Золотая искорка в темноте – как свет далекого маяка, как лепесток свечи.
Огонек такой теплый, настоящий, живой, что хочется взять его в руки, обогреть озябшие пальцы и сохранить эту хрупкую искорку, сберечь от порывов холодного ветра, место которому лишь в могильном склепе.
Я хочу проснуться…
Огонек вспыхивает ярче полуденного солнца – и сон разлетается на куски, как хрустальная чаша, в сердцах разбитая о каменный пол…
Темнота, на этот раз реальная, наваливается перегретым на солнце тяжелым войлочным пологом, перед глазами тускло мерцают алые огоньки-точки. Ладонь холодит гладкая рукоять дареного Холмом ножа, пальцы ощущают узорчатую поверхность лезвия, тонкие прожилки-выемки.
Хочется спать, веки становятся все тяжелее. Алые огоньки приближаются, маячат перед лицом – и я ощущаю тяжесть на груди, сухую узкую ладонь, давящую на горло. Страх моментально вытягивает меня на поверхность из зыбкой трясины сна, я машинально сжимаю ладонь на рукояти ножа, неловко, неумело – и потому острое лезвие раскраивает надвое подушечку мизинца…
Золотом вспыхнул янтарь в оголовье, озарил половину комнаты и существо из Сумерек, что устроилось у меня на груди, склонив уродливую старушечью голову к моему лицу.
Бруха, ведьма, Отбирающая Жизни.
Пр-р-рочь!
Взмах рукой, удерживающей светящийся алым нож в форме вытянутого листа.
Брызнувшая на лицо холодная, жгущая как щелок кровь… От визга сумеречной закладывает уши, мороз по коже пробирает, но сухая ладонь отдергивается от моей шеи, и существо оказывается на потолке, цепляясь за струганые доски крошечными коготками на кончиках трехпалых паучьих лап.
С треском распахнувшаяся дверь, порыв студеного ветра, скользнувший по лицу, взмах длинной, чуть изогнутой сабли, от которой веет кузнечным жаром и морозным дыханием лютой зимы. Холодное железо, отогнавшее бруху куда лучше, чем мое слабое колдовство…
– Ты в порядке?!
Рейаллу пришлось повторить вопрос еще раз, а для верности еще и встряхнуть меня за плечи, чтобы я перестала сверлить взглядом окно, через которое выпрыгнула бруха, таща за собой неровный шлейф из серой паутины, обрывки которого опаленными на кончиках шелковыми нитями свисали с моей шеи.
– Да.
– Не слышу, повтори!
– Да, да, в порядке. – Я принялась обирать с волос и одежды клейкую паутину, которая таяла у меня в руках, обращаясь в туман, пропадая без следа, истаивая, как снег под жаркими лучами весеннего солнца.
– У тебя на лице кровь. – Теплые пальцы фаэриэ скользнули по моей щеке, стирая темные, пахнущие почему-то болотной тиной капли.
– Это не моя.
– Разумеется, не твоя. Кровь ши-дани не воняет сыростью подземелий и холодной трясиной. Она жаркая, алая и сладко пахнет железом. – Рейалл тихо усмехнулся, подошел к окну, выглядывая в постепенно светлеющую летнюю ночь. – Далеко бруха не уйдет. Она, похоже, много лет кормится у этой деревни, значит, и логово ее где-нибудь рядом. Бояться ей здесь некого, вот и обнаглела донельзя, каждого приезжего старается пометить как свою добычу. А за подобную наглость рано или поздно приходит расплата.
– Рей, ты куда собрался? – Я шагнула к нему, коснулась рукава расстегнутой на груди рубашки. – Не уходи, она до рассвета не вернется, а днем и подавно не покажется.
– Разумеется, не вернется. Но я очень хочу поразмяться, – Рей наклонился, его неровно остриженные волосы прикосновением перышка защекотали мою шею. – Ложись спать, милая. Я все улажу.
Шелест выскользнувшего из кожаных ножен на поясе широкого охотничьего ножа, светлое лезвие, едва заметно светящееся в серой предрассветной мгле, глубоко вошедшее в рассохшееся дерево подоконника так, что можно было и не думать о том, чтобы вылезти через небольшое окно, не задев оружия. Я ахнула, невольно отступая от пышущего жаром и стылым холодом лезвия, растерянно глядя на фаэриэ.
– Это чтобы тебе было спокойнее, маленькая ши-дани. И мне заодно.
Он вышел за дверь раньше, чем я успела последовать за ним, а очнулась я лишь после того, как стукнул, опускаясь, деревянный засов с той стороны.
– Рей?
Тишина в ответ.
Я подбежала к двери, дернула за грубо обтесанную деревянную ручку. Он что, запер меня?! Решил отправиться в одиночку за проклятой ведьмой, что боится солнечного света и оказалась ослаблена в доме, где было холодное железо? Но ведь на воле она станет гораздо опасней, тем более что наступает «волчий час» перед самым рассветом, когда сумеречные твари наиболее сильны, а некоторые могут продолжать нападать, не чуя боли от прижженных холодным железом ран и опасаясь смертоносного металла не больше, чем обычной стали, закаленной в кузнечном горне.
– Рейалл!
Сумерки вокруг меня сгустились, холодный ветер, скользнувший в окно, досадливо хлопнул ставнем, словно напоминая о недавнем предупреждении, об уроке молчания, за который я заплатила страхом остаться в одиночестве в мире людей, пугающем гораздо сильнее ножа, скользящего на волосок от моего горла. Не догнать мне фаэриэ, который чует сумеречных так же хорошо, как я – духов леса в осенний Сезон, того, кто, несмотря на заточение в тюрьме из плоти и крови, может быть быстрее ветра, гибче озерного тростника и сильнее горного потока, с грохотом переворачивающего камни и раскалывающего скалы в поисках нового русла.
Не догнать… Но можно попытаться прийти вовремя.
Я торопливо накинула поверх зашитой сорочки верхнее платье, застегнула узорчатый пояс с маленьким кошельком, где лежала моя золоченая флейта с вьющимся, как побеги плюща, узором на тонких тростниковых трубочках, скрепленных воском. Подхватила с лавки полупустую сумку, куда положила бритвенно-острый дар Холма, и с плащом в руках подошла к воткнутому в подоконник охотничьему ножу.
Страшно даже дотронуться до него, приблизиться так, чтобы подрагивающие пальцы ощутили жар и холод смертоносного металла. И плотная ткань плаща, захваченного из Осенней рощи, уже не кажется надежной защитой для моих рук. Но я не могу ждать рассвета здесь, в безопасности, пока Рей ищет в предрассветной мгле хищную, голодную и обозленную легкой раной сумеречную тварь.
Ведь я обещала, что он не будет один.
Руки обожгло болью даже через несколько слоев ткани, когда я взялась за рукоять крепко вбитого в подоконник охотничьего ножа…
Как легко понять тех, кто по доброй воле присоединяется к Дикой Охоте, раз в году проносящейся над миром людей! Кто вливается в вереницу павших воинов и призванных волей самого страшного, самого безжалостного в своем холодном безразличии ши-дани не из-за страха перед участью жертвы, а из-за стремления самому стать охотником. Почувствовать сладость погони, жар, разливающийся по телу во время неистового бега, экстаз в момент, когда Охота настигает выбранную жертву, и каждому из свиты достается капля крови и глоток чужого страха.
Фаэриэ несся сквозь тишину летнего леса, сквозь холодную предрассветную дымку, мельчайшими капельками оседавшую на лице и волосах. Кровавый след, оставленный брухой, вел его так же уверенно, как светящаяся дорожка, проложенная через чащу. Запах болотной тины, влажного, холодного тумана, поднимающегося над трясиной. Запах разложения, едва ощутимый, почти перебивающийся лесной свежестью и ароматом примятой травы. И земляники, спелой, душистой, прячущейся под невидимыми в темноте круглыми зубчатыми листочками.
Рейалл улыбнулся, замедляя шаг и оглядываясь по сторонам. Сердце билось пока еще ровно, неторопливо, но уже чувствовалось сладостное, почти забытое ощущение охоты за намеченной жертвой. Его ночная госпожа, Королева рожденных в кузнечном горне Мечей, иногда отправляла своего любовника в ночные сумерки, чтобы он возвращался под утро на ее ложе, покрытый чужой кровью, неважно, холодной ли, пахнущей тиной, или теплой, уже остывающей, темно-красной, оставляющей привкус меди на ее четко очерченных губах.
Прекрасная Мэв любила жестокие игры…
Бруха прыгнула откуда-то сверху, но острые коготки на длинных паучьих лапах лишь распороли воздух там, где мгновение назад стоял фаэриэ. Тихий шелест выскользнувшей из ножен сабли, резкий взмах тускло светящимся в темноте лезвием снизу вверх – и пронзительный визг сумеречной старухи, лишившейся одной из конечностей.
Слишком легкая охота не приносит ни радости, ни удовлетворения.
– И это все?
Зашипели, испаряясь со светлого лезвия, потеки холодной крови. Алые точки-зрачки полыхнули злым потусторонним пламенем, ночная ведьма качнулась назад – и вдруг провалилась в густую тьму, окутывающую корни вековых деревьев, скользнула в родные сумерки, на изнанку тени, где не достать ее ни фаэриэ, ни ши-дани. Только люди, одаренные бессмертной искрой-душой, могут проникнуть следом за сумеречными тварями в их прибежище или же вынудить покинуть его раньше времени, до того, как первый солнечный луч до вечера запечатает прибежище проклятой нечисти.
Собственная тень окатила плечи Рейалла леденящим холодом, вгрызлась в спину бешеной собакой, пуская по коже горячие ручейки крови, навалилась стылой могильной плитой, пригибая к земле непомерной тяжестью.
Обжигающий, соленый вкус крови во рту. Вздох, с хрипом вырвавшийся из пробитой насквозь длинной тонкой паучьей лапой груди.
Фаэриэ улыбнулся. Широко, открыто.
Радостно.
– Уже лучше.
Прошло то время, когда Грозового Сумрака можно было напугать болью или стремительно утекающей вместе с багряной кровью жизнью, из своего ли тела, чужого ли – какая разница? Проклятый замок, завернувший линию его жизни в острое, поросшее стальными иглами и стеклянными осколками, кольцо, вытравил из фаэриэ страх перед смертью и перед болью. И, словно в насмешку, привил тягу к проверке того предела, насколько близко позволяло тело из плоти и крови подобраться к грани, за которой начиналось небытие.
Звонкой, поющей железной лентой взлетела разом отяжелевшая сабля, одним ударом срезала со спины сумеречную ведьму, «паучью смерть». Конвульсивно дернулась глубоко засевшая в теле бледная холодная лапа, запахло болотной тиной и раскаленным до золотого сияния белого блеска металлом, опущенным в ледяную воду.
Больно. Холодно.
Но тело переполняет пьянящая, жестокая радость. Если при каждом вздохе грудь пронизывает острая режущая боль – то он еще жив. Еще есть возможность вступить в поединок, вернуть себе позабытое ощущение неуязвимости. Или умереть, если окажешься слабее. По-настоящему умереть, не мечась по безвременью в тисках аметистовой клетки, не просыпаться невредимым с ненавистной мыслью о заключении.
Стать свободным, свободней ветра, подняться выше неба, к самым звездам, что холодными бриллиантами горят где-то в вышине, скрытые за тяжелым плащом седых облаков.
Треск тоненьких веток кустарника, через который пробирались неумело и явно вслепую… Негромкий, горестный стон, так не похожий на крики, издаваемые брухой…
Ши-дани… Глупая… Моя…
Вспышка золотистого солнечного света, больно резанувшая привыкшие к предрассветной мгле глаза, заставившая зажмуриться и отвернуться. Поплывший по лесу аромат ранней осени, пропитанной дождем палой листвы и жарко горящего костра.
Запах свежего хлеба, яблочного вина и напоенного летним теплом позднего меда.
Запах георгинов, пчелиного воска и родного дома… Бруха жалобно ныла, уткнувшись искаженным лицом в мягкий лесной мох, словно пытаясь зарыться в землю или скрыться в густой тени, отбрасываемой поваленным древесным стволом, но полуденный солнечный свет, невесть откуда появившийся за полчаса до рассвета, приковал ночную ведьму к месту куда надежней деревянного кола, вбитого промеж лопаток.
Ши-дани стояла в небольшой прогалине, и над ее головой висел в воздухе красноватый нож в форме ивового листа, на лезвии которого запеклась свежая кровь. Расплавленным золотом сияла капля янтаря в оголовье, ее отблески скользили по растрепанным каштановым косам Фиорэ, превращая их в солнечно-рыжие, в медно-красные пряди, стирая с лица девушки простоватую человеческую маску и высвобождая то, что люди легкомысленно назвали «феей Холма».
Осенняя королева, душа той солнечной Рощи, что разноцветной стеной встала за спиной Фиорэ, такая реальная, ощутимая, словно стоит сделать шаг вперед, протянуть руку – и окажешься на волшебном Холме, где нет ограничений, нет Условий колдовства, кроме тех, что поставит воля хозяина или хозяйки перед гостем.
– Вы действительно… не покидаете… своего дома…
Красным цветком развернулась плотная ткань плаща в руках ши-дани, стальным блеском сверкнула в свете полуденного солнца сердцевина, синей звездой вспыхнул на острие тяжелого охотничьего ножа золотистый луч.
Легкая улыбка тронула потрескавшиеся, залитые липкой подсыхающей кровью губы фаэриэ.
Не удержало маленькую ши-дани холодное железо, преграждающее путь, не остановило глубоко засевшее в деревянном подоконнике лезвие, не испугала боль от прикосновения. Ведь наверняка жжется рукоять, несмотря на обернутые плащом ладони, больно жжется, оставляя следы на нежной коже, – и все равно она держит его, едва заметно морщась и поджимая четко очерченные губы.
За спиной высокой, статной ши-дани взвилась тугая плеть ветра, завернувшая падающие листья в причудливую спираль, в неистовый танец, кольцом надежных объятий окруживший осеннюю королеву. Несколько ярких кленовых звездочек выскользнули из сверкающего полуденным солнцем кокона, плавно опустились в шаге от упавшего на колено фаэриэ. Блеснула золотая пыль, покрывающая тонкие прожилки, лунным камнем почудилась прозрачная роса на волшебных листьях.
Рейалл закашлялся, выплюнул на окрасившуюся багрянцем траву черные сгустки крови, качнулся вперед, ударяя наискось по шее ночной ведьмы, отсекая низко опущенную голову начисто.
Солнечный свет, танцующий вокруг Фиорэ, разом погас, густая тьма моментально ослепила, навалилась тяжелым душным одеялом.
Шелест травы, треск разорванной ткани.
– Сядь, я не дотянусь!
Голос звонкий, высокий, почти срывается на крик, дрожит от непролитых слез, от боязни. Маленькая ладонь с силой давит на здоровое плечо, заставляет усесться прямо на скользкую, липкую, холодную траву.
– Ты не могла… хотя бы отвести меня в сторону? – Усмешка все-таки скользнула в голосе, ши-дани замирает, обиженно, непонимающе, морщится, словно он спросил какую-то несусветную, неуместную глупость.
– Сейчас это имеет значение?
– Теперь – уже нет.
Пропитанная кровью рубашка с трудом отклеивается от кожи, бередит края раны, уже подживающей, срастающейся с отсеченной конечностью брухи. Фиорэ сдавленно ахнула, подалась назад, растерянно опуская испачканные кровью руки.
– Тебе придется вытащить из меня этот подарочек Сумерек, милая. – Рей улыбнулся, широко, открыто, чувствуя, как трескается на губах засохшая кровяная корка. – Не бойся, я не умру. Проверял.
– Не позволю, не надейся.
– Вот и чудесно…
Ее руки сжались на обрубленной конечности, сильно дернули, извлекая прощальный «подарочек» брухи из раны…
… Слепящий после ночных сумерек свет пропадает, растворяется в седой, медленно тающей пелене густого тумана, окружающего со всех сторон. Небо над головой – высокое, далекое, прозрачно-зеленое, ледяное. Звезды – зыбкие, неуверенные, грозящие вот-вот погаснуть, словно искорки затухающего костра. Призрачное сияние в небесах переливается всеми цветами радуги, как волшебное полотнище, сотканное руками древних богов для невесты Луны, для будущей царицы ночного неба, для юной покровительницы влюбленных, отчаявшихся и тоскующих по чему-то безвозвратно ушедшему или несбыточной мечте.
Мелодичный перезвон серебряных колокольчиков, тающие в стылом воздухе переливы тонких, туго натянутых струн арфы, музыка льда и воды, музыка хрустальных осколков сплелась вокруг него тугим завораживающим коконом, разбила хрупкую аметистовую клетку, позвала за собой в заметенные снегом ледяные пустоши.