— Если нет возражений, я бы хотела попробовать вечером устроить сеанс, — сказала Флоренс.
Рука Барретта с ложкой на мгновение замерла, а потом зачерпнула вторую порцию брокколи.
— У меня нет возражений, — сказал он.
Флоренс посмотрела на Эдит, которая покачала головой, и перевела взгляд на Фишера.
— Прекрасно, — сказал он, протягивая руку к кофейнику.
Флоренс кивнула.
— Тогда после ужина.
Ее тарелка была пуста, и с тех пор, как все сели, она пила только воду.
— А вы не устроите сеанс утром, мистер Фишер? — спросил Барретт.
Тот покачал головой.
— Пока нет.
Барретт кивнул. «Тогда дело сделано», — подумал он. Он попросил и получил отказ. Поскольку его роль в проекте требовала помощи физического медиума, Дойч не мог возразить против посылки за одним из его людей. «Превосходно», — подумал Барретт. Утром все будет устроено.
— Ну что ж, — сказал он, — должен сказать, дом пока что не проявил себя достойным своей репутации.
Фишер оторвал взгляд от своей тарелки.
— Он еще не снял с нас мерку, — ответил он, и его губы на мгновение скривились в невеселой улыбке.
— Я думаю, было бы ошибкой рассматривать дом как темную силу, — сказала Флоренс. — Совершенно очевидно, беду создают по-прежнему живущие личности — кто бы это ни был. Единственный, в ком мы можем быть уверены, — это Беласко.
— Вы сегодня общались с ним, не так ли? — спросил Барретт.
Его голос звучал мягко, но Флоренс уловила в тоне подстрекающую нотку.
— Нет, — ответила она, — но мистер Фишер общался, когда был здесь в сороковом году. И присутствие Беласко было задокументировано.
— О нем сообщалось, — поправил Барретт.
Поколебавшись, Флоренс сказала:
— Я думаю, было бы правильно открыть карты, доктор Барретт. Мне кажется, вы по-прежнему убеждены, что таких вещей, как призраки, не существует.
— Если под призраками вы подразумеваете живущие после смерти личности, то тут вы совершенно правы.
— Невзирая на тот факт, что их видели на протяжении веков? Порой видели сразу несколько человек? Видели животные? И были сделаны фотоснимки? И переданные сведения были позже подтверждены? Что призраки прикасались к людям. Передвигали предметы. И даже были взвешены.
— Эти факты свидетельствуют о неких явлениях, мисс Таннер, а не доказывают существование призраков.
Флоренс устало улыбнулась.
— Даже не знаю, что на это ответить.
Барретт вернул ей улыбку и развел руками, словно говоря: «Мы в этом не придем к согласию, так почему бы не оставить все как есть?»
— Стало быть, вы не признаете жизни после смерти, — продолжала настаивать Флоренс.
— Это любопытная идея, — сказал Барретт. — У меня нет против нее никаких возражений, пока от меня не требуют поверить в концепцию общения с так называемыми «живущими после смерти».
Флоренс печально посмотрела на него.
— Вы говорите так, несмотря на то, что сами слышали на сеансах всхлипы радости?
— Я слышал подобные всхлипы и в психбольницах.
— В
* * *
Эдит оглядела обеденный зал.
— Когда был построен этот дом? — спросила она.
Барретт посмотрел на Фишера.
— Вы не знаете?
— В тысяча девятьсот девятнадцатом, — ответил тот.
— Из некоторых сказанных вами сегодня слов у меня сложилось впечатление, что вы кое-что знаете о Беласко, — сказал Барретт. — Может, расскажете? Было бы не лишним, — он подавил улыбку, — знать нашего противника.
«Забавляешься? — подумал Фишер. — Тебе будет не до забав, когда Беласко и прочие примутся за дело».
— Что вы хотите узнать? — спросил он.
— Все, что вы можете рассказать, — ответил Барретт. — Общее описание его жизни может оказаться полезным.
Фишер налил себе еще чашку кофе, поставил кофейник на стол и, обхватив руками чашку, начал рассказ:
— Он родился в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, незаконный сын Майрона Сандлера, американского изготовителя военного снаряжения, и Ноэль Беласко, английской актрисы.
— Почему он взял фамилию материй? — спросил Барретт.
— Сандлер был женат, — сказал Фишер и, помолчав, продолжил: — О его детстве ничего не известно, не считая отдельных эпизодов. В пять лет он повесил кошку, чтобы посмотреть, оживет ли она для второй из своих девяти жизней. Когда она не ожила, он рассердился, разрубил ее на куски и выбросил их из окна спальни. После этого мать прозвала его Порочным Эмериком.
— Я полагаю, он воспитывался в Англии, — вскользь заметил Барретт.
Фишер кивнул.
— Следующий подтвержденный эпизод — нападение с сексуальными намерениями на младшую сестру, — продолжил он.
Барретт нахмурился.
— И все будет в том же роде?
— Он прожил не образцовую жизнь, фактор, — язвительно проговорил Фишер.
Барретт поколебался.
— Ладно, — сказал он и посмотрел на Эдит. — Ты не возражаешь, дорогая?
Эдит покачала головой, и он взглянул на Флоренс.
— Мисс Таннер?
— Нет, если это поможет что-то понять, — сказала та.
Барретт сделал знак Фишеру, прося его продолжить.
— После этого нападения сестра два месяца пролежала в больнице, — сказал Фишер. — Не буду входить в детали. А Беласко отправили в частную школу — в то время ему было десять с половиной лет. Там его много лет обижали, особенно досаждал один учитель-гомосексуалист. Позже Беласко пригласил его на недельку в свой дом, и к концу этого срока уже ушедший на пенсию учитель вернулся домой и повесился.
— А как Беласко выглядел? — спросил Барретт, стараясь направлять рассказ Фишера.
Фишер погрузился в воспоминания и через некоторое время процитировал:
— "Зубы как клыки хищника. Когда он обнажает их в улыбке, создается впечатление рычащего зверя. Лицо белое, так как он ненавидит солнце и избегает выходить на улицу. Удивительно зеленые глаза, которые словно обладают каким-то внутренним светом. Лоб широкий, волосы и коротко подстриженная бородка черные как смоль. Несмотря на красоту, лицо его пугает — это лицо некоего демона, принявшего человеческий облик".
— Кому принадлежит это описание? — спросил Барретт.
— Его второй жене. Она покончила с собой в двадцать седьмом.
— Вы помните это описание дословно, — сказала Флоренс. — Наверное, перечитывали его много раз.
Фишер хмуро улыбнулся.
— Как сказал доктор, надо «знать противника».
— Он был высокий или нет? — спросил Барретт.
— Высокий. Шесть футов пять дюймов. Его прозвали Рычащим Гигантом.
Барретт кивнул.
— Образование?
— Нью-Йорк. Лондон. Берлин. Париж. Вена. Ни одного специализированного курса. Логика, этика, религия, философия.
— Мне представляется, достаточно, чтобы дать рационалистическое объяснение его действиям, — сказал Барретт. — Свои деньги он унаследовал от отца, не так ли?
— В основном Мать оставила ему несколько тысяч фунтов, а отец — десять с половиной миллионов долларов, свою долю от продаж винтовок и автоматов.
— Это могло вызвать у него чувство вины, — сказала Флоренс.
— Беласко в жизни не испытал ни тени угрызений совести.
— Что лишь убеждает в его умственных отклонениях.
— У него могли быть умственные отклонения и в то же время блестящий интеллект, — продолжил Фишер. — Он разбирался во всех предметах, которые изучал. Говорил и читал на дюжине языков. Интересовался натуральной и метафизической философией. Изучил все религии, каббалистику и доктрины розенкрейцеров, древние таинства. Его ум был кладовой сведений, энергетической станцией. — Он помолчал. —
[4] деградации. Вхождение, шаг за шагом, в явную похоть — сначала в разговорах, потом в поступках. Сплетни. Придворные интриги. Аристократические махинации. Вино рекой и альковная возня. Все это порождалось Беласко и его
Однако это был не исключительно секс. Принцип излишества применялся здесь к каждой фазе жизни. Обеды превращались в обжорство, питье — в пьянство. Расцвела наркомания. И его гости извратились как в физическом смысле, так и в умственном.
— Как это? — спросил Барретт.
— Представьте двадцать или тридцать человек, которые мысленно подзадоривают друг друга — подталкивают делать друг с другом все, что хочется, никаких ограничений, кроме собственного воображения. И когда их мысли начали распускаться — или, если хотите, замыкаться на одном, — то же самое произошло со всеми аспектами их совместной жизни здесь. Люди стали задерживаться здесь на месяцы, потом на годы. Этот дом стал для них образом жизни. Образом жизни, который с каждым днем постепенно становился все более безумным. В отрыве от сравнения с нормальным обществом общество этого дома само стало считать себя нормой. Нормой стала полная вседозволенность. А вскоре стала нормой зверская жестокость и резня.
— Как же могла вся эта... вакханалия оставаться без последствий? — спросил Барретт. — Несомненно, кто-то должен был — как это говорят? — призвать Беласко к порядку.
— Дом стоит в отдалении, действительно в отдалении от всех. Здесь не было телефонной связи с внешним миром. И к тому же, и это не менее существенно, никто не отваживался вступить в противостояние с Беласко, все слишком боялись его. Иногда частные детективы могли сунуть нос, но никогда ничего не находили. Когда случалось расследование, все вели себя подобающим образом. Никогда никаких свидетелей. А если были, Беласко подкупал их.
— И все время люди приходили сюда? — недоверчиво спросил Барретт.
— Валили табунами, — подтвердил Фишер. — Через какое-то время Беласко так надоело принимать у себя в доме одних неисправимых грешников, что он начал путешествовать по миру, приглашая творческую молодежь посетить его «аристократическое уединение», чтобы написать стихи или картину, или сочинить музыку, или просто поразмышлять. А когда он заполучал их здесь, то, конечно... — Он сделал неопределенный жест. — «Влияние».
— Самое подлое из зол, — сказала Флоренс, — растление невинных. — Она почти что с мольбой посмотрела на Фишера. — Неужели в этом человеке не было хоть капли чего-то достойного?
— Ни капли, — ответил он. — Одним из его любимых занятий было губить женщин. Будучи таким высоким и импозантным, таким обворожительным, он с легкостью мог влюблять их в себя. А потом, когда они теряли от него голову, бросал их. Так он поступил с собственной сестрой — той самой, на которую когда-то напал. Она была его любовницей год. А потом он ее вышвырнул, она стала примадонной в его театральной труппе и наркоманкой. В тысяча девятьсот двадцать третьем году умерла от передозировки героина.
— А сам Беласко принимал наркотики? — спросил Барретт.
— Поначалу. Позже он стал отстраняться от участия в занятиях своих гостей. Ему пришла мысль взяться за изучение природы зла, и он решил, что не сможет этого сделать, если сам будет активным участником. Поэтому он начал удаляться от всего этого, сконцентрировав свою энергию на массовом растлении гостей.
Около тысяча девятьсот двадцать шестого года Беласко приступил к своей последней кампании. Он удвоил усилия, поощряя гостей на воображение всевозможных жестокостей, извращений и ужасов. Проводил соревнования, чтобы посмотреть, кто способен на самые жуткие идеи. Начал то, что сам назвал «Дни Растления» — дни круглосуточных безумств, непрерывного разврата. Он попытался буквально инсценировать «Сто двадцать дней Содома» маркиза де Сада. И начал ввозить для совокупления со своими гостями уродов со всего мира — горбунов, карликов, гермафродитов, всевозможных уродов.
Флоренс закрыла глаза и склонила голову, крепко прижав ко лбу сцепленные руки.
— Примерно в это время все и началось, — продолжал Фишер. — Не стало слуг, чтобы поддерживать дом в порядке, — к тому времени они уже ничем не отличались от гостей. Прачечная прекратила работу, и всем нужно было самим стирать свое белье — чего они, конечно, не делали. Не было поваров, и все готовили себе из чего попало — а попадало все меньше и меньше, потому что подвоз продуктов и спиртного почти прекратился за отсутствием слуг.