…и если бы Евдокия еще тогда, осенью, выслушав бессвязный лепет Катаржины о Богах и предназначении дала бы деньги, то…
…то их бы приняли, как должное.
— Боюсь, я еще не столь добродетельна, чтобы идти путем мучеников, — произнесла Катаржина и поднялась. — Полагаю, вы просто не способны понять, что женщина моего рода… моего происхождения… не может жить среди тех, кто…
— Беден?
— Бедность из происходит единственно от лени или порока, — Катарина остановилась у камина, пустой зев которого был прикрыт ширмой. — Ибо сказано, что каждому воздастся по трудам его. Вот к примеру, возьмем… вашу матушку… она ведь женщина простая… не поймите превратно, я вовсе не осуждаю, ибо мы не выбираем семью, в которой рождены, но праведным трудом и милостью Богов ей удалось снискать благополучие для себя и своей семьи…
Наверное, это могло бы быть похвалой, если бы не слышалось за словами скрытое презрение?
Или раздражение?
Ей, должно быть, обидно весьма, что рожденная в княжеской семье, она вынуждена просить денег у купчихи. И эта Катаржинина обида странным образом примиряла Евдокию с ней.
С ними всеми.
Она вдруг ясно поняла, что нелюбовь их происходит естественным образом от собственной несвободы, зависимости от ее, Евдокии, капризов.
А они ведь и вправду полагают ее капризною, вздорной и ничего?то не разумеющей в нарядах.
— И вы честным своим трудом его укрепляете, тогда как люди иные, дурного свойства, тратят жизнь попусту… взять тех падших женщин, которые спешат укрыться в обители. Разве достойны они милости Богов?
Катаржина раскраснелась.
И стала почти красива.
— А разве нет? — тихо поинтересовалась Евдокия.
— Они согрешили.
— Все грешат.
— Они отринули заветы Иржены, опорочили и тело свое, и бессмертную душу, а теперь мыслят, что стоит помолиться и будут прощены. Но сколько правды в их молитвах? Сколько искренности?
Всяко побольше, чем в ее собственных, только говорить это Катаржине нельзя. Не обидится — оскорбится смертельно, заподозрив, что Евдокия равняет ее с гулящими девками… или не самому сравнению, но тому, что сделано оно не в пользу Катаржины.
— Нет! Только тяжкий труд во благо общества способен искупить содеянное ими, — она сложила тощие цыплячьи руки на груди.
— И где же им трудиться? — Евдокия провела пальцами по кружеву.
Жесткое какое… и накрахмаленные нитки — будто проволока… если сжать в кулаке, то кружево захрустит… кто его плел?
Кружевницы на той фабрике, которую матушка еще прикупила…
…и в рабочем поселке…
…и брали туда всех, кто готов был работать. Не во искупление призрачной вины, конечно, но за деньги. Пусть и труд кружевниц был тяжек, но и платили за него щедро.
Учили.
И выучивали.
И было ли это благотворительностью? О том Евдокия не думала.
— В работных домах, — ответила Катаржина, гордо вскинув голову. И на блеклой шее ее вспухли синие сосуды. — Вот прекрасный пример цивилизованного решения проблемы. Всех бедняков, а также грешников, следует отправить в работные дома, где их будут кормить…
— …проповедями, — тихо сказала Евдокия.
— А хоть бы и так! — Катаржина не собиралась отступать. — Слово божие никому еще не вредило.
— Кроме слова божия людям многое еще надобно. К примеру, еда… одежда…
…сама жизнь, которая возможна вне клетки работного дома. Евдокии не случалось бывать в подобных заведениях, но матушка рассказывала… вот только вряд ли ее истории Катаржину впечатлят.
Грешники — уже не люди.
И стоит ли тратиться на сочувствие им.
— Вы, дорогая Евдокия, вновь ставите материальные блага поперек духовных. Тогда как сказано, что спасши душу, обретет новую жизнь, тогда как спасший тело душу утратит… но полагаю, в том не ваша вина. Вы с младенчества были приучены тело пестовать…
И надо полагать распестовала она это тело так, что едва — едва в корсет оно помещается…
— А вы, дорогая сестрица, плоть умерщвляли.
— Я соблюдаю посты, — острый подбородок Катаржины задрался так, что видна стала и родинка под ним, круглая, аккуратная, с торчащим из нее черным волоском. — И придерживаюсь умеренности во всем…
— Кроме веры.
— Вера не может быть неумеренной!
С этим Евдокия спорить не стала. Ни к чему…
— А вы что скажете, Богуслава, — Катаржина обратилась к той, от которой ждала поддержки и понимания. — Вы ведь много занимаетесь благотворительностью…
Легкий наклон головы, надо полагать, согласие.
И улыбка, преисполненная участия.
— Я полагаю, что судить — это дело богов, — голос медвяный, сладкий до одури, и хочется слушать его, внимательно, чтобы ни словечка не пропустить… и даже не в словах дело, но в самом звучании этого голоса. — Людям же следует в меру сил соблюдать их заветы… и помогать оступившимся… я делаю ничтожно мало… вы, моя дорогая Катаржина, говорили о золоте… золото я получила едино по праву рождения. И до того несчастного случая со мной полагала сие единственно возможным… правильным даже… я думала лишь о себе, о собственных желаниях… и к чему все привело?
Богуслава потупила взор.
И руки ее в кружевных перчатках дрогнули. Тонкие пальцы скользнули по изумрудному атласу, комкая… точно желая продрать плотную ткань.
Или содрать?
Евдокия с немалым трудом отвела взгляд.
— Но Иржена в своей милости преподала мне хороший урок… я поняла, то жизнь наша скоротечна, что душа — беззащитна пред созданиями Хольма… и что путь праведных тяжел… да, признаюсь, я и сама думала о том, чтобы уйти от мира, но…
Ресницы дрожат.
А взгляд… не во взгляде дело, но в самих глазах, неестественно — зеленых, ярких чересчур.
— Мне не хватило смелости. Я слишком люблю эту жизнь… и вашего брата…
Ложь.
У лжи сладковатый вкус, но нынешняя горчит. И Евдокия касается собственных губ, слишком жестких, несмотря на все бальзамы и восковые помады, которыми ей приходится губы мазать в попытке сделать их хоть сколь бы подобающими даме ее положения.
Как же ненавидит она собственное это положение!
— И потому остается малое. Я помогаю иным, тем, о ком некому позаботиться… или тем, кто имел неосторожность оступиться… мне ли осуждать их? Я ведь знаю, сколь сильны порой искушения… — батистовый платочек у щеки.
И странно, что щека эта белей платочка.
А слез нет. И сам платочек этот — часть представления. Вот только для кого его играют? Для Катаржины, которая глядит на Богуславу с восторгом, едва ли не как на святую… для Евдокии?
Для близняшек, которые застыли, склонив головы друг к другу…
— В моем приюте примут всех и дадут укрытие. Накормят. Утешат. Научат полезному делу, а после обучения определят в хорошее место. Я сама беру девушек в свой дом горничными, а после, когда вижу, что они освоились, даю им рекомендации…
— Вы так добры! — хором выдохнули Августа с Бержаной.
Добра.
И странно, ведь не вяжется эта доброта с обличьем Богуславы. Никак не вяжется, однако же…
…есть приют, о нем писали газеты.
…и Евдокии пришлось побывать на открытии, потому как она ведь родственница ныне…
…будущая княгиня…
…княгине надобно заниматься благотворительностью и делать это правильно, не роняя своего, княжеского, достоинства…
— Более того, — платочек выпал из пальцев Богуславы. — Я помогаю этим девушкам устроить свою жизнь. Кому как не мне знать, что истинное счастье женщины — в ее семье. Я хочу, чтобы мои подопечные были счастливы…
…снова ложь.
Но в чем? И не может ли случится такое, что Евдокия в своей иррациональной неприязни отвергает поистине доброго человека? И пускай Богуслава надменна, но так она, в отличие от Евдокии, урожденная княжна…
— Я пригласила сваху, хорошую проверенную женщину, которая осознает все тонкости… положения моих подопечных…
— И у нее получается? — шепотом поинтересовалась Августа.
А Бержана кивнула, присоединяясь к вопросу.
— Получается. Конечно, не в Познаньске, здесь мужчины избалованы. Кому нужна бесприданница? А вот на границе… там трудолюбивую сироту встретят с радостью…
Наверное, она бы еще рассказала, о границе ли, о приюте и его обитательницах, но дверь в гостиную распахнулась:
— Доброго вечера, дамы, — Себастьян отвесил шутовской поклон. — Хотелось бы надеяться, что вы мне рады, но давно уже не тешу себя иллюзиями…
Катаржина поморщилась.
Близняшки вздохнули.
— Себастьян такой…
— …невежливый.
— …совершенно невоспитанный…
— …мы здесь беседуем…
Они говорили по очереди, в этой речи дополняя друг друга.
— Катаржина, ты с прошлой нашей встречи стала еще благочестивей, — Себастьян поцеловал сестре ручку, близняшкам кивнул, а Богуславу и вовсе будто бы не заметил.
— С чего ты взял?
Как ни странно, но Катаржина зарозовелась, верно, эта похвала была ей приятна.
— Чувствую, — вполне серьезно сказал Себастьян и, отстранившись, внимательно оглядел сестру. — Ты уж поаккуратней, дорогая… а то этак и нимб скоро воссияет…
— Какой нимб? — улыбка Катаржины мигом исчезла.
А вот румянец сделался красным, болезненным.
— Обыкновенный. Такой, знаешь… — Себастьян поднял над головой растопыренную ладонь. — Нимб, конечно, не рога, но сомневаюсь, что к нему в обществе с пониманием отнесутся.
— Ты… все шутишь!
— Стараюсь.
Близняшки вновь вздохнули.
— А вы, дорогие, смотрю цветете, что майские розы… сиречь, пышно и бессмысленно… впрочем, я ж не о том… то есть, о том тоже, но это к случаю. Дусенька, отрада сердца моего, а также разума, которому общение со слабым полом всегда дается тяжко, не соблаговолишь ли ты уделить мне минуту твоего драгоценного времени? Можно пять. От десяти тоже не откажусь.
Себастьян оказался вдруг рядом.
Руку подал.
И хвост его скользнул по юбкам.
— А мне вы ничего не хотите сказать… любезный родственник? — голос Богуславы утратил прежнюю сладость.
Теперь каждое произнесенное ею слово отдавалось в висках тянущей болью.
— Ничего, — Себастьян рывком поднял Евдокию. — Боюсь, у нас с вами не осталось общих тем…
— Пока не осталось.
— В принципе, — жестко отрезал он.
— Вы злитесь… интересно, что же стало причиной вашей злости? И почему вы готовы обвинить во всем меня?
Ноющий тон.
Зудящий.
Будто комар над самым ухом вьется… и Себастьян тоже слышит этого комара. Встряхивает головой и, стиснув зубы, бросает:
— Прекратите…
— Что прекратить?
Богуслава улыбается. У нее белые красивые зубы, и почему?то за этими зубами Евдокия не видит лица.
— Вы знаете, — ненаследный князь держал за руку и крепко, и пожалуй, Евдокия была ему благодарно. — Или вам помочь? Знаете… ходят слухи, что в Совет подали проект… об особом учете лиц, наделенных даром… и о мерах, направленных на выявление оных лиц…
— Разве это не замечательно? — улыбка Богуславы стала шире. Ярче.
— А еще об ограничениях… ведьмаков и колдовок надобно контролировать… особенно колдовок.
Себастьян произнес это медленно, глядя в глаза.
— Вы что, намекаете, будто бы я… — притворный ужас.
И оскорбленная невинность, которая фальшива насквозь. Невинность у Богуславы плохо получается играть.
— Себастьян, дорогой. Вы только скажите, и я завтра же… сегодня пройду освидетельствования… — и вновь платочек батистовый в пальцах. — Мне оскорбительны подобные подозрения, но я понимаю, что после всего… у вас есть причины меня ненавидеть…
— Себастьян, ты поступаешь дурно! — возвестила Катаржина, должно быть, уже сроднившаяся с мыслью о нимбе. — Богуслава — пример многих добродетелей…
Близняшки кивнули.
А ненаследный князь, стиснув пальцы Евдокии, пробормотал:
— Идем, пока я не сорвался… нервы, чтоб они…
— Он стал совершенно невозможен… — донеслось в спину. — Я слышала, что они были любовниками…
Уши вспыхнули.
И щеки.
И вся Евдокия, надо полагать, от макушки до самых пяток.
— Спокойно, — не очень спокойным тоном произнес князь, к слову, тоже покраснев. А Евдокия и не знала, что он в принципе краснеть способный. — Мои сестрицы в своем репертуаре…
Он шел быстрым шагом, не выпуская Евдокииной руки. И ей пришлось подхватить юбки, которых вдруг стало как?то слишком уж много.
Слуги сторонились.
Провожали взглядами. И если так, то… сплетни пойдут…
Себастьян меж тем свернул в коридор боковой, темный и дверь открыл.
— Прошу вас, панна Евдокия…
И снова коридор.
Дверь.
И пустая комната с голыми стенами.
Темный пол. Белый потолок.
Узкие окна забраны решетками. Запах странный, тяжелый, какой бывает в нежилом помещении, то ли пыли, то ли плесени, а может, и того, и другого сразу.
Себастьян дверь прикрыл.
И засов изнутри задвинул.
Вот как это понимать? Будь Евдокия особой более мнительного складу, она всенепременно возомнила бы себе нечто в высшей степени непристойное.
…хотя куда уж непристойней?то?
Наедине.
С мужчиной… пусть родственником, но не кровным… и с его?то репутацией…
…и с собственной, Евдокии, напрочь отсутствующей.
— В заговор меня вовлечь решили? — поинтересовалась Евдокия, заставив себя успокоиться.
Лихо не поверит.
Он всегда смеялся над слухами… а уж о нем?то самом после той статьи чего только не писали…
— Почему сразу в заговор? — Себастьян одернул белый свой пиджак.
Костюм на нем сидел, следовало сказать, отменно. Вот только выглядел Себастьян несколько… взъерошенным?
И бледен нехарактерно, даже не бледен — сероват.
Щеки запали.
Скулы заострились. И нос заострился тоже, сделавшись похожим на клюв.
— А потому как в этаких помещениях только заговоры и устраивать… и еще козни плести, — Евдокия успела оглядеться.
А ведь некогда мебель была… и ковер на полу лежал, на стенах висели картины… куда подевались? А известно куда, туда, куда и большая часть ценных вещей, каковые были в этом доме.
— Козни… козни строить — дело хорошее, — Себастьян подошел к двери на цыпочках и прижал к губам палец. Наклонился.
Прислушался.
Кончик носа у него дернулся, точно Себастьян не только прислушивался, но и принюхивался.
— Вот же… любопытные… идем, — он в два шага пересек комнату, взлетел на подоконник и что?то нажал, отчего окно отворилось, вместе с кованой рамой. — Евдокиюшка… ну что ты мнешься? Можно подумать, в первый раз…
— Что в первый раз? — радость от этой встречи, а Евдокия вынуждена была признаться себе самой, что ненаследного князя она рада видеть, куда?то исчезла, сменившись глухим раздражением.
И главное, ни одного канделябра под рукой…
— Через окно лазить, — шепотом ответил Себастьян, который на подоконнике устроился вольготно и этак еще ручку протянул, приглашая присоединиться.
А главное, что отказать не выйдет.
Нет, конечно, можно потребовать… чего?нибудь этакого потребовать… скажем, дверь открыть, убраться из этой странной комнаты в иную, более подходящую для беседы.
Вот только чуяла Евдокия, что эти фокусы — неспроста. И как знать, о чем разговор пойдет. А потому вздохнула, сунула веер в подмышку и юбки подобрала.
— Отвернись, — буркнула.
— Увы, это выше моих сил!
На подоконник он Евдокию втянул, а после помог спуститься.
— Лихо так из дому сбегал… мне вот и рассказал…
— А зачем нам сбегать?
Сад.
И кусты роз, которые разрослись густо, переплелись колючими ветвями, сотворив непреодолимую стену. Во всяком случае, у Евдокии не появилось ни малейшего желания ее преодолевать. А Себастьян знай, шагал себе по узенькой дорожке, которую выискивал, верно, наугад, и заговаривать не спешил.
Остановился он у крохотного прудика, темную поверхность которого затянуло ряской.
— Может, конечно, и незачем… а может… — замолчал, вздохнул, и хвост змеей скользнул по нестриженной траве. — Евдокиюшка… друг ты мой сердешный… скажи, будь добра, что вчерашнюю ночь мой драгоценный братец провел в твоих объятьях. И желательно, что объятий этих ты не размыкала ни на секунду.