— Это жаргонный термин, обозначающий клаустрофобическую реакцию, которая проявляется у людей, много времени проведших взаперти. Внешне клаустрофобия проявляется как неприязнь к людям, с которыми вас заперли. В крайних случаях могут возникнуть галлюцинации, насилие; такой пустяк, как подгоревший обед или спор, чья очередь мыть посуду, может окончиться убийством.
Уллман, похоже, был ошарашен, и это страшно обрадовало Джека. Он решил еще чуточку поднажать, но про себя пообещал Венди сохранять спокойствие.
— В этом-то, полагаю, вы и ошиблись. Он причинил им вред?
— Он убил их, мистер Торранс, а потом покончил с собой. Своих девочек он убил топориком, жену застрелил и застрелился сам. У него была сломана нога. Несомненно, он так упился, что упал с лестницы.
Уллман вытянул руки и добродетельно взглянул на Джека.
— У него было высшее образование?
— Собственно говоря, нет, — несколько натянуто сообщил Уллман. — Я полагал, что… э-э… скажем, индивидуум с не слишком богатой фантазией будет менее восприимчив к оцепенению, одиночеству…
— Вот в чем ваша ошибка, — сказал Джек. — Тупица сильнее подвержен кабинной лихорадке, и он скорее пристрелит кого-нибудь за карточной игрой или ограбит ни с того ни с сего. Ему становится скучно. Когда выпадает снег, делать нечего, только смотреть телевизор или играть в «солитер», жульничая, когда не можешь выложить все тузы. Остается только собачиться с женой, изводить детей придирками и пить. Засыпать все труднее, потому что нет настоящей усталости, поэтому он напивается, чтобы уснуть, и просыпается с похмельем. Он становится раздражительным. А тут, может быть, ломается телефон, антенну валит ветром, заняться нечем, можно только думать, жульничать в «солитер» и делаться все раздражительнее и раздражительнее… И, наконец, бум, бум, бум.
— В то время, как образованный человек, такой, как вы?
— И я, и моя жена любим читать. У меня есть пьеса, над которой надо работать, Эл Шокли, вероятно, говорил вам об этом. У Дэнни — головоломки, раскраски, транзисторный приемник. Я собираюсь выучить его читать и еще ходить на снегоступах. Венди тоже хотела бы этому научиться. Да, по-моему, мы найдем чем заняться и не станем мозолить глаза друг другу, если телевизор выйдет из строя. — Он помолчал. — Когда Эл говорил, что я больше не пью, он не лгал. Было время, я пил, и это становилось серьезным. Но за последние четырнадцать месяцев я не выпил и стакана пива. И не собираюсь притаскивать сюда спиртное. По-моему, после того как пойдет снег, у меня не будет случая достать выпивку.
— Вот в этом вы абсолютно правы, — сказал Уллман. — Но пока вас здесь трое, возможные проблемы умножаются. Я уже говорил об этом мистеру Шокли, теперь поставил в известность вас. Он ответил, что берет это под свою ответственность, и вы, очевидно, тоже готовы взять ответственность на себя…
— Да.
— Очень хорошо. Я согласен, поскольку выбор у меня невелик. И все же предпочел бы нанять неженатого студента, находящегося в академическом отпуске. Впрочем, может быть, вы и справитесь. Теперь я передам вас мистеру Уотсону, который покажет вам цокольный этаж и нашу территорию. Но если у вас есть еще вопросы…
— Нет. Никаких.
Уллман встал:
— Надеюсь, вы не в обиде, мистер Торранс. В том, что я вам изложил, нет ничего личного. Я только хочу, чтобы дела «Оверлука» шли как можно лучше. Это отличный отель. И хочется, чтобы он таким и оставался.
— Нет. Я не в обиде. — Джек снова сверкнул широкой рекламной улыбкой, но порадовался, что Уллман не подал ему руки. Обида была. Еще какая.
2. Боулдер
Выглянув из кухонного окна, Венди увидела, что он просто сидит на краю тротуара, не играя ни грузовичками, ни фургоном, ни даже бальзовым планером, которому так радовался всю неделю с тех пор, как Джек принес игрушку в дом. Просто сидит, уперев локти в колени, уткнув подбородок в ладони, и высматривает их старенький «фольксваген» — пятилетний малыш, поджидающий папу.
Венди вдруг стало не по себе, даже слезы навернулись на глаза.
Она повесила посудное полотенце на перекладину возле раковины и пошла вниз, застегивая две верхние пуговицы халата. Все Джек со своей гордостью!
Ну уж нет, Эл, протекции мне не надо. Последнее время у меня все тип-топ.
Щербатые стены в подъезде были исписаны цветными мелками, восковыми карандашами и аэрозольной краской. Крутая деревянная лестница подгнила и крошилась под ногами. Дом пропитался кислым запахом старья — разве это место для Дэнни после аккуратного кирпичного домика в Стовингтоне? Соседи сверху, с четвертого этажа, официально не были женаты, но ее это не беспокоило, зато беспокоили их постоянные злобные стычки. Парня сверху звали Том. По пятницам, после того как закрывались бары, соседи возвращались домой и война начиналась всерьез — по сравнению с этим остальные дни недели были всего лишь разминкой. Джек называл соседские потасовки «ночные пятничные бои», но это было не смешно. Женщина — ее звали Илейн — под конец ударялась в слезы и безостановочно повторяла: «Не надо, Том. Пожалуйста, не надо». А он орал на нее. Однажды они даже разбудили Дэнни, а Дэнни спит как убитый. На следующее утро Джек перехватил Тома, когда тот выходил, и, отведя подальше по тротуару, что-то сказал ему. Том было расшумелся, начал угрожать, но Джек добавил кое-что еще — слишком тихо, чтобы Венди могла расслышать, и, мрачно покачав головой, Том ушел, вот и все. Это случилось неделю назад, несколько дней было получше, но с выходных жизнь стала возвращаться в нормальное — простите, в ненормальное — русло. Для мальчика это было нехорошо.
Снова накатило чувство горечи, но, пока Венди шла во двор, ей удалось подавить его. Подобрав юбку, она уселась на край тротуара рядом с сыном и спросила:
— В чем дело, док?
Он улыбнулся, но улыбка получилась невеселой:
— Привет, ма.
Между обутых в кроссовки ног стоял планер. Венди заметила, что одно крыло треснуло.
— Хочешь, посмотрю, что тут можно сделать, милый?
Дэнни вернулся к созерцанию улицы:
— Нет. Папа сделает.
— Док, папа может до ужина не вернуться. В горы путь неблизкий.
— Думаешь, машинка сломается?
— Нет, не думаю. — Но он дал Венди новую причину для тревоги. Спасибо, Дэнни, этого мне и не хватало.
— Папа сказал, она может, — сообщил Дэнни небрежным, почти скучающим тоном. — Он сказал, бензонасос забит дерьмом.
— Дэнни, не говори такие слова.
— Бензонасос? — спросил он с искренним удивлением.
Она вздохнула:
— Нет, «забит дерьмом». Не говори так.
— Почему?
— Это вульгарно.
— Ма, а как это — вульгарно?
— Ну, все равно, как ковырять в носу за столом или делать пи-пи, не закрыв дверь туалета. Или говорить что-нибудь вроде «забит дерьмом». Дерьмо — вульгарное слово. Хорошие люди так не говорят.
— А папа говорит. Когда он смотрел мотор в машинке, то сказал: «Господи, насос-то забит дерьмом». Разве папа плохой?
Как ты справляешься с этим, Уиннифред? Тренируешься?
— Папа хороший, но ведь он взрослый. И очень следит за тем, чтоб ничего такого не сказать при тех, кто не поймет.
— Как дядя Эл, да?
— Да, правильно.
— А когда я вырасту, мне можно будет так говорить?
— Думаю, ты будешь так говорить, понравится мне это или нет.
— А во сколько лет?
— Двадцать звучит неплохо, а, док?
— Как долго ждать…
— Понимаю, что долго, но, может, ты попробуешь?
— Ладно…
Дэнни снова уставился на дорогу. Он чуть пригнулся, как будто собираясь встать, но тут подполз ярко-красный жук и привлек к себе внимание мальчика. Он опять расслабился. Венди задумалась, насколько переезд в Колорадо отразился на Дэнни. Он ничего не говорил, но она тревожилась, замечая, сколько времени сын проводит в одиночестве. В Вермонте дети — ровесники Дэнни были у троих преподавателей, коллег Джека, и там сын ходил в детский сад, но здесь Дэнни не с кем было играть. Большую часть квартир занимали студенты университета, женатых пар в доме на Арапаго-стрит было раз-два и обчелся, и только совсем у немногих — дети. Она насчитала около дюжины студентов или старших школьников, трех грудных младенцев — и все.
— Мам, почему папа потерял работу?
Вопрос застал Венди врасплох, и она заметалась в поисках подходящего ответа. Они с Джеком уже обсуждали, как выйти из положения, если Дэнни спросит об этом, и диапазон ответов колебался от уклончивых объяснений до чистой, лишенной всякого глянца, правды. Но Дэнни не спрашивал. Вопрос прозвучал только сейчас, когда Венди чувствовала себя подавленной и меньше всего была готова на него ответить. Однако Дэнни не отводил глаз, возможно, читая на ее лице смущение и делая из этого свои выводы. Она подумала, что побуждения и действия взрослых должны казаться детям такими же значительными и зловещими, какими кажутся опасные звери под сенью темного леса. Детей дергают туда-сюда, как марионеток, и они лишь смутно представляют себе зачем и почему. Эта мысль опять привела ее в состояние, опасно близкое к слезам, и, стараясь овладеть собой, она нагнулась, подняла сломанный планер и принялась вертеть его в руках.
— Дэнни, помнишь, папа тренировал дискуссионную команду?
— А как же, — отозвался он. — Спор для потехи, да?
— Верно. — Она все вертела в руках планер, разглядывая название «Быстролет», голубые звездочки переводных картинок на крыльях, и спохватилась, что рассказывает сыну чистую правду.
— Там был мальчик по имени Джордж Хэтфилд, папе пришлось выгнать его из команды. У него все получалось хуже, чем у некоторых других ребят. Джордж сказал, что папа выгнал его потому, что невзлюбил, а не потому, что он не справился. Потом Джордж сделал гадость. Думаю, ты знаешь об этом.
— Это он провертел дырки в шинах нашей машинки?
— Да, он. После уроков, а папа поймал его за этим. — Тут она снова замялась, но теперь деваться было некуда, выбор сузился: то ли сказать правду, то ли солгать.
— Папа… иногда он поступает так, что потом жалеет об этом. Бывает, он не задумывается о последствиях. Не слишком часто, но иногда такое случается.
— Он сделал Джорджу Хэтфилду больно, как мне, когда я рассыпал все его бумаги, да?
— Иногда…
(Дэнни с загипсованной рукой…)
…он поступает так, что потом жалеет об этом.
Венди свирепо заморгала, загоняя слезы обратно.
— Почти так, милый. Папа ударил Джорджа, чтоб тот перестал резать шины, а Джордж стукнулся головой. Тогда те, кто отвечает за школу, сказали, что Джордж больше не сможет в нее ходить, а папа — учить в этой школе. — Она замолчала, с опаской ожидая потока вопросов.
— А, — сказал Дэнни и снова принялся смотреть на дорогу.
Тема явно была закрыта. Если бы и Венди смогла так же просто закрыть эту тему. Она поднялась:
— Пойду наверх, выпью чаю, док. Хочешь парочку печенюшек и стакан молока?
— Я лучше подожду папу.
— Не думаю, что он доберется домой раньше пяти.
— А вдруг приедет.
— Может, и так, — согласилась она. — Вдруг успеет.
Она была уже на полпути к дому, когда сын окликнул ее:
— Ма!
— Что, Дэнни?
— Тебе хочется уехать в этот отель и жить там зимой?
Ну какой из пяти тысяч ответов, скажите на милость, следовало выбрать? Объяснить, что она думала вчера? Или прошлой ночью? Или сегодня утром? Всякий раз бывало иначе, спектр менялся от ярко-розового до непроницаемо-черного.
— Если этого хочет твой отец, значит, и я хочу того же, — сказала она и, немного помолчав, добавила: — А ты что скажешь?
— По-моему, мне хочется, — наконец сказал он. — Тут играть особенно не с кем.
— Скучаешь по приятелям, да?
— Иногда скучаю, по Скотту и Энди. Вот и все.
Она вернулась к нему и поцеловала, взъерошив светлые волосы, только начавшие терять младенческую тонкость. Малыш был таким серьезным, и она иногда задумывалась, каково ему жить с такими родителями, как они с Джеком. Светлые надежды, с которых все начиналось, свелись к этому малоприятному дому в чужом для них городе. Перед глазами опять появился Дэнни с загипсованной рукой. Кто-то на небесах, отвечающий за Службу Промысла Господня, совершил ошибку, которую, как опасалась Венди, уже не исправить, а расплатиться за нее сможет самый невинный сторонний наблюдатель.
— Держись подальше от дороги, док, — сказала Венди, крепко обняв его.
— Железно, ма.
Она поднялась наверх, в кухню. Поставила чайник и выложила на тарелку для Дэнни парочку «Орео» — вдруг, пока она будет спать, он решит пойти наверх. Сидя у стола перед большой керамической чашкой, Венди смотрела на Дэнни в окно: он по-прежнему сидел на кромке тротуара, одетый в джинсы и мешковатую темно-зеленую фуфайку с надписью «Стовингтонская подготовительная», планер теперь лежал рядом с ним. Весь день она боялась расплакаться, и вот слезы хлынули ливнем. Венди с рыданием опустила лицо в поднимавшийся от чая ароматный пар и расплакалась, горюя и тоскуя о прошлом и опасаясь будущего.
3. Уотсон
— Вы вышли из себя, — заметил Уллман.
— Добро, вот ваша топка, — произнес Уотсон, включая свет в темном, пропахшем плесенью помещении. Это был упитанный мужчина с пушистыми соломенными волосами, одетый в белую рубашку и темно-зеленые китайские штаны. Он распахнул маленькое зарешеченное окошко на корпусе топки и вместе с Джеком заглянул внутрь:
— Вот тут главная горелка.
Ровная бело-голубая струя монотонно шипела, с разрушительной силой поднимаясь вверх по желобу, но ключевое слово, подумал Джек, РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ, а не ЖЕЛОБ: сунь туда руку — и через три секунды получится жаркое.
Вышли из себя.
(Дэнни, с тобой все в порядке?)
Топка занимала все помещение, она была куда больше и старее, чем Джеку приходилось видеть.
— Горелка работает бесперебойно, — сообщил Уотсон. — Там внутри датчик замеряет температуру. Если она падает ниже определенного уровня, система включает звонок у вас в квартире. Котел за стенкой, с той стороны. Пошли, провожу. — Он захлопнул решетку и, обойдя массивную железную топку сзади, провел Джека к другой двери. Железо излучало жар, от которого не хотелось двигаться, и Джек почему-то подумал о большой сонной кошке. Уотсон звенел ключами и насвистывал.
Вышли из…
(Когда он вернулся к себе в кабинет и увидел, как Дэнни стоит там в одних трусиках и улыбается, рассудок Джека медленно заволокло красное облако ярости. Изнутри, с его точки зрения, все представлялось долгим, но не заняло, должно быть, и минуты. Так кажутся долгими некоторые сны — плохие сны. Оказалось, пока Джека не было, Дэнни разворошил в кабинете все ящики, раскрыл все дверцы. Стенной шкаф, полки, вращающийся стеллаж для книг. Все ящики стола, как один, зияли, выдвинутые до упора. Его рукопись, трехактная пьеса, которую он медленно разрабатывал из написанного семь лет назад, еще в бытность студентом, рассказика, была раскидана по всему полу. Когда Венди позвала его к телефону, он исправлял второй акт, потягивая пиво, и Дэнни вылил на страницу всю банку. Не исключено, чтобы посмотреть, как оно пенится. Пенится, пенится,слово все звучало и звучало у Джека в голове, как единственная струна в расстроенном пианино, замыкая электрическую цепь его ярости. Он медленно шагнул к своему трехлетнему сыну, который смотрел на него снизу вверх с довольной улыбкой, радуясь тому, какую удачную работу только что завершил в папином кабинете. Дэнни начал было что-то говорить, но тут Джек ухватил его за руку, согнув ее, чтобы заставить бросить зажатые в ней ластик для пишущей машинки и автоматический карандаш. Дэнни слегка вскрикнул… нет… говори правду… он пронзительно закричал. Как же тяжело вспоминать этот единственный глухой звук струны Спайка Джонса в тумане гнева. Где-то Венди спрашивала, что случилось. Ее слабый голос тонул в заволокшей его изнутри мгле. Это касалось только их двоих. Он рывком развернул Дэнни, чтобы отшлепать, его пальцы — большие пальцы взрослого человека — впились в тщедушную плоть детской ручонки, смыкаясь вокруг нее в сжатый кулак, а треск сломавшейся косточки был негромким — негромким? — да нет, он был очень громким, ОГЛУШИТЕЛЬНЫМ,но не громким. Как раз таким, чтобы стрелой пронзить красный туман — но вместо того, чтобы впустить солнечный свет, этот звук впустил темные тучи стыда и раскаяния, ужас, мучительные судороги духа. Чистый звук, по одну сторону которого — прошлое, а по другую — все будущее; такой звук бывает, когда ломаешь об колено лучинку или лопается грифель карандаша. По другую сторону — мгновение полнейшей тишины, быть может, из уважения к начавшемуся будущему, той жизни, что осталась ему. На глазах Джека лицо Дэнни теряло краски, становилось похожим на сыр, большие глаза мальчика сделались еще больше и потускнели. Он уверился, что сейчас мальчик замертво упадет в разлитое по бумагам пиво; его собственный голос, слабый и пьяный, глотал слова, пытаясь повернуть все вспять, как-нибудь обойти не слишком громкий звук треснувшей косточки, найти дорогу в прошлое — есть ли в этом доме статус-кво? — голос выговаривал: Дэнни, с тобой все в порядке?Ответный пронзительный крик Дэнни, потом потрясенное аханье Венди, когда та вошла к ним и увидела, под каким странным углом согнута в локте ручка Дэнни: в том мире, где обитают нормальные семьи, руки под такими углами свисать не должны. Крик Венди, когда она схватила сына в объятия, бессмысленный лепет: О Господи, Дэнни, о Господи, Господи ты Боже мой, твоя ручка;а Джек так и стоял там, оглушенный, отупевший, пытаясь понять, как же такое могло случиться. Так он и стоял, а, встретившись взглядом с глазами жены, понял, что Венди ненавидит его. Он не сообразил, что эта ненависть могла означать практически: только позже до него дошло, что Венди могла уйти от него, отправиться в мотель, а утром вызвать юриста, занимающегося разводами, или позвонить в полицию. Он чувствовал себя ужасно. Как перед лицом надвигающейся смерти. Потом она кинулась к телефону и набрала номер больницы; плачущий мальчик висел на сгибе ее руки, но Джек за ней не пошел — он просто стоял посреди царившего в кабинете развала, чувствуя запах пива и размышляя…)