В четверть третьего они вернулись к «ягуару», трезвые, но ослабевшие до тошноты.
— Что же этот велик делал посреди дороги, если на нем кто-то ехал? — требовательно спросил Эл. — Он же не на обочине лежал, а прямехонько посредиэтой чертовой дороги.
Джек сумел только помотать головой.
— Ваш абонент не отвечает, — раздался голос оператора. — Хотите, чтобы я продолжала вызывать?
— Еще парочку звонков, мисс. Можно?
— Да, сэр, — отозвался исполненный сознания своего долга голос.
Давай, Эл!
Эл пешком перебрался на другую сторону моста к ближайшей телефонной будке, позвонил приятелю-холостяку и сказал, что, если тот вытащит из гаража зимние шины для «ягуара» и привезет их на 31-е шоссе к мосту за Барром, то получит пятьдесят долларов. Приятель объявился через двадцать минут, одетый в джинсы и пижамную куртку.
— Прикончили кого-нибудь? — спросил он, оглядев место происшествия.
Эл уже поднимал домкратом заднюю часть машины, а Джек отвинчивал гайки.
— К счастью, нет, — ответил Эл.
— Ладно, по-моему, мне все равно лучше двигать обратно. Заплатишь завтра.
— Отлично, — произнес Эл, не поднимая глаз.
Вдвоем они без происшествий сменили шины и вместе поехали домой к Элу Шокли. Эл поставил «ягуар» в гараж и вырубил мотор.
В темноте и тишине он сказал:
— Я завязываю, Джекки. Хватит, приехали. Сегодня я убил своего последнего «марсианина».
И теперь, потея в телефонной кабине, Джек вдруг подумал, что никогда не сомневался — Эл способен довести дело до конца.
Домой он тогда поехал на своем «фольксвагене», включил радио, и, словно чтобы охранить предрассветный дом, какая-то группа снова и снова принялась повторять нараспев: Будь что будет, так и сделай… тебе же охота… будь что будет, так и сделай. Тебе же охота…
Не важно, громко ли прозвучали пронзительный визг шин и удар. Стоило зажмуриться — и Джек видел то единственное смятое колесо. Поломанные спицы торчали в небо.
Когда он вошел в дом, Венди спала на диване. Он заглянул в комнату к Дэнни, тот лежал на спине в своей кроватке, погруженный в глубокий сон, рука все еще покоилась в гипсе. В просачивающемся с улицы мягком свете фонарей Джеку были видны темные строчки на известковой белизне — там, где на гипсе расписались врачи и сестры педиатрии.
Это несчастный случай. Он упал с лестницы.
(ах ты грязный лжец)
Это несчастный случай. Я вышел из себя.
(ты, грязный пьяница, кому ты нужен, видно, когда-то Господь высморкал из носа соплю — так это был ты)
Послушайте, эй, ну ладно, пожалуйста, просто несчастный случай…
Но перед глазами встал прыгающий в руках фонарь — и последняя мольба улетела прочь. Они тогда рыскали в высохших к концу ноября сорняках, искали распростертое тело, которое, по всем канонам, должно было там оказаться, и ждали полицию. Не важно, что за рулем был Эл. Бывали и другие вечера, когда машину вел Джек.
Он натянул на Дэнни одеяло, прошел в спальню и с верхней полки шкафа достал «спэниш льяму» тридцать восьмого калибра. Пистолет хранился в коробке из-под ботинок. Он битый час просидел на кровати, не выпуская револьвера из рук, зачарованный смертоносным блеском.
Уже светало, когда Джек сунул его обратно в коробку, а коробку — обратно в шкаф.
В то утро он позвонил начальнику отдела Брюкнеру и попросил перенести его уроки. У него грипп. Брюкнер согласился — совсем не так вежливо, как это обычно принято. В последний год Джек Торранс был в высшей степени подвержен гриппу.
Венди сделала ему яичницу и кофе. Они ели в молчании. Оно нарушалось лишь шумом на заднем дворе, где Дэнни здоровой рукой радостно гонял грузовики через кучу песка.
Венди взялась мыть посуду. Не оборачиваясь, она сказала:
— Джек. Я тут думала…
— Правда? — Дрожащими руками он зажег сигарету. Странно, но в это утро никакого похмелья не было. Только дрожь. Он моргнул. В наступившей на краткий миг тьме на ветровое стекло налетел велосипед, стекло покрылось трещинками. Шины взвизгнули. Запрыгал фонарь.
— Я хотела поговорить с тобой о том… о том, как нам с Дэнни будет лучше. Может быть, и тебе тоже. Не знаю. Наверное, надо было поговорить об этом раньше.
— Сделаешь кое-что для меня? — спросил он, глядя на дрожащий кончик сигареты. — Одно одолжение?
— Какое? — Голос Венди был безрадостным, бесцветным. Он посмотрел ей в спину.
— Давай поговорим об этом ровно через неделю. Если у тебя еще будет желание.
Теперь она повернулась к нему, руки были в кружеве мыльной пены, хорошенькое личико — бледным и лишенным иллюзий.
— Джек, твои обещания ничего не стоят. Ты просто-напросто продолжаешь свое…
Она замолчала, завороженно глядя ему в глаза, внезапно потеряв уверенность.
— Через неделю, — сказал он. Его голос утратил силу и упал до шепота. — Пожалуйста. Я ничего не обещаю. Если у тебя тогда еще будет желание поговорить, мы поговорим. Обо всем, о чем захочешь.
Они долго смотрели друг другу в глаза через залитую солнцем кухню. Когда она, не сказав больше ни слова, вернулась к посуде, Джека затрясло. Господи, как ему надо было выпить! Один только маленький глоточек, просто чтобы все стало на свои места…
— Дэнни приснилось, что ты попал в аварию, — отрывисто сообщила она. — Иногда ему снятся забавные сны. Он рассказал об этом сегодня утром, когда я его одевала. А, Джек? Ты попал в аварию?
— Нет.
К полудню страстное желание выпить перешло в легкую лихорадку. Он поехал к Элу домой.
— Сухой? — спросил Эл, прежде чем впустить его. Выглядел Эл ужасно.
— Суше некуда. Ты похож на Лона Чейни в «Призраке оперы».
— Ну, давай заходи.
Весь день они на пару играли в вист. И не пили.
Прошла неделя. Разговаривали они с Венди не слишком-то много. Но Джек знал, что она недоверчиво наблюдает за ним. Он глотал кофе без сахара и нескончаемое количество кока-колы. Однажды вечером он выпил целую упаковку — шесть банок, — а потом помчался в ванную и все выблевал. Уровень спиртного в стоявших в домашнем баре бутылках не снижался. После уроков он отправлялся домой к Элу Шокли — такой ненависти, как к Элу Шокли, Венди в жизни ни к кому не испытывала! — а когда возвращался домой, она готова была поклясться, что от Джека пахнет скотчем или джином, но он внятно беседовал с ней до ужина, пил кофе, после ужина играл с Дэнни, делясь с ним кока-колой, читал ему на ночь сказки, потом садился проверять сочинения, поглощая при этом черный кофе чашку за чашкой, и Венди пришлось признаться самой себе, что она была неправа.
Недели шли. Невысказанные слова перестали вертеться на кончиках языков. Джек чувствовал, как они отступают, но знал, что окончательно они не отступят никогда. Дела пошли получше. Потом Джордж Хэтфилд. Джек снова вышел из себя, но на сей раз был трезв как стеклышко.
— Сэр, ваш абонент по-прежнему не…
— Алло? — запыхавшийся голос Эла.
— Прошу, — строго сказала оператор.
— Эл, это Джек Торранс.
— Джекки! — Неподдельная радость. — Как дела?
— Неплохо. Я звоню просто сказать спасибо. Меня взяли на эту работу, лучше и быть не может. Если, запертый снегом на всю зиму, я не сумею закончить пьесу, значит, мне ее не закончить никогда.
— Закончишь.
— Как ты?
— Сухой, — ответил Эл. — Ты?
— Как осенний лист.
— Сильно тянет?
— Каждый Божий день.
Эл рассмеялся:
— Это нам знакомо. Не понимаю, как ты не взялся за старое после этого Хэтфилда, Джек. Это было выше моего понимания.
— Что поделаешь, сам себе подгадил.
— А, черт. К весне я соберу Совет. Эффинджер уже говорит, что, может, они слишком поторопились. А если из пьесы что-нибудь получится…
— Да. Слушай-ка, Эл, у меня там в машине мальчуган. Похоже, он забеспокоился.
— Конечно. Понял. Хорошей зимы, Джек. Рад был помочь.
— Еще раз спасибо, Эл. — Он повесил трубку, закрыл глаза, стоя в душной кабине, и опять увидел, как машина сминает велосипед, как подпрыгивает и ныряет фонарик. В газете на следующий день появилась заметочка — пустяковая, просто заполнившая пустое место, — но владельца велосипеда не назвали. Почему велик валялся там ночью, навсегда останется для них тайной, и возможно, так и должно быть.
Он вернулся к машине и сунул Дэнни слегка подтаявшую «Бэби Рут».
— Пап.
— Что, док?
Дэнни помедлил, глядя в отсутствующее лицо отца.
— Пока я ждал, когда ты вернешься из отеля, мне приснился плохой сон. Помнишь? Когда я заснул?
— Угу.
Но толку не было. Папа думал о чем-то другом, не о Дэнни. Он снова думал про Плохой Поступок.
(мне приснилось, что ты сделал мне больно, папа)
— Что же тебе приснилось, док?
— Ничего, — сказал Дэнни. Когда они выезжали со стоянки, он сунул карты обратно в «бардачок».
— Точно?
— Ага.
Джек с легким беспокойством взглянул на сына и вернулся мыслями к пьесе.
6. Ночные мысли
Кончив заниматься любовью, ее мужчина уснул рядом с ней.
Ее мужчина.
Она чуть улыбнулась в темноте. Его семя теплой медленной струйкой еще стекало меж ее слегка разведенных бедер. Улыбка вышла и полной жалости, и довольной одновременно, потому что понятие
Чье это, Билли Холлидея? Или автор — кто-то более прозаический, вроде Пегги Ли? Какая разница. Грустная сентиментальная мелодия мягко звучала в голове у Венди, как будто в клубе за полчаса до закрытия играл старый музыкальный автомат — например, «Вурлитцер».
Сейчас, отключаясь от окружающего, она задумалась, в скольких же постелях ей приходилось спать с мужчиной, что лежит рядом. Они познакомились в колледже и сперва занимались любовью у него на квартире… Тогда не прошло еще и трех месяцев с тех пор, как мать, выкинув ее из дома, велела никогда там не показываться и добавила, что если Венди куда-то собирается, то может ехать к своему папочке, потому что это из-за нее они развелись. Было это в семидесятом году. Неужели так давно? В следующем семестре они с Джеком съехались, нашли работу на лето и, когда начался выпускной курс, сняли квартиру. Яснее всего она помнила большую двуспальную продавленную кровать. Когда они занимались любовью, ржавая металлическая сетка поскрипывала в такт. Той осенью ей наконец удалось вырваться от матери. Джек ей помог. «Она по-прежнему хочет доставать тебя, — сказал он. — Чем чаще ты будешь ей звонить, чем чаще будешь приползать обратно, выпрашивая прощение, тем больше у нее окажется возможностей шпынять тебя отцом. Ей это во благо, Венди, потому что так и дальше можно верить, что всему виной ты. Но тебе это не на пользу». В тот год они без конца говорили об этом в постели.
(Джек сидит на кровати, натянув до пояса простыню, в пальцах тлеет сигарета, он глядит ей прямо в глаза, полунасмешливо, полусердито, и говорит:
Будет и на нашей улице праздник…
В те дни Джек еще справлялся со своей тягой к спиртному. В субботу вечером забегала компания друзей-студентов, появлялся ящик пива, начинались споры, в которых Венди почти не участвовала — ведь сама она занималась социологией, а Джек — английским. Спорили насчет того, литературным или историческим произведением считать дневники Пеписа, обсуждали поэзию Чарлза Олсона, иногда читали куски еще не законченных работ. Спорили на сотни тем. Нет, на тысячи. Необходимости участвовать она не ощущала — достаточно было примоститься в кресле-качалке рядом с Джеком, который по-турецки сидел на полу, держа в одной руке пиво, а другой нежно обхватив ее икру или лодыжку.
В Нью-Хэмпширском университете шла ожесточенная борьба за лидерство, а Джек нес дополнительное бремя — он писал. Каждый вечер он тратил на это не меньше часа. Это было его рутиной. А субботние посиделки — необходимым лечением. На них Джек давал выход энергии, которая иначе могла бы накапливаться до тех пор, пока он не взорвался бы.
Заканчивая диплом, он получил работу в Стовингтоне, главным образом благодаря своим рассказам — к тому времени было опубликовано уже четыре, один — в «Эсквайре». Венди достаточно ясно помнила тот день — на то, чтобы забыть, трех лет мало. Она чуть не выбросила письмо, решив, что это — очередное предложение подписки. Но, вскрыв конверт, обнаружила внутри письмо, извещающее, что «Эсквайр» в начале следующего года хотел бы использовать рассказ Джека «Что касается черных дыр». Они заплатят девятьсот долларов не за публикацию, а за согласие. Почти половину того, что она зарабатывала за год, перепечатывая разные бумажки, и Венди полетела к телефону, оставив Дэнни, комично таращившего глазенки ей вслед, сидеть в высоком стульчике с перемазанной пюре из говядины с горохом рожицей.