— Фанни клюнула, — с трудом выговорил я.
— Ну а скажи мне, когда ты набрал этот чертов номер, какой-то сукин сын снял трубку, ответил, собрался кого-то позвать и больше не вернулся?
— Все точно так, тот же сукин сын, — сказал я. Генри начал подталкивать меня к открытой двери своей комнаты, будто я тоже был слепой. Я не протестовал.
— Как же у них дела идут в этой газете? — подивился он.
Мы уже приблизились к его двери.
— Думаю, когда тебе на все наплевать, — сказал я, — деньги к тебе сами плывут.
— Точно! Со мной всегда была одна беда — мне до всего есть дело. Вот ко мне деньги и не плыли. Ну и не надо! У меня и так наличных денег полно…
Он замолчал, услышав, как я втянул в себя воздух.
— Вот, вот, так дышит тот, кому хочется одолжить мои накопленные денежки! — улыбнулся он, спокойно кивнув.
— Только если ты поедешь со мной, Генри. Поможешь найти негодяя, издевавшегося над Фанни.
— Подмышки?
— Подмышки!
— Мой нос к твоим услугам. Пошли.
— Нам нужны деньги на такси, Генри. Надо сэкономить время.
— В жизни не ездил на такси, зачем оно мне теперь?
— Нам нужно успеть в эту редакцию, пока она не закрылась. Чем скорее мы все выясним, тем спокойнее можно будет действовать. Я не желаю больше всю ночь тревожиться, как ты тут, и трястись за самого себя в своей лачуге.
— У Подмышек острые зубки, да?
— Да уж, в этом лучше не сомневаться.
— Пошли! — Генри, улыбаясь, обошел свою комнату. — Поищем-ка, где слепой прячет денежки. А по всей комнате! Дать восемьдесят баксов?
— Нет, что ты!
— Шестьдесят? Сорок?
— Двадцать — тридцать хватит за глаза!
— Ладно. — Генри остановился, захрюкал, засмеялся и вытащил из бокового кармана брюк толстую пачку денег. И стал отсчитывать бумажки.
— Вот сорок баксов!
— Скоро отдать не смогу, учти.
— Ну, если мы отыщем этого гада, который насмерть напугал Фанни, ты мне ни цента не будешь должен. Держи деньги! Захвати мою трость. Запри дверь — и вперед! Поехали, найдем идиота, который снимает трубку и отправляется в отпуск.
В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откуда они исходят, не видел.
— Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькое и едет быстро.
Я не смог удержаться и спросил:
— Генри, как ты умудрился скопить столько денег?
— Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу, не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Они прислушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю, чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, я хожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Все говорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу — слепой. Так что вот так. Где мы?
— На месте, — объяснил я.
Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара, в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.
— Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.
— Сейчас вернусь.
Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье — глаза безмятежно закрыты, трость на коленях.
— Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.
* * *
Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я, шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которого красовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого бога Януса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, да и второе вот-вот должна была постичь та же участь.
«Даже у богов, — подумал я, — выдаются неудачные годы».
Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся на ступеньках, как побитые собаки; все курили и никто не обращал на меня внимания. Наконец я поднялся на верхний этаж.
Помещение редакции, казалось, не убирали со времен Гражданской войны. Весь пол, каждый его дюйм, был завален, засыпан, забросан бумагами. На столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старых газет. А три корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканную бумагу, видно, всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньше десятков тысяч. Я шел через это бумажное море, доходившее мне до щиколоток, давя старые сигары, окурки и, судя по хрусту их крошечных ребер, тараканов. Под заваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную трубку, взял ее и послушал.
Я подумал, что услышу, как шумят машины под окнами миссис Гутиеррес. Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.
— Благодарю, что подождали, — сказал я.
— Эй вы, что надо? — спросил кто-то.
Я повесил трубку и обернулся.
Через бумажное море ко мне продвигался высокий костлявый мужчина, на кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые от никотина глаза осмотрели меня с ног до головы.
— Я звонил сюда полчаса назад, — кивнул я на трубку. — только что закончил разговаривать сам с собой.
Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец до него дошел смысл моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:
— Во-от гадство!
— Точно то же подумал и я.
Я заподозрил, что он гордится тем, как пренебрегает телефоном, — куда эффектней самому сочинять новости.
— Слушай, парень, — сказал мужчина, которого осенила новая идея — видно, он был из тех сообразительных, кто вытаскивает мебель из дому, когда ему нужно загнать в хлев коров. — А ты случаем не из легавых?
— Нет, я пудель.
— Что, что?
— Помнишь фильм «Пара черных ворон»?
— Что?
— Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белых толкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? — И я протянул ему страницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.
Он прищурился на газету.
— Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.
— А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?
— О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы! Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай взглянуть. — Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. — Ах, это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?
— И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и решить, что это правда про него?
— Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюда вон! И без тебя тошно! — Он сунул мне в руку газету.
— Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!
Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.
— Да это секретная информация. Никому знать не положено. Хочешь ему написать — пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.
— Но мне надо срочно. Тут один человек умер и… — Однако завод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.
— Как у вас тут насчет пожароопасности? — спросил я.
— Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовой матери! — Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности, пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старую обертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза заискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие на подоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-то сброшенные мужские трусы — завершающий штрих в этом хаосе.
Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.
— Эй! — воскликнул он.
Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый, но, поскольку никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.
— А что, если я случайно уроню ее на пол?
Он снова окинул взглядом пол. Бумажное море шуршало и ласкало его щиколотки. Урони я спичку, и огонь доберется до него в считанные секунды.
— Не посмеешь ты бросить, — сказал он.
— Да? — Я задул эту спичку и зажег третью.
— Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное!
Я уронил спичку. Он завопил и подпрыгнул.
Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.
Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью.
— Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!
— Подожди! — Я зажег последнюю спичку и, пригнувшись над ней, чтобы не погасла, пристально следя за огоньком, придвинулся вплотную к куче, в которой было не меньше полутонны рукописей, визитных карточек, разорванных конвертов.
Я прикоснулся спичкой к куче в нескольких местах, и бумага загорелась.
— Черт тебя подери! Чего ты хочешь?
— Всего лишь номер телефона. Ничего больше. Заметь, я даже адреса не прошу, так что увидеть этого типа, выследить его я не смогу. Но если ты, ублюдок, не скажешь мне номер его телефона, я все тут спалю к чертям собачьим.
С удовольствием я услышал, что голос у меня звучит громче обычного децибел на десять. Это Фанни бушевала у меня в крови. Множество других умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.
— Давай номер! Сейчас же! — закричал я. Огонь начал расползаться.
— Вот дерьмо! Затопчи огонь, дам я тебе этот проклятый номер!
Я начал отплясывать на горящей бумаге, заструился дым, и к тому времени, как мистер Янус, редактор, два лика которого смотрели в разные стороны, разыскал номер, записанный в его блокноте, пожар закончился.
— Держи, будь ты проклят. Вот этот несчастный номер: Вермонт, четыре-пять-пять-пять. Записал? Четыре-пять-пять-пять.
Я зажег еще одну, уже самую распоследнюю спичку, вчитываясь в карточку, которую он сунул мне под нос.
«Кто-то, кто любил тебя», — значилось на ней и номер телефона.
— Ну! — завизжал редактор.
«Фанни, — подумал я, — теперь его песенка спета».
Видно, я произнес эти слова вслух, потому что лицо редактора вспыхнуло, и он обдал меня слюной.
— Чего ты добиваешься?
— Чтобы меня убили, — ответил я, сбегая вниз.
— Надеюсь, так и будет! — крикнул он мне вслед. Я открыл дверцу такси.
— Счетчик тикает как бешеный, — сообщил Генри с заднего сиденья. — Хорошо, что я богатенький.
— Сейчас я вернусь.
Я знаками попросил шофера подъехать к телефонной будке на углу, а сам бросился к ней бегом. У меня долго не хватало духа набрать номер, боялся — вдруг действительно ответят!
А что можно сказать убийце, если звонишь ему в такое время, когда ужинать пора?
* * *
Я набрал номер.
«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».
Ну кто бы стал отвечать на такой дурацкий призыв?
Да любой, если бы увидел эти слова в трудную минуту. Голос из прошлого, он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом дыхании у твоего уха, о страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот голос в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в полночь, разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются по твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.
«Кто-то, кто любил тебя…»
«Где сейчас она? Где он? Неужели еще жив? Быть того не может! Столько времени прошло. Тот, кто любит меня, неужели он где-то живет и дышит? А вдруг? Не позвонить ли? Я ведь тут, попробую».
Я три раза набрал номер, потом вернулся и сел рядом с Генри на заднее сиденье, — он все еще слушал счетчик.
— Не расстраивайся, — сказал он. — Счетчик меня не волнует. На меня еще лошадок хватит, так что денежки не уйдут. Иди, дитя, позвони еще раз.
И дитя пошло.
На этот раз где-то далеко-далеко, как мне показалось — в неведомой стране, трубку снял тот, кто сам назначил себе день похорон.
— Да? — проговорил голос. Я замер, но наконец выдавил:
— Кто это?
— Ну, если вопрос стоит так, то кто это? — тот же осторожный голос.
— Почему вы так долго не подходили к телефону? — Я слышал шум проезжающих машин на том конце провода.
Значит, это автомат в каком-нибудь переулке. «Черт! — подумал я. — Он поступает так же, как я. Пользуется ближайшей платной уличной будкой, как своим номером».
— Ну что ж, если вам больше нечего сказать… — проговорил голос.
— Подождите! — воскликнул я, а сам подумал: «Голос мне знаком, дайте-ка вслушаться как следует». — Я увидел в «Янусе» ваше объявление. Вы не могли бы мне помочь?
То, что я волнуюсь, пришлось по вкусу другому концу провода — мой собеседник перестал осторожничать.
— Я могу помочь кому угодно, когда угодно и где угодно, — беспечно проговорил он. — Вы что, из этих… из одиноких?
— Что? — воскликнул я.
— Вы один из…
«Одинокие» — так он сказал, и вопрос решился.
Я снова был у Крамли, он погрузил меня в прошлое, я ехал в старом трамвае, под дождем, на поворотах раздавался страшный скрежет. Голос на другом конце провода был тот же, что в ту дождливую ночь, полвека назад, голос, твердивший о смерти и одиночестве, об одиночестве и смерти. Я запомнил этот голос, а сеанс гипноза с Крамли вернул его мне с такой силой, что голова чуть не раскололась, сейчас же я слышал его в трубке. Не хватало одной детали. Я все еще не знал, кому этот голос принадлежит. Он был так знаком, фамилия вертелась у меня на кончике языка, но…
— Продолжайте! — отчаянно крикнул я. На другом конце, что-то заподозрив, замерли. И вдруг я услышал сладостные звуки, ставшие за полжизни родными.
На другом конце провода шумел дождь. Но самое главное — там ревел прибой, все громче и громче, все ближе и ближе, я почувствовал, что он подкатывается к моим ногам.
— Господи! Да я знаю, где вы! — вскрикнул я.
— Ничуть не бывало! — сказал голос, и трубку повесили.
Но недостаточно быстро. Я дико смотрел на трубку, зажатую у меня в кулаке.
— Генри! — заорал я.
Генри, устремив глаза в никуда, выглянул из такси.
Забираясь в машину, я упал.
— Генри, ты и дальше со мной?
— А как же я без тебя? — ответил Генри. — Скажи водителю, куда нам.
Я сказал. Мы двинулись.
* * *
Такси остановилось. Стекла в нем были опущены. Генри высунулся наружу, и его голова с обращенным вперед лицом напоминала изваяние, украшающее нос какого-то темного корабля. Он принюхивался.
— Не был здесь с детства. Пахнет океаном. А чем еще? Гнилью вроде. А-а, это пирс. Ты тут живешь, писака?
— Ты хотел спросить: «Тут ли живет Знаменитый Американский Писатель?» Тут.
— Надеюсь, твои романы пахнут лучше?
— Надеюсь, если доживу и они будут написаны. Генри, мы можем себе позволить, чтобы такси нас подождало?
Генри лизнул большой палец, отсчитал три бумажки по двадцать долларов и протянул водителю.
— С этим тебе будет не так страшно ждать нас, сынок?
— За такие деньги, — сказал водитель, пряча доллары, — можете не беспокоиться до утра.
— Ну, к тому времени дело будет сделано, — отозвался Генри. — Детеныш, ты соображаешь, что делаешь?
Я не успел ответить, как под пирс подкатила большая волна.
— Грохочет, будто нью-йоркская подземка, — сказал Генри. — Смотри, чтобы тебя не задавило.
Мы вышли из такси и оставили его дожидаться нас у входа на пирс. Я попытался вести Генри.
— Не надо, — воспротивился он. — только говори, где веревки натянуты или проволока или камни валяются. А то у меня локоть очень чувствительный. Не люблю, когда меня водят под руку.
Я отпустил его, и он зашагал, гордо подняв голову.
— Подожди меня здесь, — сказал я. — Отступи немного назад. Ага, хорошо. Так тебя не видно. Когда пойду обратно, я скажу только одно слово — «Генри», а ты в ответ скажешь мне, чем пахнет. Ясно? И сразу повернешься и пойдешь к машине.
— Ясно. Я отсюда счетчик слышу.
— Скажешь шоферу, чтобы ехал в полицейское управление. Спроси Элмо Крамли. Если его нет, пусть позвонят ему домой. Он должен вместе с тобой приехать сюда. Чем скорей, тем лучше, раз уж мы раскрутили все это. Если только и вправду раскрутили. Может, твой нос нам больше не понадобится.