— Погоди, — сказал президент, снова выступая вперед. — Объясни.
— Я ничего не успею даже объяснить вам, быстроживущие, как вас всех уже не будет. Этот предмет — универсальное оружие разведчиков. В нем находится заряд, достаточный для того, чтобы разрушить целую звездную систему. У аппарата есть искусственный мозг, решающий выбор волны, приемник и передатчик. Нужно лишь перевести вот эту стрелку, и аппарат начинает поиск противника, а найдя, анализирует колебания его клеток. Аппарат начинает излучать волны энергии, убивающие любые существа, ритм колебаний которых совпадает с заданным. Как только я узнал о ране, нанесенной моей любимой, то перевел стрелку. Если бы не ваш катализатор времени, оружие начало бы действовать почти через год по вашему счету. За это время его все равно нельзя забросить на безопасное расстояние, но можно было бы попытаться придумать что-нибудь. Теперь же остались секунды, а вскрыть аппарат нельзя — это повлечет взрыв…
Он посмотрел на часы. Туда же смотрели и люди, сидящие в зале и находящиеся дома у экранов. Один пожалел, что не успеет проститься с родными, другой не поверил пришельцу, третьего охватило отчаяние, четвертый разозлился, пятый пожалел, что жил не так, как нужно было, шестой подумал: «Жаль, не успею доиграть партию с соседом», седьмой испугался…
Михаилу Григорьевичу хотелось закричать: «Неужели ничего нельзя сделать? Мы боялись атомной войны, роковых ошибок в отношениях между странами, но никто бы не подумал, что роковой для всего человечества окажется ошибка покойного Алеши Федорова!» Он посмотрел на президента и с удивлением увидел, что тот сохраняет спокойствие и собирается ответить пришельцу.
— Надежда осталась, — сказал президент. — Мы не знали, что за предмет в твоей руке, но догадались, почему ты взял его в руку. Мы поняли, что он может оказаться оружием, приготовленным к бою. Значит, на него нельзя было действовать катализатором. Именно поэтому оружие было вынуто из твоей руки. Мы знаем: если разум заговорит раньше, чем оружие, — оно не выстрелит. У нас есть время, немного времени, но можно попытаться…
Снова наступила тишина, но она была не такой, как раньше.
Михаил Григорьевич подумал, что тишина, как море, имеет сотни оттенков, меняется, оставаясь сама собой. И в этой тишине отчетливо прозвучали слова пришельца:
— Спасибо вам, люди. Чтобы спасти жизнь, иногда необходимо вернуть секунду. Но никто не может этого сделать, ибо нельзя нарушить главный закон природы. А вы, живущие мгновение, подарили нам время, и, может быть, наша жизнь не станет преступлением… Разве это не самый дорогой подарок, который может сделать один разумный другому?
Снова, как тогда в пустыне, они стояли друг против друга — высшие существа — такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…
Иду к вам
Когда я впервые очнулся, то услышал несколько непонятных слов, произнесенных разными голосами: «Замените витлавсановой»… «На осциллографе»… «Включите второй биотрон»…
Я приоткрыл глаза. Надо мной склонилась морда чудовища с блестящими отростками, одним человеческим глазом, а другим — граненым и сверкающим.
Душная тьма надвинулась на меня…
Не знаю, сколько времени прошло, пока я очнулся вторично. В голубоватой комнате, кроме меня, никого нет. С трудом приподымаюсь. Сильно кружится голова.
Не могу вспомнить, как попал в эту комнату. Зато почему-то хорошо помню вечернюю Москву, извозчичью пролетку с откидным верхом и широкую спину в ливрее.
Словно наяву вижу тонкий профиль своей жены, ее гордо и удивленно приподнятую бровь. Сердце сжимается от тоски, от предчувствия… Я вспоминаю ее последнее письмо, пришедшее ко мне в ссылку: «Прощай, мой любимый, мой супруг. Благодарю бога, что наши дети уже взрослые и могут сами позаботиться о себе…»
В памяти всплыли листы, испещренные формулами, и стихи, которые я сочинял в припадках необузданной ярости против судьбы, против царя, против нескладно устроенной жизни, в конце которой всегда — разлука.
…И над пучиной вод, пронзая взором тьму,
Над брегом забытья, над вечною Вселенной
Я, смертный человек, зажгу и воздыму
Бессмертия огонь рукою дерзновенной…
Когда я написал это?..
Собираюсь с силами, сажусь, опускаю ноги и нащупываю пол. Я одет в какой-то блестящий серый комбинезон. У меня нет никакого плана действий. Нужно узнать, где я, что со мной, расспросить людей. Вспоминаю морду чудовища и содрогаюсь от омерзения.
Осторожно открываю дверь. Широкий длинный коридор залит солнечным светом. Выхожу в него, иду, не зная куда.
Через несколько десятков шагов резко останавливаюсь. Передо мной в стене коридора круглое окно. Сквозь него вижу троих людей у стены зала. В центре группки стройный человек со смуглым лицом. Где-то я уже видел это лицо и глаза — глубокие, грустные, очень дальнозоркие. К нему обращается другой человек, молодой блондин. Когда он говорит, то супит брови, собирая морщины на переносице. Слышу такое, от чего густой пот покрывает мою спину и костюм прилипает к ней.
— Уважаемый Ибн-Сина, кончим спор таким образом, — говорит молодой человек смуглолицему и нажимает какие-то кнопки на стене.
Вот почему мне знакомо его лицо! Ибн-Сина — самый знаменитый врач своего времени, крупнейший философ и естествоиспытатель! Сколько раз, вглядываясь в его портрет, читая его научные труды и стихи, я восхищался и завидовал ему. Но ведь он умер около девяти столетий тому назад…
Передергиваю плечами, чтобы отклеить костюм от спины. Самые невероятные мысли проносятся в моей голове. Я думаю о том, во что никогда не верил, что высмеивал. «О грешник, ад тебе уготован! Не поддавайся гордыне, не подымай длани на священную тайну бытия!» — слышались мне слова постоянного оппонента, тюремного священника отца Адриана. Что со мной происходит?
Между тем из стены выдвинулось несколько коробочек на тонких стержнях.
— Сейчас сравним ответы, — говорит молодой человек и громко произносит: — Специфика Ибн-Сина. Специфика Гиппократ. Специфика…
Он совершенно явственно называет мою фамилию.
— Предлагаю решить задачу, — продолжает, насупив брови, молодой блондин. — Условие: мы приступаем к синтезу клетки. Известно, что в ее ядре есть кислоты, ведающие наследственностью. Известны вещества, участвующие в синтезе этих кислот. Известны генераторы и аккумуляторы энергии в клетке и то, как их создать. Известны кислоты, принимающие участие в штамповке важнейших ферментов — ускорителей и замедлителей реакций в клетке. Вопрос, с чего мы начнем синтез?
Он оборачивается к смуглолицему:
— И вы, Ибн-Сина, решайте эту задачу. А потом сверите с ответом.
Наконец-то я слышу знакомые, привычные слова — «синтез клетки». Но кто же может в наше время осуществить его? Нужны столетия напряженной работы, прежде чем это станет возможным. Чтобы хоть за что-то уцепиться, углубляюсь в рассуждения, пытаюсь решить задачу, заданную блондином.
Тот, кого называют Ибн-Синой, говорит:
— Готово, достопочтенные.
Он не успевает больше ничего сказать. Слышится пощелкивание, и голос, похожий на его, произносит:
— Начнем с аккумуляторов энергии.
«Нет! — думаю я. — Он неправ».
Забываю обо всем: что со мной, где нахожусь. Сейчас я бы с удовольствием поспорил с ним. У меня тоже готов ответ. И одновременно раздается голос, похожий на мой:
— Сообщаю решение задачи по специфике ВНЕ-1 («ВНЕ — это мои инициалы», — думаю я). Вначале необходимо создать элементы кислот, ведающих наследственностью, потом — ферменты, участвующие в синтезе этих кислот из элементов, затем — сами кислоты. Ведь их можно сравнить с чертежами, по которым строится клетка. Вначале — чертежи, потом — здание…
Ответ неизвестного существа полностью совпал с моим ответом, даже слова были почти те же самые.
Снова закружилась голова. Перед глазами мелькают пятна, извилистые линии. Опираюсь на стену, чтобы не упасть, и, как могу, быстрее удаляюсь от окна.
Всевозможные мысли приходят мне в голову. Все это похоже на сон.
Щиплю себя, давлю пальцем стену, убеждаюсь, что все происходит наяву. Палец попадает на выступ в стене. Успеваю заметить, что это ряд кнопок, и куда-то проваливаюсь…
Передо мной широкие ворота в почти прозрачной стене, а за ними недалеко темнеет лес — обычный зимний лес.
Спешу туда. На морозном воздухе становится легче. Кажется, что очнулся от кошмара.
Лес стоит тихо, чуть позванивая серебряными доспехами. Внезапно откуда-то доносится нарастающее гудение. Из-за позлащенных закатом гор показывается и с пронзительным ревом проносится над моей головой сверкающая исполинская птица. Закрываю голову руками и падаю в снег…
Когда встаю и отряхиваюсь, птицы уже нет. Сон или не сон?
Оглядываюсь. Невдалеке возвышается то самое здание, откуда я недавно вышел. Прозрачное, все из стекла, поднятое на металлических столбах над землей, готовое взлететь.
Ко мне от здания спешит человек. Он в таком же наряде, как и я. Строгое худощавое лицо с крупными чертами удивительно знакомо. Хорошо знаю, что среди моих приятелей и ссыльных такого не было.
— Здравствуйте, — говорит он. — Вас, кажется, зовут Викентий Никодимович. Вы здесь новенький? Давайте познакомимся.
Он протягивает узкую крепкую ладонь:
— Николай Иванович.
Оторопело гляжу на него. Имя, отчество как бы дают толчок памяти. Да, это лицо знакомо мне по портретам. Но тот человек умер около двадцати лет тому назад.
Николай Иванович берет меня под руку и тянет в лес:
— Пройдемся, я постараюсь все объяснить.
Пустынный молчаливый лес лежит вокруг нас…
Останавливаюсь и спрашиваю незнакомца:
— Простите, а как ваша фамилия?
Он секунду колеблется, потом решительно говорит:
— Лобачевский.
— Тот самый, математик? — вырывается у меня, и я уже знаю ответ.
— Да, тот самый, — отвечает он.
Сумбур в моей голове начинает проясняться. Возможно, я не выдержал в ссылке и сошел с ума? И все, что видел — стеклянное здание, ревущие птицы, зал, — мне только чудится. А этот подтянутый сухощавый человек с крупным носом и выступающим подбородком тоже сумасшедший. У него навязчивая идея. И он уводит меня в лес, чтобы покончить со мной. Бросаю взгляд на его руки с тонкими сильными пальцами и прыгаю в сторону, за дерево, туда, где лежит увесистый сук.
— Не подходи! — кричу, размахивая суком.
Человек стоит на дорожке, исподлобья спокойно смотрит на меня.
— Я же вам хочу все объяснить, — говорит он. Облака вылетают из его рта и растворяются в воздухе.
Тот же пронзительный рев слышится над головой. Роняю сук и поднимаю руки, чтобы закрыть голову. На миг меня накрывает стремительная тень.
Рев затихает вдали…
— Реактивные самолеты. Аппараты тяжелее воздуха. Впрочем, они уже устарели, — говорит Николай Иванович и сочувственно улыбается.
«Аппараты тяжелее воздуха! Но их проекты только зреют в головах самых дерзких мыслителей. Откуда же они появились? Какой теперь год, какой век?»
Цепляюсь за последнюю мысль, как утопающий за соломинку, и невольно произношу ее вслух.
— Середина двадцать первого века, — отвечает тот, кто назвал себя Лобачевским. — Успокойтесь. Выслушайте — и все поймете.
Теперь понимаю еще меньше. Правда, и стеклянное здание, и металлические птицы легко объяснить. Об этом я читал в фантастических романах. Но откуда же взялся в двадцать первом веке я? Как оказался здесь он или Ибн-Сина?
Припоминается всякая чертовщина: переселение душ. Я не я. Кто же я? Кто он?
На его щеках рдеет морозный румянец. Он несомненно живой человек — из плоти и крови.
Николай Иванович снова берет меня под руку.
Мы возвращаемся к прозрачному зданию. Мерзлые ветки трещат у нас под ногами. Слегка ноет колено, ушибленное, когда падал в снег. Ели на растопыренных лапах удерживают сверкающие пригоршни сахара. Между деревьями нетронутый снег испещрен иероглифами птичьих и заячьих следов. Лес точно такой же, как в дни моей юности, как в дни его юности, как сотни лет тому назад. «Сотни лет тому назад», — к этой мысли нужно привыкнуть.
Я вспоминаю свою жизнь. Я слишком много терял на своем пути. Сначала тихую старушку, рассказывающую сказки, потом — мать, потом — друга, с которым делил последний огарок свечи, потом — любимую… Такой непосильной ценой я платил за все, что приобретал, — опыт, интеллект, знания. Но я знал, что и это потеряю в конце пути, растворясь в природе. Я часто задавал себе вопрос — стоит ли жить? — и продолжал путь, потому что нет в мире ничего выше человеческого мужества. И однажды…
Когда это было? Ночь… Бревенчатая изба… С кем-то поговорил, но с кем и о чем, не могу вспомнить… Свечи давно кончились. При тусклом мерцании сальника составляю и записываю формулы клеточного обмена. Отрываюсь от бумаги, вспоминаю кусочки своей жизни — разлуки, разлуки… Их ровно столько же, сколько встреч. Но запоминаются они больше. Ведь встречаясь с человеком, еще не знаешь, кем он станет для тебя. И лишь при разлуке узнаешь это. Слишком поздно…
Опять склоняюсь над бумагами, и приходит мысль: у природы два пути разложение живого на неживое и создание живого из неживого. Человек в лаборатории пока умеет повторять один ее путь. Но в конце концов человек может всегда научиться всему, что умеет природа. Она не запрещает учиться у нее и превосходить ее. Человек повторит и другой путь природы, создав сначала белок, потом — клетку.
Тогда-то я написал об этом и забыл надолго… Вспомнил лишь сейчас, непонятным образом вернувшись в жизнь. Да, непонятным, потому что можно создать клетку, но нельзя воссоздать личность, как нельзя остановить или хотя бы замедлить время. И все же я пришел в мир. Это непостижимо!
Мы подошли к зданию. Двери подымаются, уходят в стену, открывая вестибюль. Сворачиваем в коридор, попадаем в многоугольный зал.
— Я уже видел этот зал, — говорю Лобачевскому и рассказываю о том, как решал задачу, стоя за окном.
На стенах зала вспыхивают сотни разноцветных огоньков. Кажется, что это загораются под лучами солнца таинственные письмена.
К нам направляется тот самый молодой блондин, который беседовал с Ибн-Синой.
— Привет, Николай Иванович! — здоровается он с Лобачевским, как со старым приятелем. — А кто с вами?
— Известный биолог и медик, — Лобачевский называет мою фамилию.
Против ожидания молодой человек не удивляется, не рассыпает почтительных комплиментов, не перечисляет известных ему моих трудов, как было принято в моей прежней жизни.
— Рад, — говорит он и протягивает мне руку. — Ким, один из инженеров этого зала.
Он заводит с Лобачевским разговор о какой-то математической проблеме. Ким говорит быстро, отрывочно, словно жалеет тратить энергию на слова или торопится. В наше время инженеры были не такими — более солидными с виду, держались степеннее. А Ким совсем мальчишка. И к тому же это странное имя. Но почему-то он нравится мне, несмотря ни на что.
— Николай Иванович сказал, что вам нужно кое-что объяснить, — обращается он ко мне. — С удовольствием. Начнем с этого помещения. Вы находитесь в третьем кибернетическом зале. — Ким делает жест. — Здесь установлены машины, моделирующие работу человеческого мозга. Нервная клетка действует по принципу «да» или «нет», то есть проводит или не проводит в данное время возбуждение. В машинах функции клеток выполняют атомы. Когда они возбуждены, заряжены энергией, соответствуют состоянию «да», когда не заряжены — состоянию «нет».
«Кибернетический», «заряженный атом» — пытаюсь запомнить новые слова. Понимаю далеко не все, смутно улавливая суть. Смотрю на Николая Ивановича и думаю: «Бессмертный Лобачевский, бессмертный Ибн-Сина. Что может быть естественнее, чем это сочетание слов? Разве, изучая геометрию Лобачевского, я не восхищался силой его логики, не беседовал с ним? Разве не завидовал Ибн-Сине, забывая, что он давно умер? Но тот Лобачевский жил в строгих теоремах, а этот появился передо мной, и я вижу его полные губы, слегка сдвинутые брови и крутой открытый лоб».