Он ясно слышал голос, видел, где он раздается — в огромном деревянном зале с затемненными окнами. Свет давало потрескивающее пламя. И беседующий с ним священник говорил: «Наш Джихад — это „программа стирания“. Мы стираем то, что уничтожает нас как людей!?
И Лито знал, что говорящий был до того слугой компьютеров, одним из тех, кто в них разбирался и обслуживал их. Но это видение исчезло, и теперь перед ним стояла Ганима, говоря: «Гурни знает. Он мне сказал. Вот слова Данкана, а Данкан говорил как ментат: „Делая добро, избегай дурной славы, творя зло, избегай осознания, что делаешь“.
Это наверняка будущее — далекое будущее. Но он ощущал его реальностью — настолько же насыщенной, сколь и любое прошлое из множества его жизней. И он прошептал: «Это правда, отец??
Но отец-память внутри него предостерегающе проговорил: «Не накликай несчастье! Сейчас ты учишься стробоскопическому мышлению. Без него ты выйдешь за пределы своего „я“ и заблудишься, утеряв свою истинную точку во Времени».
И настойчивы были рельефные образы. Незваные, они так и ломились в него. Прошлое-настоящее-сейчас. Без подлинного разделения. Он понимал, что должен поплыть по этому руслу, но плавание его ужасало. Как он сможет вернуться к какому-нибудь узнаваемому месту? И все же он чувствовал, что должен заставить себя отказаться от любых попыток сопротивления. Он не мог ухватить свое новое мироздание в неподвижных и маркированных кусочках. Ни один кусочек не стоит на месте. Ничто не может быть навеки упорядочено и сформулировано. Он должен выявить ритм перемен и среди изменений разглядеть саму изменчивость. Без знания, где ее истоки, он движется внутри гигантского moment dienheureux, способный видеть прошлое в будущем, настоящее в прошлом, СЕЙЧАС и в прошлом и в будущем. От одного удара сердца до другого он проживал целые века в сгущенном виде.
Ум Лито свободно парил, никаких устремлений души в компенсацию самосознанию, никаких барьеров. «Условное будущее» Намри витало слегка, но совместно со многими другими будущими. И в раздробленном его сознании, все из его прошлого, каждая внутренняя жизнь становилась его собственной. И, с помощью величайшего из всех в нем живущих, его «я» доминировало над жизнями-памятями. Все они принадлежали ЕМУ.
Он подумал: «Когда изучаешь объект с расстояния, только его принцип и можно разглядеть». Он достиг нужного расстояния и мог теперь разглядеть собственную жизнь: многочисленность прошлых и их памятей — его ноша, его радость, его необходимость. Но ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРВЯ добавило еще одно измерение, и его отец больше не стоял внутри него на страже, потому что не возникало в том больше нужды. Лито ясно видел расстояния — прошлое и настоящее. И прошлое показывало ему его начального предка — того, кого звали Харум, и без которого не будет отдаленного будущего. Эти ясные расстояния дали ему новые принципы, ввели в новые измерения, к которым он приобщался. Какую жизнь он теперь ни выбирает, она проживается им как автономный отрезок массового опыта, настолько закрученной по спирали цепочки жизней, что ни одно единичное время жизни не идет в расчет по сравнению с отложенными на ней поколениями. Воспрянув, этот массовый опыт властен подчинить себе его самость. Он может сделаться ощутимым на личности, на нации; на обществе, на целой цивилизации. Вот почему, конечно же, Гурни внушили, что его нужно бояться — вот почему ждал нож Намри. Им нельзя позволить увидеть эту силу внутри него. Никому нельзя никогда увидеть эту силу во всей полноте — даже Ганиме.
Вскоре Лито выпрямился и увидел, что остался только наблюдающий за ним Намри.
Постаревшим голосом Лито сказал:
— Нет единого набора ограничений для всех людей. Универсальное предвидение — пустой миф. Только самые мощные из локальных течений Времени можно предсказать. Но в бесконечном мироздании и ЛОКАЛЬНОЕ может быть настолько гигантским, чтобы ум испуганно отпрянет от него.
Намри кивнул, не понимая.
— Где Гурни? — спросил Лито.
— Ушел, чтобы ему не пришлось увидеть, как я тебя убью.
— Ты убьешь меня, Намри? — интонации голоса Лито почти умоляли сделать это.
Намри убрал руку с ножа.
— Поскольку ты об этом просишь — нет. Вот если бы ты был безразличен. — Болезнь безразличия — это то, что многих погубило, — сказал Лито.
Он кивнул сам себе. — Да… даже цивилизации умирают от этого. Это как бы расплата, требуемая за достижение новых уровней сложности или самосознания, — он поглядел на Намри. — Так ты говоришь, ты следил, не появится ли во мне безразличие? — и он понял, что Намри — больше чем убийца: Намри изворотлив. — Как признак неукрощенной силы, — сказал Намри, и это была ложь.
— Безразличная сила, да, — Лито выпрямился с глубоким вздохом. — Не нравственное величие в жизни моего отца, Намри — лишь локальная ловушка, которую он сам себе соорудил.
Глава 40
О Пол,
Ты Муад Диб,
Ты всех людей Махди.
Повеет ураганом
Вздох из твоей груди.
Песни Муад Диба.
— Никогда! — сказала Ганима. — Я убью его в брачную ночь.
Она сказала это с тем ершистым упрямством, которое до сих пор не поддавалось никаким уговорам. Алия и ее советники прозаседали из-за этого полночи, заразив все королевские покои своей взбудораженностью, посылая за новыми советниками, за едой и питьем. Весь храм и прилегающая Твердыня бурно переживали разочарование невыработанных решений.
Ганима очень спокойно восседала в зеленом суспензорном кресле в своих собственных апартаментах, в большой комнате, обтянутой сыромятной кожей, чтобы сымитировать камень съетча. Потолок, однако ж, был имбиратским кристаллом и светился голубым помаргивающим светом, а пол был черного кафеля. Мебели было мало: маленький письменный столик, пять суспензорных кресел и узкая койка, установленная в алькове, по обычаю Свободных. На Ганиме были желтые одеяния траура.
— Ты не вольный человек, имеющий право выбирать все стороны своей собственной жизни, — Алия, наверное, уже в сотый раз это произнесла. «Эта маленькая дурочка должна рано или поздно до этого дойти! Она должна пойти на помолвку с Фарадином. Должна! Пусть потом убивает его, но от обрученной Свободной требуется публичное провозглашение о своей помолвке».
— Он убил моего брата, — Ганима была замкнута на одном. — Всем это известно. Свободные будут плевать при упоминании моего имени, если я соглашусь на эту помолвку.
«И это одна из причин, по которым ты должна согласиться», — подумала Алия. Вслух она сказала:
— Это сделала его мать. Он изгнал ее за это. Чего еще ты от него хочешь?
— Его крови, — ответила Ганима. — Он Коррино.
— Он осудил свою собственную мать, — возразила Алия. — И почему тебя должны беспокоить досужие пересуды Свободных? Они примут все, что мы там ни прикажем им принять. Гани, мир в Империи требует…
— Я не соглашусь, — сказала Ганима. — Без меня вы помолвку объявить не сможете.
Ирулэн, вошедшая в комнату как раз при этих словах Ганимы, вопрошающе взглянула на Алию и двух советников, стоявших рядом с ней. Ирулэн увидела, как Алия в отвращении вскинула руки и опустилась в кресло напротив Ганимы. — Поговори с ней ты, Ирулэн, — сказала Алия.
Ирулэн пододвинула суспензорное кресло и села рядом с Алией — Ты — Коррино, Ирулэн, — сказала Ганима. — Не думай, что тебе повезет меня уговорить.
Ганима встала, перешла на койку и уселась там, ноги на крест, посверкивая глазами на двух женщин. Ирулэн, видела она, надела черную абу, под стать Алии, откинутый капюшон не скрывал ее золотых волос. Волосы траура — в желтом свете освещавших комнату парящих глоуглобов. Ирулэн взглянула на Алию, встала, подошла к Ганиме, поглядела ей в лицо.
— Ганима, я бы сама его убила, если бы этим можно было разрешить все проблемы. И Фарадин — моей крови, как ты так мило подчеркнула. Но у тебя есть долг намного выше твоих обязательств перед Свободными…
— Звучит не лучше, исходя от тебя, чем от моей драгоценной тети, сказала Ганима. — Кровь брата смыть нельзя. — Это больше, чем афоризм каких-то маленьких Свободных.
Ирулэн поджала губы. Потом сказала:
— У Фарадина в пленницах твоя бабушка. У него Данкан, и если мы не… — Меня не устраивают твои версии, как все произошло, — сказала Ганима, мимо Ирулэн глядя на Алию. Однажды Данкан предпочел умереть, чем дать врагам захватить моего отца. Может быть, его новая плоть гхолы уже не такая же, как..
— Данкану было поручено охранять твою бабулю, — сказала Алия, поворачиваясь на стуле. — Я убеждена, он выбрал единственный способ для этого. — И подумала: «Данкан! Данкан! Вовсе не предполагалось, что ты сделаешь это так».
Ганима, уловившая неискренние нотки в голосе Алии, пристально посмотрела на тетю:
— Ты лжешь, о Чрево Небес. Я слышала о твоей схватке с бабушкой. Что же такое ты боишься рассказать нам о ней и своем драгоценном Данкане?
— Ты все слышала, — сказала Алия, но почувствовала укол страха при этом неприкрытом обвинении, со всем, что под ним подразумевалось. Она поняла, что устала, вплоть до потери осторожности. Встав, она сказала: -Все, что знаю я, знаешь и ты, — и, — повернувшись к Ирулэн: — Займись ей ты. Ее нужно подвигнуть на…
Ганима перебила ее грубым ругательством Свободных, прозвучавшим шокирующе из девичьих уст. И сразу сказала, пользуясь тут же наступившим молчанием:
— Вы считаете меня просто ребенком, и что у вас впереди годы убедить меня, и что я в конце концов соглашусь. Подумай еще, о Небесная Регентша. Тебе лучше других известно, сколько мне внутренних лет. Я буду прислушиваться к ним, а не к тебе.
Алия едва удержалась от гневного ответа — и тяжело всмотрелась в Ганиму. БОГОМЕРЗОСТЬ? Кто — это дитя? В Алии вновь начал подниматься страх перед Ганимой. Пришла ли она к собственному соглашению с жизнями, данными ей до рождения?
— У тебя еще есть время внять доводам рассудка, — сказала Алия.
— Тогда, может, у меня еще будет время увидеть, как кровь Фарадина захлещет из-под моего ножа, — ответила Ганима. — Поживем — увидим. Если я когда-либо останусь с ним наедине, один из нас наверняка умрет.
— По-твоему, ты любила своего брата больше моего? — вопросила Ирулэн. — Ты валяешь дурака! Я была ему матерью, точно так же, как тебе. Я была… — Ты никогда его не знала, — ответила Ганима. — Все вы, за исключением — временами — моей ОБОЖАЕМОЙ ТЕТИ, упорно считали нас детьми. Это вы — дураки! Алия знает! Посмотри, как она сбегает от…
— Ни от чего я не сбегаю, — сказала Алия, но повернулась спиной к Ирулэн и Ганиме и посмотрела на двух амазонок, делавших вид, будто они ничего не слышат. Они явно подались на сторону Ганимы. Может быть, они ей сочувствуют. Алия сердито отослала их из комнаты, когда они уходили, на их лицах было написано облегчение.
— Сбегаешь, — настаивала Ганима.
— Я выбрала устраивающий меня путь жизни, — Алия вновь обернулась, чтобы внимательно поглядеть на сидящую на койке, ноги поджаты крест-накрест, Ганиму, но не в силах была уловить ни одного разоблачающего промелька на лице Ганимы. «Разглядела ли она это во мне? Откуда бы ей?» засомневалась Алия.
— Ты боялась стать окошком в мир множеству, — обвинила Ганима. — Но мы предрожденные, и мы знаем. Ты будешь их окошком, сознательно или бессознательно. Ты не можешь их отрицать. — И подумала: «Да, я знаю тебя -Богомерзость. И, может быть, меня заведет туда же, куда завело тебя, но на нынешний день я могу лишь жалеть тебя и тебя презирать».
Молчание повисло между Ганимой и Алией, почти осязаемая вещь, насторожившая обладавшую выучкой Бене Джессерит Ирулэн. Переводя взгляд с одной из них на другую, она сказала:
— Почему вы вдруг там притихли?
— Меня только что посетила мысль, требующая значительного обдумывания, — ответила Алия.
— Обдумай на досуге, дорогая тетя, — насмешливо хмыкнула Ганима. Алия, подавляя гнев, которому ее измотанность чуть не дала прорваться, сказала:
— Пока что хватит! Оставим ее подумать. Может быть, она придет в себя.
Ирулэн встала и сказала:
— Во всяком случае, уже почти заря. Гани, перед тем, как мы уйдем, не выслушаешь ли последнее послание от Фарадина? Он…
— Не выслушаю, — ответила Ганима. — И с этих пор прекратите называть меня этим нелепым уменьшительным. Гани! Это только поддерживает заблуждение, будто я ребенок, которого вы можете…
— Почему ты и Алия так внезапно притихли? — Ирулэн вернулась к предыдущему вопросу, но задала его теперь, тонко используя модуляции Голоса.
Ганима, запрокинув голову, расхохоталась.
— Ирулэн! Ты пробуешь на мне Голос?
— Что? — Ирулэн была ошеломлена.
— Ты еще полезь в пекло поперек своей бабушки, — сказала Ганима.
— Что-что?
— Сам тот факт, что мне известно это выражение, а ты его никогда прежде не слышала, должен бы заставить тебя примолкнуть, — ответила Ганима. — Это старая насмешка, Бене Джессерит тогда еще только возникла. Но, если это не запятнает твоей чистоты, спроси себя, о чем только думали твои родители, называя тебя Ирулэн? Или это Руины-льна?
Несмотря на свою закалку, Ирулэн вспыхнула:
— Ты пытаешься взбесить меня, Ганима.
— А ты попыталась опробовать на мне Голос. На мне! Я помню первые опыты людей в этом направлении. Я помню ТО ВРЕМЯ, Руинная Ирулэн! Теперь ступайте отсюда, вы обе.
Но Алия теперь была заинтригована, и в ней возникло предположение, прогнавшее ее утомленность.
— Возможно, у меня есть предложение, которое могло бы заставить тебя передумать, Гани, — сказала она.
— Опять Гани! — с уст Ганимы сорвался жесткий смешок. — Задумайся на миг: если я жажду убить Фарадина, мне надо лишь согласиться с вашим планом. Мне как дважды два ясно, что есть у тебя такая мысль. Бойся Гани послушную! Вот видишь, я предельно откровенна с тобой.
— То, на что я надеялась, — сказала Алия. — Если ты…
— Кровь брата не может быть смыта. Я не выйду к моему любимому народу Свободных предательницей этого завета. НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАТЬ, НИКОГДА НЕ ПРОЩАТЬ. Разве не это наша заповедь? Предупреждаю тебя здесь и заявлю об этом публично — ты не сумеешь обручить меня с Фарадином, посмеиваясь при этом в рукав: «Вот-вот, она заманивает его в ловушку». Если ты…
— Понимаю, — сказала Алия, направляя мысль Ирулэн. Ирулэн, заметила она, стоит в потрясенном молчании, поняв уже, куда направлен этот разговор.
— Да, вот так я заманила бы его в ловушку, — сказала Ганима. — Это, соглашусь, было бы то, чего ты хочешь, но он может и не попасться. Если ты хочешь расплатиться этим лже-обручением как фальшивой монетой — за выкуп моей бабушки и твоего драгоценного Данкана, да будет так. Но это — на твоей совести. Выкупай их. Фарадин, однако ж, мой. Его я убью.
Ирулэн всем телом повернулась к Алии, до того, как та успела заговорить.
— Алия, если мы вспомним о нашем слове… — она на миг оставила фразу висеть в воздухе, пока Алия с улыбкой размышляла о могучей клятве, данной Великими Домами на Ассамблее в Фофрелучисе, о разрушительных последствиях пропажи веры в честь Атридесов, о потере религиозного опекунства, обо всем, что, возводимое по большим и малым кирпичикам, рухнет в одночасье. — Это обернется против нас, — протестующе договорила Ирулэн. Разрушится вся вера в то, что Пол — пророк. Это… Империя…
— Кто осмелится сомневаться в нашем праве решать, что верно и что неверно? — мягким голоском вопросила Алия. — Мы — связующее звено между добром и злом. Мне надо лишь провозгласить…
— Ты не можешь этого сделать! — запротестовала Ирулэн. — Память Пола…
— Это всего лишь один из инструментов Церкви и Государства, — сказала Ганима. — Не говори глупостей, Ирулэн, — она коснулась крисножа у себя на поясе, подняла взгляд на Алию. — Я неправильно судила о моей умной тетушке, Регентше всего Святого в Империи Муад Диба. Да, конечно, я неверно судила о тебе. Заманивай Фарадина в нашу приемную, если хочешь.
— Это безрассудство, — умоляюще проговорила Ирулэн.
— Ты согласна на это обручение, Ганима? — спросила Алия, игнорируя Ирулэн.
— На моих условиях, — ответила Ганима, так и держа руку на крисноже. — Я здесь умываю руки, — Ирулэн сделала такое движение руками, словно на самом деле их мыла. — Я готова была отстаивать истинную помолвку ради исцеления.