Пошла уже вторая неделя жизни Вельса во дворце, когда вечером к нему прибежал слуга и сообщил, что царевич Зейн требует, чтобы он принёс в его покои двух кошек: Амбру и Корицу. Вельс, только прилегший отдохнуть после сытного ужина, вскочил и со всех ног помчался в строну покоев царевича. Получив этот вызов, он решил, что мальчишка наконец-то нашёл кольцо и хочет отдать его.
Его провели в личные комнаты, где до этого он никогда не был. На каждой руке, на сгибе локтя, у Вельса сидело по кошке.
Стража ушла, велев лекарю идти в следующую комнату. Там ждал Хасан. Чернокожий раб почти всегда сопровождал Зейна. Он был с ним с того момента, как царевичу исполнилось два года. Хасану тогда было пять: его прислал шах в подарок своей жене в качестве прислужника и забавного развлечения. Несмотря на то, что мальчик был немым, он сдружился с маленьким царевичем, хотя ни тот ни другой никогда не забывали о том, что один был господином, а другой – рабом. Через несколько лет выяснилось, что Хасан был ещё и слабоумен. Он мог прислуживать, обладал силой, ловкостью и быстротой, хорошо бился на мечах и боролся, но умом не отличался, и так и остался семилетним ребёнком. Интереса к женщинам он тоже не имел – только поэтому он и остался при царице и её сыне даже после того, как ему исполнилось десять лет. Старше этого возраста при жёнах и дочерях шаха оставались разве что евнухи.
Вельсу казалась трогательной та забота, с которой царевич и его раб относились друг к другу. В первую очередь, его удивляло то, что своенравный избалованный мальчишка вообще мог привязаться к кому-то и о ком-то кроме самого себя заботиться. Хасан же по-прежнему считал Зейна малышом, нуждающимся в его заботе и защите, словно бы в его глазах царевич до сих пор был беспомощным двухлетним ребёнком, который не может поесть, не перепачкавшись. Они относились друг к другу почти как братья, но однако же Хасан беспрекословно выполнял любые повеления Зейна и был слепо предан ему.
Хасан забрал у Вельса кошек и кивнул в сторону резной двери. Мужчина прошёл туда, уже зная, что кольца Зейн не нашёл: его бы он сразу почувствовал, окажись оно вблизи.
Зейн сидел, подвернув под себя ноги перед низким столиком, на котором были разложены несколько свитков пергамента. Сбоку стояла крохотная чернильница, целиком выточенная из ярко-голубой бирюзы, рядом с ней на подставке лежали три выпачканных чернилами калама [1]. Юноша был одет почти так же, как в тот день, когда Вельс впервые увидел его: в самые простые штаны и длинную рубаху. Волосы были расплетены – это Вельс сразу про себя отметил. Хотя теперь ему можно было и не бояться Зейна, считавшего его могущественным колдуном, он всё равно относился к зеленоглазому зверёнышу с опаской. Мало ли что мальчишке взбредёт в голову…
Зейн убрал в сторону специальную пластинку – тоже бирюзовую – которая прижимала конец свитка, и он медленно скрутился. Царевич повернулся к Вельсу, стоявшему поодаль.
- Хочешь меня? – произнёс он, прямо глядя в глаза Вельсу.
Тот почему-то смутился. Наверное, потому, что на этот раз они были в покоях царевича, изысканно-пышных, роскошно обставленных, затянутых тончайшим шёлком и устланных драгоценными коврами, которые стоили дороже всех золотых подсвечников и ламп в этой комнате вместе взятых. Вельс узнал эти ковры: их изготавливали в одном из городов, подвластных шаху Дарази, и стоил каждый целое состояние. Их ткали из лучшего, тончайшего шёлка, и в каждой пяди были тысячи и тысячи мельчайших узелков бесчисленных оттенков, так что получившийся рисунок сиял и вибрировал красками, как живой. Работа была настолько тонкой, что выполнять её могли лишь совсем юные ткачи. Дети развивали достаточные ловкость пальцев и мастерство к восьми или девяти годам, а к двенадцати уже слепли от кропотливой и мелкой работы. Говорили, что ни одному мастеру не удавалось соткать за эти короткие годы более двух ковров.
В комнате царевича таких ковров было несколько – на стенах и на полу. Зейн не задумываясь об их ценности ступал по шёлку босыми ногами, прохаживаясь по чужим жизням, так же равнодушно, как он приказывал умерщвлять отслуживших свою недолгую службу рабов.
- Почему? – спросил Вельс.
Царевич высокомерно изогнул бровь, словно показывая, что он вообще не должен отвечать на такие вопросы. Ответ на свой он уже прочитал в глазах северного варвара. Зейн ослабил шнуровку на вороте рубахи и, путаясь длинными пальцами в хитрых петлях, сказал:
- Зачем тратить деньги на рабов, если есть ты?
Гнев, обида и желание подступили к сердцу Вельса – уже привычная смесь. Он всегда так чувствовал себя рядом с мальчишкой. Это было одновременно сладко и больно, как та еда, которую часто подавали в этих краях, щедро пересыпанная специями: ароматная, вкусная, но острая и жгучая до слёз.
Он сделал шаг к царевичу: тот гордо вскинул голову и опять взглянул ему прямо в глаза, высокомерно и насмешливо, словно забавляясь его неумением совладать со своими желаниями… Да и он сам был не лучше, тоже не мог удержаться, так хотел сильного тела на себе, жестоких ласк и грубых рук. Вельс огляделся по сторонам, но не нашёл в комнате кровати.
- Где? – спросил он.
Зейн его сразу понял. Он подошёл к одной из занавесей и отдёрнул в сторону: за ней скрывался просторный альков, сплошь устланный белоснежным шёлком и занавешенный алыми драпировками, расшитыми золотом и серебром. На вышивке вставали солнце и луна, вились цветы и травы, а на дальней стене горделиво красовался павлин и расправлял роскошный хвост, усыпанный драгоценными камнями, которые призрачно мерцали в полумраке укромной ниши.
Потом, когда Зейн усталый, тяжело дышащий и расслабленный, лежал на белых покрывалах, Вельс осторожно, даже несмело взял в руку прядь светлых волос юноши, гладких, блестящих, переливчатых, словно лунный свет. Он намотал прядь на палец, потом раскрутил обратно и приложил к губам.
Он приподнялся на локтях и пододвинулся ближе к царевичу, провёл кончиками пальцев по руке до самого плеча, быстро скользнул по ключице, а потом, вытянувшись ещё сильнее, прикоснулся к ней губами. После этого он не мог остановиться: его поцелуи то сбегали ниже – на грудь и живот, то поднимались выше – к шее, к маленькому уху, а пальцы ласкали чуть влажную, тёплую кожу, пахнущую терпкими притираниями, нежную, как самый тонкий шёлк, даже нежнее шёлка…
Зейн смотрел на него чуть удивлённо, но не отталкивал. В его взгляде было что-то растерянное, он как будто силился понять – и не мог. Он не понимал, почему варвар делает это – ласкает его и целует. Девушки в его гареме и наложники делали это потому, что это была их обязанность, и потому, что он сам бывал с ними нежен. Почему его целовал варвар, который должен был бы ненавидеть его, Зейн не понимал. Они лишь разделяли с ним грязную порочную страсть, совокупляясь, как животные… Когда же страсть была утолена, Зейн не чувствовал почти ничего кроме отвращения к самому себе и собственным извращённым наклонностям, а вот Вельс… Он не стыдился и, казалось, не считал это дурным.
Царевич вырос, не зная, что между мужчинами могут быть такие отношения… Мать никогда не заговаривала об этом. Быть может, она, приехавшая из Ситии, где жили одни только женщины, тоже не знала о таком. Во дворце, где они жили, было не так уж много мужчин: только стражники. Зейн почти не общался с ними, он изредка только видел, как они боролись полуобнажёнными на усыпанной песком площадке, или же, зайдя на задний двор, замечал, как играют блестящие от пота мышцы на руках и спинах конюхов, которые скребницами и щётками вычищали коней, сбросив с себя рубахи. Иногда ему от такого зрелища становилось не по себе, как-то мутно, тяжело и жарко, но он не считал это влечением, подобным тому, что испытывают к женщинам. Царевич думал, что ему просто нравится смотреть на сильных мужчин так же, как приятно было любоваться статным конём, смертоносной грацией прирученных леопардов или быстрым полётом охотничьего сокола.
Когда после покушения и смерти матери Зейн приехал во дворец отца в Дарази, он узнал, что у старшего из его братьев, Хангира, целых два гарема: в одном живут жёны и наложницы, а во втором, поменьше, содержатся мальчики. Он не испытывал к Хангиру братских чувств: во-первых, тот был старше его на пятнадцать лет и казался совершенно уже взрослым человеком, во-вторых, за прошедшие годы они встречались с ним не более десяти раз, да и в Дарази двое сыновей шаха Захаба не особо сдружились. Тем не менее, Зейн решился спросить у Хангира, зачем ему мальчики в гареме. Брат долго хохотал, чуть не до слёз. У Зейна тоже слёзы на глазах выступили – от ярости и унижения. Он не привык, чтобы над ним смеялись.
Отсмеявшись, Хангир сказал, что всё объяснит ему чуть позже и пригласил младшего брата придти к нему на ужин. Когда они закончили трапезу, Хангир сделал знак слугам, и в комнату ввели невысокого хрупкого большеглазого подростка, на котором из одежды были почти одни только украшения – но этих было много.
- Это Риза, лучший из моих постельных рабов. Жаль будет с ним расставаться, но ему уже семнадцать.
Хангир жестом подманил наложника ближе, и они вдвоём продемонстрировали Зейну, для чего нужны мальчики в гареме. Зейн весь дрожал от непонятных чувств, овладевших им: ему хотелось выбежать вон из покоев брата от стыда за то, что он совершал со своим рабом, но не мог не то что на ноги подняться – он не мог даже глаз отвести от Хангира и Ризы. Сердце бешено колотилось в груди, во рту пересохло, а между ног медленными волнами поднимался жар. Зрелище его возбуждало, но не так, как он сам бы от себя ожидал. Он, в мечтах, хотел бы оказаться не на месте Хангира, бравшего красивого и послушного мальчика; он хотел быть на месте Ризы, принимать в себя большого сильного мужчину, сладко и беспомощно биться под ним, содрогаться, стонать и испытывать тот исступлённый и унизительный восторг, что читался сейчас на лице раба.
Зейну стало дурно и страшно… Он дрожащей рукой поднёс к губам кубок и выпил все, что там было, до дна, даже не поняв, что пьёт.
Потом он спросил Хангира, не было ли то, что он видел, запрещённым деянием. По его разумению, это было то же самое, что мужчине лечь с другим мужчиной. Хангир хитро улыбнулся:
- Многому же тебя надо учить, младший брат, - сказал он, отирая пот со лба и висков. Чёрные волосы над ними были совсем мокрыми и стали завиваться в мелкие кудри от влаги. – Закон воспрещает ложиться с мужчиной, а Ризе ещё нет восемнадцати, значит, он и не мужчина. Я ничего не нарушаю.
Зейн вспомнил, как поразился тогда людской изворотливости и подлости, но это не помешало ему на следующий год, когда отец позволил ему иметь свой гарем, взять туда и мальчиков тоже.
Царевич, погружённый в воспоминания, даже и не заметил, что Вельс целует ему теперь уже не грудь и шею, а живот, спускаясь всё ниже. Стоило ему осознать это, как его член начал твердеть. Вельс что-то довольно пробормотал и, передвинувшись ещё ниже, поцеловал его теперь там. Зейн выгнулся ему навстречу.
- Ты… - начал царевич, но прервался, шумно выдохнув. – Ты, когда жил в своей стране… У тебя был мужчина? Любовник?
Вельс сначала провёл языком от основания члена юноши к головке – не останавливаться же на полпути – а потом ответил:
- Был. И что?
- Ты был сверху, да?
Вельс выпрямился.
- Да.
- И что с ним стало? Казнили? Или про вас никто не узнал?
- Про нас знали, - сказал северянин. – Но в моей земле за это не казнят: такого человека вызывают на поединок, и он не имеет права отказаться. Рагнара никто не осмелился бы вызвать на поединок.
- Почему? Он был таким сильным воином?
- Рагнар – могущественный чародей или… Или не чародей вовсе… Никто не знает, кто такой Рагнар, но про его магию знают все. Его даже ранить невозможно: на его теле никакого следа не остаётся ни от ножа, ни от камня, ни от плети – ни от чего.
- Это от него ты научился колдовству? – продолжал допытываться Зейн.
- Да, - солгал Вельс. Не мог же он признаться, что никаким колдовством не владеет, что магия в нём – это подарки Рагнара, которые он мог дать любому другому человеку. И дары эти были на исходе.
- Если ты умеешь колдовать, как ты оказался на рабском помосте?
- Мне это было нужно. Я сам так захотел, - опять соврал Вельс.
Он даже подивился тому, как разговаривал с ним Зейн: без обычной злости или высокомерия. Оказывается, избалованный мальчишка умел и по-хорошему говорить, когда нужно было…
Вельс вспоминал о Рагнаре без тоски и без горечи, ни сожаления в нём не было, ни грусти. Меж ними не было особых чувств. Они были просто как старший и младший, как учитель и ученик, да ещё делили постель.
Вельсу тогда едва исполнилось девятнадцать. Он со своим двоюродным братом отправился на охоту в Туманный лес. Охота была хорошей, но на пути назад Вельс подвернул ногу. Какое-то время он ковылял, превозмогая боль, но потом ему стало совсем худо – нога невероятно быстро начала распухать.
Брат, часто охотившийся в этих местах, и знавший их гораздо лучше Вельса, сказал, что до дома им так не дотянуть. Он предложил идти к морю: там на высоком скалистом берегу стоял дом Рагнара, идти до которого было совсем немного. Вельс, конечно, слышал о колдуне и слегка его побаивался, хотя дурного о нём никогда не говорили. Он просто жил в лесу вдали от людей, никому ничего плохого не делал, да и хорошего тоже – если не просили. На просьбы он иногда отвечал.
Когда они добрались до маленького дома, сложенного из неровных серых камней, солнце уже садилось. Рагнар встретил их возле дверей. Он обещал, что позаботится о пострадавшем, а брату сказал, что тот может приезжать с лошадью для Вельса завтра утром: ходу от одинокого дома до поселения было больше двух часов, а потом надо было прискакать назад, к тому же с второй лошадью в поводу. К тому времени наступила бы уже глубокая ночь, и обратно в полной темноте ехать было бы нельзя.
- Лучше уж пусть один гость ночует, чем два, - мрачно добавил Рагнар. – У меня тут тесно.
Колдун на вид был явно из их народа: и сложение, и черты лица, и светлые глаза говорили об этом. Но всё равно было в нём что-то особенное, не такое. Волосы у него были странного цвета – не соломенно-жёлтые, как у большинства жителей их острова, не белые, не пепельные – а какие-то яркие, рыжевато-золотистые и вились крупными кольцами. Было в нём и ещё что-то, чего Вельс не мог пока приметить или понять. Рагнар ростом был с Вельса, но помощнее и пошире в плечах.
Колдун помог ему перебраться через ступенчатый порог, усадил на низкий топчан, видимо, служивший ему кроватью, и ушёл за водой к роднику. Вельс с любопытством осматривался. Жилище колдуна оказалось самым обычным домом, может, чуть более тёмным и бедным, чем дом, в котором жил он сам. Да и порядка тут никакого не было. Книги, непонятного назначения инструменты, склянки тёмного стекла, деревянные коробочки, оружие, части конской упряжи были наставлены и набросаны безо всякого разбору. В углу возле окна на большом сундуке были сложены деревянные диски. Вельс видел такие у скальдов: они рунами записывали на них текст по спирали и, вращая, пели. Большинство песней скальды знали по памяти, записывались лишь самые древние висы [2], смысла которых уже часто никто и понять не мог, так изменился язык за столетия или же так темны и непонятны были образы.
Возможно, Рагнар смог бы объяснить, о чём были старые песни: бабка Вельса говорила, что когда она впервые увидела колдуна, будучи ещё незамужней девушкой, он был точно таким же, как и сейчас.
Вельс оглянулся на шум: Рагнар вернулся с кожаным ведром, полным воды.
- Показывай ногу, - сказал он.
Вельс наклонился, чтобы разуться. Но понял, что сапог не снять – так распухла повреждённая щиколотка. Он потянулся к поясу за кинжалом.
Рагнар стоял рядом и внимательно на него смотрел. От этого холодного серо-голубого взгляда Вельсу стало сначала не по себе, а потом вдруг как-то спокойно. Позднее он думал, не навёл ли Рагнар на него какие чары – потому что через полторы недели, когда нога окончательно зажила, Вельс сам пришёл к колдуну, даже не зная толком зачем. Но, подумав хорошенько, от этой мысли отказался: если бы всё так было, Рагнар бы не его выбрал, нашёл бы кого получше. Он ведь ничем примечателен или особенно хорош не был, не красавец, разве что роста высокого, не самый лучший боец, не то чтобы очень умён. Да вообще ничего выдающегося в Вельсе не было, обыкновенный юнец…
Но Рагнар что-то в нём нашёл.
Вёльва сказала, что никому с их острова Рагнар таких даров, как ему, не давал и никому больше не даст. Она видела далеко в будущее. Говорили, что до самой гибели мира.