его издали.
Оберон уставился на них: успев раза в два увеличиться в размерах, они к тому же научились говорить. Когда он уезжал, они еще не разговаривали, так ведь? Целиком умещались в холщовой сумке, в которой их носила мать? Подталкиваемая близнецами, Лили начала обшаривать буфеты в поисках чего-нибудь вкусненького. Одинокий чайник их не устраивал, по их убеждению, тут требовалось особенное меню. Тони Бак пожал Оберону руку и спросил:
— Ну, как там, в Городе?
— Отлично, — отозвался Оберон в той же дружески-деловитой манере.
Тони повернулся к Элис:
— Тейси говорит, может, нам сегодня приготовить парочку кроликов.
— Ох, Тони, это было бы просто здорово.
Тут в дверях появилась сама Тейси, звавшая Тони.
— Идет, ма? — спросила она.
— А как же. Лучше, чем тунец.
— Заколоть откормленного теленка. — Мамди была единственной, кому могла прийти в голову эта фраза. — И приготовить фрикасе.
— Смоки будет рад без памяти, — сказала Элис Оберону. — Он любит кроликов, но всегда стесняется попросить.
— Слушайте, — начал Оберон, — не нужно затевать суету из-за… — Из самоуничижения он не решился произнести «меня». — То есть, всего лишь потому…
— Дядя Оберон, — спросил Бад, — а бандюг ты видел?
— А?
— Бандюг. — Он нацелил на Оберона руку с хищно поджатыми ногтями. — Которые нападают. В Городе.
— Ну, собственно…
Но Бад, краем глаза наблюдавший за своей сестрой Блоссом, заметил, что ей дали печенье, какого ему не предложили, и, соответственно, надо срочно потребовать свою долю.
— А теперь ступайте, ступайте! — распорядилась Лили.
— Хочешь посмотреть, как помрут кролики? — Дочь взяла Лили за руку.
— Не, не хочу. — Но Блоссом тянула ее за руку, желая наблюдать это жуткое и завораживающее зрелище вместе с матерью.
— Это всего на секундочку, — уговаривала она, ведя мать за собой. — Не трусь.
Лили, Бад и Блоссом, а с ними Тони вышли через летнюю кухню в огород. Тейси наполнила чашки для себя и Мамди и шагнула назад, к двери буфетной. Мамди последовала за ней.
Дверь сердито заскрипела им в спину.
Элис и Оберон остались в кухне одни. Нашествие кончилось так же внезапно, как началось.
— Итак, — заговорил Оберон, — все тут как будто живут припеваючи.
— Да. Припеваючи.
— Ты не будешь возражать, если я налью себе выпить? — Оберон поднялся, двигаясь медленно, как усталый старик.
— Нет, конечно. Там есть херес и, наверное, что-то еще.
Оберон достал пыльную бутылку виски.
— Льда нет, — сказала Элис. — Руди не пришел.
— Он все так же рубит лед?
— Да. Но в последнее время он болеет. А что касается Робина, — ты ведь его знаешь, он внук Руди — то от него толку, как от козла молока. Бедный старик.
Нелепо, но это оказалось последней соломинкой. Бедный старик Руди…
— Горе горькое, — произнес Оберон дрожащим голосом. — Горе горькое. — Он вперил взгляд в стакан виски, как в самое печальное зрелище, какое когда-либо видел. Перед глазами плыл туман и мерцали искры. Элис, встревожившись, медленно встала. — Я попал в беду, ма. В жуткую беду.
Оберон спрятал лицо в ладонях, ощущая свою ужасную беду как шершавый ком в горле и груди. Элис неуверенно положила руку ему на плечо, и Оберон, не плакавший уже много лет, не всплакнувший даже по Сильвии, знал, что сейчас разрыдается, как дитя. Ужасная беда набирала вес и силу и, пробивая себе путь наружу, жестоко сотрясала его тело, раздирала рот и исторгала из груди звуки, на какие, казалось ему, он раньше не был способен. Ну-ну, говорил он себе, ну-ну, однако беду было не остановить; вырываясь наружу, она росла, приходилось изгонять из себя все новые ее объемы. Оберон уронил голову на кухонный стол и зарыдал.
— Прости, — произнес он, когда к нему вернулась речь, — прости.
— Нет-нет. — Элис обняла его сопротивлявшееся пальто. — Нет, за что? — Оберон внезапно поднял голову, сбросил руку Элис, еще раз всхлипнул и успокоился. Грудь его вздымалась. — Все дело в смуглой девушке? — мягко, осторожно спросила Элис.
— В ней тоже.
— И в этом дурацком наследстве.
— В нем тоже.
Элис вытянула из его кармана носовой платок, краешек которого выглядывал наружу.
— Вот, — сказала она, потрясенная тем, что видит перед собой не залитое слезами лицо ребенка, а черты взрослого человека, искаженные горем. Она взглянула на платок. — Красивая вещица. Похоже на…
— Да, — кивнул Оберон, забрал платок и вытер им лицо. — Это работа Люси. — Он высморкался. — Подарок. На прощанье. Сказала, откроешь, когда вернешься домой. — Он то ли издал смешок, то ли еще раз всхлипнул, а потом сглотнул. — Да, красиво. — Он сунул платок обратно в карман, ссутулился и упер взгляд в одну точку. — О боже. Да уж, дела как сажа бела.
— Нет-нет. — Рука Элис легла на руку сына. Элис раздумывала. Оберону нужен был совет, а она не знала, что сказать. Ей было известно, где такой совет можно получить, но не откажут ли Оберону и правильно ли будет посылать его туда? — Знаешь, все в порядке, ей-богу в порядке, потому что… — Она приняла решение. — Потому что все в порядке. Все уладится.
— Конечно, — согласился Оберон, громко вздыхая. — Все уже прошло.
— Нет. — Элис крепче сжала его руку. — Пока не прошло, но… Случается только то, что должно случиться, так ведь? Я хочу сказать, просто так ничто не происходит, правда?
— Не знаю. Откуда мне знать.
Элис держала руку Оберона, но, увы, он стал слишком большим, чтобы целиком прижать его к себе, спрятать в объятиях и все ему открыть; поведать длинную-длинную повесть, такую длинную, что он заснет, не дождавшись конца; заснет, убаюканный голосом матери, ее теплом, биением ее сердца и уверенным спокойствием рассказа: и тогда, и тогда, и тогда; и еще удивительней; и не поверишь своим ушам; и вот ведь как вышло дело — повесть, которую Элис не умела рассказать Оберону, когда он был достаточно маленьким, чтобы ее выслушать, а теперь, когда она умеет, он вырос чересчур большим, чтобы нашептывать ему байки; теперь он не поверит, хотя все это сбудется, причем с ним самим. Однако видеть, как он блуждает во тьме, и молчать было не в ее силах.
— Ну ладно. — Не отпуская руки Оберона, Элис прокашляла накопившуюся в горле хрипоту (радовало ее или печалило, что все ее собственные слезы были выплаканы много лет назад?) и сказала: — Ну ладно, так или иначе, сделаешь для меня, о чем я тебя попрошу?
— Да, конечно.
— Сегодня… нет, завтра утром… Знаешь старый бельведер? Островок? Пруд выше по течению реки — с водопадом?
— А как же.
— Хорошо.
Глубоко вздохнув и повторив «ну ладно», она подробно объяснила Оберону, что делать, велела точно следовать указаниям и назвала причины, почему это нужно, но не все. И он, как в тумане, согласился: все возражения против таких планов и мыслей он изверг из себя ранее вместе со слезами.
Дверь, ведущая в огород, открылась, и на пороге появился Смоки. Но еще раньше, когда он огибал угол летней кухни, Элис похлопала Оберона по ладони, улыбнулась и прижала указательный палец сначала к своим губам, а потом к его.
— Будем есть кролика? — С этими словами Смоки вошел в кухню. — А что у нас за праздник? — Заметив Оберона, он вздрогнул, уставил на него удивленный взгляд и уронил книги, которые нес под мышкой.
— Привет, — сказал Оберон, обрадованный тем, что наконец смог кого-то застать врасплох.
Поворачиваюсь потихоньку
Софи тоже знала, что Оберон возвращается, хотя ожидала его только через день, поскольку не рассчитывала на автобус. С языка у нее просилось множество советов и вопросов, но Оберон не желал слушать советы, а вопросы она задавать не стала, так как не надеялась получить ответ. Пришлось пока довольствоваться теми сведениями, которыми Оберон счел нужным поделиться, хотя это был далеко не полный отчет за проведенные в Городе полтора года. За обедом Софи сказала:
— Ну что ж. Замечательно, что все теперь дома. Хотя бы на один день.
Оберон, который поглощал кушанья, как человек, не один месяц питавшийся хот-догами и черствыми бутербродами с сыром, поднял на нее взгляд, но она смотрела в сторону, не заметив, очевидно, что сказала не то. Тейси начала рассказывать о разводе Черри Лейк, не пробывшей замужем и года.
— Вкуснятина, ма. — Оберон, удивляясь, положил себе добавки.
Позднее, в библиотеке, они со Смоки обменялись впечатлениями от города. У Смоки они были многолетней давности, у Оберона — свежие.
— Самое лучшее, — говорил Смоки, — или самое волнующее — это чувство, что ты находишься в гуще событий. Даже сидя дома, ты чувствуешь, знаешь: снаружи, на улицах и в домах, кипит жизнь и ты в ней участвуешь, а обитатели прочих мест плетутся далеко позади. Понимаешь, о чем я?
— Догадываюсь. Думаю, сейчас все иначе. — Похожий на Гамлета в черном свитере и черных брюках, которые нашел среди своих старых вещей, Оберон сидел, немного согнувшись, на высоком стуле с кожаной, прикрепленной гвоздиками, обивкой. Единственный огонек отражался в бутылке бренди, которую открыл Смоки. Элис предложила ему и Оберону наговориться вволю, но им оказалось трудно найти тему. — Мне всегда представлялось, что весь мир о нас забыл. — Оберон придвинул стакан, и Смоки плеснул туда чуть-чуть бренди.