До тех пор, пока его время служения не истекло и Бранвейн не повела его к белоснежному костяному мосту через Алую реку, вручая на память золотую иглу и серебряные нитки, чтобы чудесный дар Джека-башмачника сохранился у него и в мире людей.
Солнечный лучик скользнул в широко распахнутое окно, залил комнату ярким золотистым светом, в котором танцевали искорки-пылинки, а вместе со светом в комнату залетела яркая бабочка из тех, у кого изнанка крылышек неприметного коричневого цвета, а «лицо» медно-рыжее, с сиреневыми «глазками». Я отвела взгляд от лица мастера, подняла руку, протягивая ее раскрытой ладонью вверх.
Бабочка уселась мне на палец, защекотала кожу крошечными лапками. Маленькая «осенница»…
Дрогнула холодная нить-тоска, вьюном оплетающая душу Джека-башмачника, плеснуло потускневшее от времени солнечное золото, согревающее куда лучше летнего светила. Я вздрогнула, бабочка вспорхнула с моей руки, оставив на ладони искристую медно-красную пыльцу, похожую на смолотый в пыль янтарь.
Мастер смотрел на меня блестящими, разом помолодевшими глазами, словно вспомнив, где и когда он мог видеть меня много лет назад, в беспечной юности, на целых семь лет заполненной волшебством Холма и любовью осенней ши-дани.
– Я сделаю тебе сапожки к завтрашнему полудню, светлая госпожа, – тихо проговорил Джек-башмачник, опуская голову и начиная сноровисто привычно снимать мерки.
Он не сказал больше ни слова. Когда мы уходили, Рей оставил на прилавке мешочек с золотыми монетами, но сапожник даже головы не повернул, доставая откуда-то из-под стола потемневший от времени лакированный ящичек.
Звякнул на прощание медный колокольчик, тяжелая дверь глухо стукнулась о добротный косяк. Гвенни сощурилась от яркого солнечного света, потерла лицо маленьким хрупким кулачком, улыбнулась:
– Интересно, что было в той шкатулке?
Рейалл только пожал плечами, а я промолчала.
Джек-башмачник хранил в ней бесценное сокровище, когда-то давно полученное от возлюбленной госпожи. Иголку, выкованную из осеннего золота, и моток ниток из лунного серебра.
– Мне пора. – Гвенни легонько коснулась кончиками пальцев моего плеча, неуклюже поклонилась Рею, да так, что тугая коса едва не замела пушистым кончиком уличную пыль. – Муж меня заждался, видимо, свидание-то было на полдень назначено, а день уже к вечеру клонится. Запоздала я маленько, ну да нестрашно. Всего хорошего вам, спасибо, что скрасили дорогу.
– И тебе спасибо, милая. – Фаэриэ поймал тонкую девичью руку, тронул губами гладкую, чуть потемневшую от летнего загара ладонь. Гвенни стыдливо опустила глаза, маковым цветом заалели гладкие щеки – она поспешно высвободила ладонь и едва ли не бегом направилась прочь по широкой улице, почти сразу затерявшись в толпе.
Смутное, непонятное беспокойство тоненькой иголочкой кольнуло сердце, защипала, зачесалась правая ладонь в месте, где лопнувшая «струна» разрушенного запирающего заклятия оставила свою метку-печать, невидимую, но хорошо ощутимую. Я нахмурилась, потерла руку о бедро и поспешила следом за фаэриэ, опасаясь упустить его в людском потоке, наводнившем торговую улицу.
Кто-то довольно грубо толкнул меня локтем в бок, отпихнул с дороги, да так, что я налетела на тучного человека в богато разукрашенной одежде, который сразу же разразился потоком брани. Я испуганно отшатнулась, прижала к себе сумку – и вновь получила тычок пониже спины от другого прохожего, с которым умудрилась столкнуться.
– На минуту нельзя с тебя глаз спускать! – Рейалл вырос у меня за спиной как по волшебству, тяжелая ладонь легла мне на плечо, скользнула по рукаву платья, огладила зудящее запястье. Ругающийся, раскрасневшийся от злости толстяк вдруг замолчал, побледнел, будто бы увидел за мной сумеречную тварь, и поспешил убраться восвояси, а фаэриэ наклонился, седые волосы защекотали мне шею тонкими кончиками: – Здесь слишком много народу, маленькая моя… а я хочу кое-что разузнать.
Переулок, заполненный прохладной тенью, узкий, безлюдный.
Поворот за угол.
Городской шум отдаляется, превращается в однообразный гул, в котором не различить уже отдельных голосов, не разобрать ни единого слова.
Стесненное пространство между двумя близко поставленными домами, рукотворное ущелье с гладкими стенами с нависающими высоко над головой черепичными козырьками покатых крыш. Полоска пронзительно-голубого неба резко контрастировала с кажущимися черными острыми краями карнизов, сгустившаяся тень окутала невесомым холодком, призрачными объятиями.
Ладонь фаэриэ на моем плече тяжелеет, становится жесткой, неуютной, холодной. Человеческий облик слетел с Рея, как иссушенная солнцем шелуха, как ставшая ненужной маска, движения стали плавными, текучими – и при этом резкими, как удар меча. Тихий шорох лезвия о ножны, жар и холод, обдавшие лицо неприятной волной, – и тяжелый охотничий нож из хладного железа со звоном вошел в щель каменной кладки, затрепетал, задрожал, как тонкая ветка под порывами ветра.
Я вздрогнула, а Рейалл одним резким движением прижал меня к стене так, что проклятый металл оказался в ладони от моей щеки.
– И зачем это представление с оружием? – тихо, почти шепотом пробормотала я, стараясь смотреть в спокойное невозмутимое лицо своего спутника, в глазах которого мне чудились отблески молний.
– Затем, маленькая моя ши-дани, что я очень хочу задать тебе несколько весьма интересующих меня вопросов и надеюсь, что хотя бы близость холодного железа не позволит тебе увильнуть от ответов. Начнем, пожалуй, с самого легкого и простого – откуда в твоих волосах появился талый снег посреди лета?
– Это… своего рода напоминание, – выдавила я, отведя взгляд и тупо уставившись на воротник светло-серой рубашки Рея.
– Напоминание о чем, дорогая? Или мне стоит спросить «О ком?» Мне только кажется или ты в самом деле слишком часто зовешь своего знакомого? – Голос фаэриэ упал до шепота, почти интимного, оглаживающего щеку словно меховой рукавичкой. Невольно вспомнилось ощущение жесткой волчьей шкуры под пальцами, мех с которой скатился как вода, обнажив крепкую мужскую грудь, под которой глухо, часто билось сердце.
– Какая тебе разница, кого я вспоминаю и о ком думаю?
– Неправильный ответ, Фиорэ.
Рей встряхнул меня, развернул и почти ткнул лицом в неподвижно застывший в каменной кладке нож. Я зажмурилась, боясь даже отвернуться, чтобы широкое светлое лезвие не коснулось моей щеки.
– Видишь ли, я не просто так интересуюсь. Мне не нравится, когда слишком часто призывают зимнюю стужу и волчий вой, не отдавая себе отчет в том, что на зов рано или поздно являются. И мне очень хочется знать, кто явится на твой зов в окружении снега и холода.
Фаэриэ почти прижался губами к моей щеке, тонкие, легкие пряди волос защекотали шею и оголившееся плечо.
– Скажи, маленькая ши-дани. Я не хочу делать тебе больно. Но сделаю, если будет необходимо.
Я разлепила пересохшие губы, кашлянула. Назвала не имя – прозвище.
– Король Самайна.
Рей весело улыбнулся, отодвинулся, позволяя мне отдалиться от пышущего кузнечным жаром и морозным холодом светлого лезвия. Запустил пальцы мне в волосы, прихватывая их у корней и заставляя меня запрокинуть голову и смотреть ему в глаза.
– Даже так… Ты совсем не проста, Фиорэ, раз он позволяет тебе звать себя и готов явиться на твой зов. Ты знаешь, что ему надо? И что тогда на самом деле погнало тебя наружу?
– По-моему, это уже совершенно не твое дело. – Я уперлась ладонью в его грудь, чувствуя, как неровно, торопливо бьется его сердце – то затихает, становясь спокойным, размеренным, то глухо колотится, как кузнечный молот. – Королю Самайна не дотянуться до меня из Холма. Он может сколько угодно пробираться в мои сны, но найти меня он сумеет, только если я скажу, где нахожусь и куда направляюсь. Так что можешь не беспокоиться о том, что он вынырнет у тебя из-за спины. Ему древо королей вряд ли пожертвует еще один дар, а без него он почти бессилен. Он улыбнулся еще шире:
– Фиорэ… Ты всегда недооцениваешь мужчин, находящихся рядом с тобой? Ты не сможешь сказать даже, на что я способен… Но пытаешься предположить, о чем я беспокоюсь и на что на самом деле способен король Самайна… – Рейалл провел подушечкой большого пальца по моим губам, пощекотал подбородок. – Сейчас мы в одной лодке, маленькая ши-дани, и потому знать, что на самом деле тебя гонит, – это мое дело.
Я задумалась. А почему бы нет?
– Недавно я имела глупость вручить в руки одному смертному волшебный Рог, дар Холма королю Самайна. Этот Рог обращает волю играющего на нем в силу, противостоять которой не могут ни Сумерки, ни ши-дани, ни люди, но этот артефакт запросит с Кармайкла такую цену, которую он не сможет уплатить и остаться в живых.
Мой зеленоглазый маг, мое солнечное золото, человек, принесший жаркое тепло в прохладную осень… Как я могу допустить, чтобы ты отдал себя в жертву своему великодушию, своему стремлению спасти всех и вся, чтобы ты погиб только для того, чтобы Габриэль стряхнул с себя печать договора с Холмом?
– Я не предупредила об опасности… он не знает, что за оружие оказалось у него в руках, и не узнает, пока не будет слишком поздно… А я не хочу, чтобы он погиб только потому, что король Самайна не желает на себе нести бремя договора!
– Значит, он нравится тебе… – Голос фаэриэ стал тихим и каким-то… обычным, человеческим. Просто голос уставшего мужчины, человека. – А еще тебе не хочется быть игрушкой в чьих-то руках. Фиорэ, я понял, чего ты не хочешь. А чего ты хочешь… На самом деле?
– Вернуться домой, – не раздумывая ответила я. – Чтобы у беседки по-прежнему цвели пурпурные георгины, моя сестра пела песни, завернувшись в осеннюю шаль у ярко горящего огня. А Кармайкл…
Я запнулась, замолчала. Отвела взгляд.
Пальцы Рейалла выпустили мои волосы, рука бессильно-ласково соскользнула по моей спине.
– Что есть любовь, Фиорэ? – спросил он еле слышно, медленно наклоняясь и едва ощутимо мазнув губами по моему виску. Я промолчала, не зная, что ответить.
Как объяснить, как измерить то, что плохо поддается описанию и измерению? Люди любят странно, по-своему, то щедро выплескивая чувства, вкладывая всю душу и сердце, создавая что-то прекрасное, новое, неповторимое – и в то же время могут держать все в себе, разрушать все вокруг, доставляя объекту этой странной любви боль и страдания.
А ши-дани?
Как можно объяснить то ощущение, которое возникает в момент, когда двое становятся одним целым? Когда посреди зимы распускаются нежные колокольчики и лилии, снежная корона украшает березовые косы жарким летом, а неистовый бег под холодным, бесконечно-высоким ночным небом превращается в полет на крыльях ветра в объятиях вьюги?
Когда вдребезги разлетается аметистовая клетка, и в этом звоне рождается новый мир, молодой, волшебный, пронизанный волей, эмоциями, смеющийся раскатами грома, украшающий себя разноцветием осени, прошивающий сиреневые небеса ослепительно-белыми стрелами молний…
– Не могу… объяснить. – Я прикрыла глаза, силясь оформить каскад ощущений и образов в мысли, в слова. – Это целый мир, в котором ты – это все: и небо, и земля, и растения… и все живое. Мир, в котором может быть свободен даже тот, для кого само появление на свет стало залогом несвободы… Слишком мало слов… я не могу сказать точнее…
– И не надо точнее. Я понял и так.
Совсем неделикатное, громкое покашливание нарушило наше уединение, вдребезги раскололо тишину безлюдного переулка. Я вздрогнула, обернулась, глядя на неряшливо, неопрятно одетых людей, приближающихся к нам вальяжным прогулочным шагом. Двое, идут спокойно, ничего не боятся. Да и чего бояться-то, если переулок глухой, как подземелье, даже если кричать – никто не услышит, ведь стены домов толстые, хорошо сложены, на совесть, а на оживленной торговой улице все перекрывает городской шум.
– Не обессудьте, голубки, что помешали, но, сами понимаете, голод не тетка. Поделитесь со страждущими богатством – и нам приятно будет, и у вас здоровья не убавится. – Человек демонстративно вытащил короткий меч из ножен, осмотрел со всех сторон тусклое широкое лезвие и улыбнулся мне щербатой улыбкой: – Что смотришь так, красотка, будто не понимаешь, о чем говорю? Впрочем, с тебя я не деньгами взять могу, а лаской. Дешево отделаешься, особенно если язычок за зубами придержишь.
Я попятилась, наступила на уголок собственного плаща и едва не упала под захлебывающийся мужской гогот. Краем глаза увидела еще троих, загородивших выход с другой стороны переулка, – эти были одеты много лучше, и в отличие от петушащихся «заводил» угрюмо молчали, держась на расстоянии. Короткие плащи не скрывали странное, ранее не виданное мной оружие, висящее на поясе, – черненые топоры на изогнутых полированных ручках, а вместо обуха – толстый кованый шип, которым ничего не стоит расколоть голову, как незрелый орех.
– А вот и дружки наши, – усмехнулся щербатый, подходя ближе и лениво похлопывая лезвием меча, обращенным плашмя, по голенищу давно не чищенного, обметанного рыжей грязью сапога. – Разговор окончен. Сумки на землю, а девку я на полчасика прижму в сторонке.
Он протянул ко мне руку, когда воздух коротко и зло свистнул, рассекаемый блестящей лентой остро отточенного лезвия, а в лицо мне брызнула жгучая, остро пахнущая железом кровь из отсеченного почти по локоть обрубка. Рейалл, застывший на месте, сверлящий стену перед собой пустым, невидящим взглядом, вдруг крутанулся, как волчок, уходя за спину так и не успевшего толком испугаться и осознать происшедшее грабителя.
Сверкнул шлейф, оставляемый чуть изогнутой саблей фаэриэ, – и шею человека опоясывает тонкая пронзительно-алая струна, будто линия, аккуратно нарисованная киноварью. Медленно, как во сне, сползает по сведенным судорогой плечам рассеченный надвое капюшон засаленного плаща, а следом за ним на мостовую скатывается ровно, чисто срезанная, будто косой, голова…
Я ахнула, попятилась, прижимаясь стремительно взмокшей спиной к холодному камню кладки, зажимая рот ладонью, а кровавый поток, льющийся из обрубка шеи, торопливо заполнял выемки между булыжниками мостовой, подбираясь к мыскам моих туфель. Рейалл резким движением стряхнул кровавую пленку с лезвия сабли, едва заметно улыбнулся, обводя грабителей взглядом, в котором не осталось ничего человеческого, лишь клубящееся отражение грозовых туч, взблески молний.
– Есть еще желающие?
«Заводила» попятился, а люди в коротких плащах, похожие друг на друга, как родные братья, одновременно вытащили из-за поясов боевые топорики и шагнули вперед. Фаэриэ переступил через остывающий труп, зацепив краем длинного плаща расплывающуюся вокруг тела кровавую лужу, и усмехнулся уже открыто, почти радостно.
– Я рад, что среди людских отбросов не перевелись еще отчаянные самоубийцы.
Этот «бой», превратившийся в бойню, перестал быть красивым в первые же мгновения.
Рейалл словно мстил неудавшимся грабителям за свое вынужденное заключение в замке, вымещая на людях накопившуюся злость и раздражение, ускользая из-под резких ударов топора с легкостью птичьего перышка и нанося противникам не смертельные, но весьма болезненные раны. Точно выверенные касания остро заточенной сабли из хладного железа перерезали сухожилия, отчего противник падал, роняя оружие и даже не пытаясь отползти в сторону, или взрезали кожу на лбу так, что обильно кровоточащий пласт отслаивался и повисал, закрывая глаза.
Свист-скрежет-вскрик. Глухой звук падения, плеск крови, толчками вытекающей на грязную, ставшую скользкой мостовую.
Зазвенел топорик, выпавшей из руки с перерезанным сухожилием, человек упал, пытаясь зажать фонтанирующий алой кровью глубокий порез. Бесполезно – сабля фаэриэ отворила слишком крупный сосуд, а с надрезанными, непослушными запястьями невозможно сдавить бедро с достаточной силой.
Меня замутило, я отвернулась, спрятала лицо в ладони.
Не хочу это видеть, не могу видеть!
Чья-то рука грубо ухватила меня за косу, резко дернула, запрокидывая голову назад, а горло неприятно захолодило острое лезвие короткого разбойничьего ножа в дрожащей, едва не ходуном ходящей ладони.