Господь милосердный, неужели он забыл расплатиться? А эти милые люди, конечно же, не следили за ним! Видимо, он просто встал и вышел, почувствовав себя худо… Надо бы, подумалось, вернуться и рассчитаться, чтобы не быть свиньей. Но не в таком же виде… Ладно, завтра он зайдет и принесет извинения; был-де пьяный, не сообразил…
Но что же все-таки произошло?
Какие-то нехорошие воспоминания пытались всплыть со дна памяти, но это было выше их сил, они взбулькивали и тонули; впрочем, главное Роджер знал и без того: ему нельзя больше оставаться на этой дрянной планетке; он пропадет здесь или, хуже того, сопьется, чего так боялась мамочка; ему необходимо любой ценой попасть на ближайший рейсовик!.. И никто, никто не имеет права его удерживать силой!
Они говорят: вы подписали контракт на пять лет! Да, подписал, потому что ему предложили работу, хорошую работу, как раз по специальности и по вкусу! Он ведь всегда интересовался историей техники и когда узнал, что кому-то нужна паровая железная дорога – в конце XXIV века! – он сперва не поверил, а потом молил Господа, чтобы тот внял и послал ему победу в конкурсе. Они говорят: вы никуда не уедете! Дудки! Он умеет работать, любит работать, и он будет работать, но только не здесь и не сейчас. Потому что здесь и сейчас убивают, разве это так трудно понять?!
– Убива-а-ают! – на всю улицу завопил Роджер, но пересохшее, вымазанное какой-то склизкой гадостью горло не повиновалось, и крик получился не криком, а сдавленным плачем.
Нет, ни за что, ни в коем случае он не останется тут!
Он дождется, пока глава планетарной администрации поправится, ведь не будет же он болеть вечно! А когда дождется, пойдет на прием и спросит прямо и четко: какое право имеет генеральный представитель Компании ограничивать его, гражданина Танаки, права и свободы? И пусть, кому положено, разберутся! А он уедет. Если хотят, пусть разрывают контракт; если у них хватит совести, пускай подают в суд, он готов уплатить неустойку, он будет работать день и ночь, но выплатит все до последнего креда… Но никогда и ни за что не останется он здесь, даже если к нему приставят караул…
– Кара-у-у-ул! – заорал Танака.
Со второй попытки получилось лучше. Вышло громче, чем в первый раз. Во всяком случае, чья-то расплывчатая рожа, появившись в окне второго этажа доходного дома на углу Федора Зайцева и Малой Трубопрокатной, склочным фальцетом осведомилась, все ли у него в порядке и в курсе ли он, который на дворе час.
– Двадцать девять пятьдесят восемь, дружище, – немедленно отозвался инженер, бросив взгляд на часы, тоже, к счастью, никуда не пропавшие.
Говорить было трудно, сорванное воплями горло ныло и зудело, но, если человек спрашивает, следует ответить, разве не так? Людям вообще надо помогать друг дружке, так учила его мамочка, ну вот пусть и ему помогут убраться отсюда как можно быстрее…
– Нет, простите, я ошибся, – поправил он сам себя, изучив попристальнее светящееся во мраке табло «Ориента». – Уже двадцать девять шестьдесят три…
– Му-у-удак! – взвыла рожа со второго этажа и швырнула в удивленного Роджера чем-то тяжелым, но, к счастью, промахнулась и тяжелое разлетелось вдребезги, грохнувшись о пьедестал памятника Федору Котлову.
Вот и верь после этого людям…
Луна, ухмыляясь, следила за ним. Не синяя летняя луна, а розовая с темными подпалинами, зимняя; раньше он любил подолгу любоваться ею, но сейчас этот неправильный овал с намеками на глаза, рот и нос показался ему отвратительным, потому что слишком напоминал розовато-лиловую, слегка подкопченную голову землянина…
Он показал луне язык. Луна нахмурилась. Он злорадно хихикнул и погрозил луне кулаком. И снова оказался не прав. Луна была на его стороне. Она вовсе и не думала ухмыляться, а, наоборот, подмигнула и очень тихо, так, чтобы не слышал никто посторонний, особенно – рожа, все еще беснующаяся на втором этаже, подсказала верное решение.
Роджер Танака выслушал совет, подумал и сказал очень искренне:
– Спасибо!
Ответа не последовало. Луна вела себя как самый настоящий друг. Она помогла, не ожидая благодарности. Но все равно Роджер, задрав голову, пригласил ее запросто наезжать в гости, на Ерваан, и указал точный адрес, потому что все приезжающие на Ерваан впервые обязательно путают Ндзрпкху с Нрдзкпху, а это, каждый подтвердит, совсем не одно и то же. Поэтому он повторил адрес трижды, внимательно проследив, чтобы луна записала все как следует, и на всякий случай, если дома никого не будет, дал адрес бабушки Асмик, живущей в собственном доме на площади Ъ, поскольку опыт показывает, что бабушку Асмик все приезжие находят с первого раза.
Луна поотказывалась из вежливости, но потом все же согласилась наведаться. Она никогда не бывала не Ерваане, а тот, кто никогда не видал Ерваана, тот, считай, ничего в жизни не видел, и только кретины с Ерваана или ерваальские недоумки способны отрицать это…
Действительно, совет был великолепен, с какой стороны ни посмотри! Какой смысл, сказала луна, вымаливать у зарвавшихся чинуш то, что принадлежит тебе по праву? Рука руку моет, и глава администрации, выздоровев, всегда найдет повод, чтобы поддержать шишку из Компании; они ж там все на проценте, усек, нет? Не просить тебе нужно, брательник, а наезжать, не клянчить, а требовать, чтобы все было по понятиям, объяснила луна, и подробнейшим образом растолковала, как и в какой последовательности надлежит переть буром.
Теперь все стало конкретно. Оставалось только побыстрее добраться домой, включить компофон и набрать номер генерального представителя.
Что? Ах по-о-здно! А ему, Роджеру Танаке, плевать, если даже этот бессердечный мерзавец и дрыхнет в своей постельке. В конце концов, корона с него не слетит. Когда полноправный гражданин Галактической Федерации, дипломированный инженер-путеец и близкий друг зимней луны изволит звонить, чинуша может и пожертвовать часом-другим сна!
Скорей, скорей! Пока не прошел кураж! Пока луна еще подбадривает, глядя с небес!
Роджер почти бежал. Он, не колеблясь, свернул в проходной двор, который обычно обходил десятой дорогой, потому что место было нехорошее: там постоянно выпивали, а иногда даже дрались; сейчас его это совершенно не беспокоило, зато путь этот был втрое короче привычного…
Он пробежал по винтовой лестнице, немного запыхавшись на третьем пролете, отпер дверь своей мансарды, врубил компофон, набрал номер и, швырнув трубку на аккуратно заправленную с утра постель, выругался:
– Задница!
Почему-то в голову пришло именно это, строго-настрого запрещенное мамой еще в детстве слово, хотя только что на языке крутились другие, гораздо более выразительные, вроде тех, что запросто звучали в задымленном зале кабачка, но сейчас, после пробежки, все они куда-то исчезли, и даже неудобно было вспоминать, что совсем недавно он, интеллигентный человек, во всеуслышание произносил такое прямо посреди улицы. Боже, как неприлично он себя вел…
Голова заметно потяжелела. Подташнивало. Знобило.
Но решимость прямо сейчас, среди ночи, поговорить, и крепко поговорить, с генеральным не исчезла, а, наоборот, укрепилась. Он не раб, и он имеет право!
Ну-ка, наберем по второму заходу…
Опять занято.
Придется подождать. Может, оно и к лучшему. В голове прояснится, мысли улягутся. А пока можно привести себя в порядок, умыться, накинуть халат…
И вот еще что…
Пошарив в левом верхнем ящике стола, Танака выгреб на свет пригоршню безделушек. Поразмыслил. Какое-то время вертел в руках крохотный кривой кинжальчик с рукояткой, украшенной эмалью. Пожал плечами. Нет, не годится. Это всего только штамповка, для мелких презентов. А вот это – другое дело! Держа на весу цепочку с кулоном, Роджер с минуту любовался многоцветными переливами искр, прыгающих по граням кристалла мргчко, штуковины недорогой, но изумительно красивой и к тому же благотворно воздействующей на гипертоников.
Прекрасный сувенир, гордость ерваанских умельцев!
Завтра с утра, расплачиваясь по счету в «Двух Федорах», нужно будет обязательно присовокупить эту прелесть к глубочайшим извинениям перед персоналом кабачка, симпатягой-официантом и этим милейшим, хотя подчас и чересчур ворчливым усачом-целовальником…
Роджер Танака весьма огорчился бы, узнай он, что ерваанские побрякушки навряд ли обрадовали бы кабатчика. Слишком много бурных воспоминаний сохранилось у того в памяти по поводу Ерваана, и мало кому захочется иметь в доме память о планете, на которой ты вот уже тридцать седьмой без малого годочек состоишь во всепланетном розыске.
И уж, конечно, раздумал бы Роджер Танака одаривать усача, стань ему известно, что сразу же после дебоша, устроенного тихоней, целовальник, приказав Лысому Колли объявить клиентам о закрытии заведения на переучет, ушел в подсобку, плотно прикрыл за собою бронированную дверь и толстым, поросшим черными волосинками пальцем набрал на циферблате антикварно-дряхлого компофона мало кому известный номер.
Ответили ему не сразу, но он упорно ждал.
– Это Коба, начальник, – сказал целовальник, прикрыв по привычке рот ладонью, когда, уже после семнадцатого гудка, заспанный голос на том конце связи прорычал что-то невнятно-ругательное. – Вы уж простите, я понимаю, ночь, но тут вот какое дело… – Бросив короткий взгляд на дверь, он почти зашептал: – Петушок, значит, раскукарекался… ну, как вы и говорили, примерно так…
В трубке заклекотало отчетливее.
– Нет, начальник, ничего не успел, – пробормотал усач, выслушав собеседника. – Колли его сразу погасил, значит… А я парням выставил за счет «Двух Федь», так они к утру и не вспомнят, что и как…
Трубка одобрительно фыркнула, и длинный дребезжащий гудок уколол ухо.
Разговор был окончен, Колли, судя по стукам и шорохам, доносящимся из-за двери, распоряжения шефа исполнял в точности, и целовальник имел минут пять, а то и все десять, чтобы позволить себе расслабиться. Воровато покосившись на добротную копию известного шедевра «Два Федора руководят на месте подбором ассортимента для банкета по случаю четырехлетнего юбилея начала изыскательских работ южнее Куггаарской трясины» (между прочим, кисти не кого-нибудь там, а самого Ивана Родства не Помнящего), целовальник извлек из встроенного в стену холодильника запечатанную бутылку настоящего, как золоченая рама, не здесь сделанного «Вицлипуцли», посчитал звездочки на этикетке, довольно хрюкнул, неуловимым движением пальцев освободил горлышко от на совесть пригнанной пробки и, крякнув, позволил себе впервые за целый трудовой день расслабиться.
«Вицли», нечего и говорить, был заборист! Уже после первого глотка на глазах выступили слезы, а вершина лысины обросла бисеринками пота. Второй глоток ушел куда-то в недра объемистого чрева, и недрам сделалось жарко, словно там безо всякого предупреждения открылся филиал ерваальской суперсауны. Третий, а сразу за ним и четвертый потекли легко, как водичка. А после пятого целовальник подпер голову руками, обхватив ладонями щеки, и всхлипнул…
До слез жалко ему было непутевого мальчонку-спеца, по дури вляпавшегося в такие дела, с которыми лично он, многоопытный Коба, не спутался бы и за акт об амнистии, подписанный лично губернатором Ерваана. А если уж вляпался, то держал бы, дурашка, язычок за зубами, глядишь, может быть, и обошлось бы, всякое случается…
Что ж теперь с интеллигентиком будет-то? Завидовать ему, во всяком случае, явно не приходилось, а о подробностях Коба даже догадываться не желал. Его дело – сторона. Вернее, его дело – заботиться о процветании «Дабл-Феди», а это, между прочим, не так уж просто, учитывая идиотами писанное законодательство, и если кое-кто из людей, имеющих положение, помогает устроить так, чтобы легавые иной раз смотрели на кое-что сквозь пальцы, то он, Коба-целовальник, даже если ему это стоит поперек глотки, не имеет права проявлять по отношению к солидным людям неблагодарность.
В конце концов, сколько можно кочевать с планеты на планету? Он уже совсем не молод, суставы похрустывают, анализы, похоже, хреновенькие, и главное теперь – прибиться к тихой гавани, как положено всякому, кому под шестьдесят…
Целовальник представил себе одутловатое, досиня выбритое лицо того, с кем только что имел конфиденциальную беседу, и тихо-тихо, так, чтобы даже два Федора на картине не расслышали, прошептал…
– С-сука…
То же самое, правда в полный голос, никого не стесняясь, сказал, положив трубку, и Александр Эдуардович Штейман. Генеральный представитель Компании на Валькирии и ответственный производитель работ по проекту «Альфа». Он покосился на тарелку настенных часов, словно надеясь, что был разбужен все-таки не посреди ночи, а хоть сколько-нибудь ближе к рассвету, убедился, что первый взгляд был абсолютно правдив, и, покачав головой, еще раз повторил, со вкусом и расстановкой:
– Су-ка!
Строго говоря, пенять следовало исключительно на самого себя. Он приказал информатору совершенно однозначно: если что, сообщать в любое время, и тот, разбудив его в такой час, поступил в полном соответствии с инструкциями. Но даже если так, заснуть по новой собственная неправота не поможет. Некогда прекрасным лекарством от бессонницы стал бы стаканчик-другой виски без закуси, но, увы, все это бывало во времена далекие, уже почти былинные, а исключений Александр Эдуардович, как и всякий подшившийся по собственной инициативе алкоголик, старался не допускать.
И почти не допускал.
Что-что, а сила воли у него была с детства. И, может, именно это уберегло его и даже помогло выкарабкаться из дерьма, когда он, отставной капитан Штейман, выгнанный из криминалки без права ношения мундира за особые методы добычи наличных на пропой, бомжевал по космовокзалам, промышляя лабанием на потрескавшейся, спертой по случаю из Дома Культуры Астронавигаторов мандолине…
Это было почти крахом. Собственно, это и стало бы самым настоящим крахом для кого угодно. Но не для него…
Он решил выбраться. И для начала подшился. И перетерпел, подвывая от муки, первый месяц. А потом уболтал бывшую жену – кого-кого, а баб он умел убалтывать всегда, хотя и не самых лучших, – восстановить семью и поверить в него. Он собирался без всяких шуток начать все с начала.
Но кому он был нужен тогда? От чего мог оттолкнуться?
Мандолина в счет не шла. Филерские навыки были профессией чересчур специфичной. А большего, как оказалось, Александр Эдуардович и не умел. Разве что клепать детишек, причем, будто на заказ, мальчиков. Уж что-что, а пацаны получались у работящего Штеймана как на подбор, крепенькие, шустрые, хотя и немножко дебильные по причине былой папиной запойности. Ничего страшного! С такими еще лучше было бродить по салонам аэробусов. Люди ж не звери! Не все из них, но очень многие жалели неместных погорельцев, беженцев с далекой, разоренной варварами Бомборджи, и это была вполне надежная статья дохода, позволявшая семье целых пять месяцев не бедствовать, жене – купить новые колготки, а лично Александру Эдуардовичу – петь по выходным песни собственного сочинения не под будками прокорма ради, а просто так, чтобы не утратить самоуважения к себе как к натуре неординарной…
Он не пил, он работал, и все было просто здорово.
Но кто их поймет, этих баб? Через полгода дура-жена ушла опять, теперь уже навсегда. Она связалась с толстомясым кролиководом и улетела вместе с ним на Татуангу, забрав с собой детишек, всех семерых. Она не оставила папе даже Геночку, самого ласкового и добычливого, и совсем не подумала о том, что, поступая так, попросту вынуждает Александра Эдуардовича, поплакав, выйти на панель…
– Су-у-ука… – сладострастно прошептал генеральный представитель Компании, принимая из рук робостюарда дымящуюся чашечку с угольно-черным кофе.
Она ответила за все, эта дрянь, но случилось это уже гораздо позже. А тогда он просидел целые сутки, даже больше, тупо глядя в одну точку. Потом встал, вышел на улицу, доехал на попутке до грузового сектора космопорта и ночь напролет, рыча от ненависти к окружающему миру, грузил ящики с «Вицлипуцли» в громадный, словно пещера, трюм космолета, уходящего в рейс на волшебную планету Татуанга, где сухого закона нет и в помине. Он грузил и думал, думал и грузил, и позвякивание емкостей в угловатых ящиках не отрывало его от размышлений.