– Признаюсь, не читал, я вообще эти дела не читаю.
– Ты меня как – сразу пришьешь или все-таки стульчик предложишь? – съехидничал вор.
– Садись, – Беспалый показал на единственный стул, стоявший у стены.
– Ну спасибо! – Шельма опустился на старый расшатанный стул. – Спрашиваешь, за что под вышку попал? У государства стибрил больше, чем нужно.
На одном заводе брал барахлишко, а оказалось – стратегическое сырье. Как-никак война… Советская власть таких шуток не прощает. Трое нас было, да я один там свои пальчики умудрился оставить. Вот потому и взял все на себя. А двое подельничков в Москве остались. В «Метрополе», наверно, обедают.
– Понимаю…
– Когда же мы с тобой виделись в последний раз? Лет пятнадцать назад?
– Нет. Двадцать пять. На Соловках.
– Тогда ты еще не был… красным?
– Ошибаешься, Шельма, я уже тогда был сотрудником органов.
– Так что ты будешь со мной делать, Тимошка? – озабоченно спросил Шельма.
– А что мне с тобой делать, Афанасий? – пожал плечами Тимофей Егорович. – Тебе помилование вышло. Заменили расстрел на четвертак. Вот тебе справка. – Он достал из ящика стола лист бумаги. – Можешь идти. Поздравляю тебя!
– Ты это серьезно? – не желал верить Шельма, поглядывая на документ.
– Я же неграмотный. Читать так и не выучился.
– Серьезнее не бывает. – Беспалый поднялся и протянул Афанасию листок.
Шельма осторожно, словно боясь обжечься, взял бумагу.
– Так мне… идти?
– Иди!
– Спасибо тебе, Тимоша, не думал, что из этой комнатушки живым выберусь. Прости, если что не так!
Шельма повернулся и направился к двери. Тимофей Беспалый вгляделся в голову Шельмы. Голова у вора была выбрита, и на желтоватой коже виднелись многочисленные царапины и шрамы. В основании черепа Беспалый рассмотрел небольшую шишку, из которой торчали длинные седые волосы.
Майор сунул руку в ящик стола, пальцы отыскали прохладную сталь.
Шельма был уже близко от приоткрытой двери. Подавив в себе сожаление. Беспалый поднял наган и выстрелил. Брызнули кровь и комки мозга, пуля, прошедшая навылет, щелкнула о стену. Шельма, раскинув руки, повалился на дверь, которая под тяжестью тела распахнулась, словно выпуская мертвого вора на волю.
Беспалый тяжело опустился на стул и, глядя на труп, налил себе из графина полный стакан водки, а потом одним махом, как будто это была ключевая водица, вылил водку себе в утробу.
– Капитонов! – громко крикнул Беспалый. – Где ты там?! Черт тебя побери! Или, может быть, мне самому покойника тащить?
Вошел перепуганный старшина. Майор явно был не в своей тарелке.
Значит, и у него нервы не железные и все это чушь и брехня, будто расстрел приговоренных для Беспалого такое же удовольствие, как для некоторых – игра на бильярде.
– Сейчас! Сидоров! – рявкнул Капитонов. Напуганный гневом майора, он готов был взвалить труп на собственные плечи и без всяких помощников закопать его на лагерном кладбище в тундре.
Рядовой Сидоров, потоптавшись немного у трупа, нагнулся и стал расстегивать на груди Шельмы рубашку.
– Отставить! – жестко приказал майор Беспалый. – Похоронить его в одежде.
Заметив недоуменные взгляды подчиненных, майор добавил:
– Вы что, плохо слышите? Я сейчас вам уши-то прочищу!
Одежду казненных никогда не оставляли на территории лагеря. Это была давняя традиция, известная еще с екатерининских времен. Даже новобранец знал о том, что лагерная одежда приносит несчастье, а потому ее отсылали близким родственникам, которые тоже частенько относились к ней как к поганой – в глубочайшей тайне ее кипятили в семи водах, затем трижды промывали с песком и только потом хоронили за оградой кладбища, не забывая поставить над ней крест.
Порой одежду казненного относили далеко в лес и, разорвав на куски, развешивали на деревьях, и тряпки затем служили птицам для постройки гнезд. Возможно, именно в птицах возрождалась душа казненного. А иногда одежду рвали на мелкие лоскуты, а потом конопатили ими избу. Считалось, что одежда казненного отпугивает от дома нечистую силу.
– Когда похоронить-то? – Капитонов недоуменно посмотрел на Беспалого. Да, майор определенно был не в себе.
– Сейчас! Немедленно!
И, нахмурившись, майор попытался объяснить:
– Тебе легко было бы убить брата?… Так он мне вроде брата был…
Казненных обычно хоронили в холщовых мешках, которые крепко стягивали суровыми нитками, как будто опасались, что почивший способен просочиться через махонькое отверстие. С Шельмой все было иначе: начальник лагеря распорядился смастерить гроб, на дно которого уложили сосновые ветки, и под гнусавое пение священника опустили в яму. Потом майору Беспалому еще долго вспоминался сладковатый запах ладана.
…Тимофей Егорович, шагнув в знакомый кабинет, опасливо огляделся, как будто ожидал увидеть на его стенах щербины от пуль и запекшуюся кровь, но новые цветастые обои спрятали от чужих взоров следы казней почти полувековой давности.
Александр уверенно сел за стол, и Беспалый-старший вдруг понял, что сын сидит за тем самым дубовым столом, который когда-то принадлежал ему.
Тимофей Егорович не был суеверным человеком, но в этот момент его передернуло от ужаса.
– Ты знаешь, что было в этом кабинете? – тихо спросил Тимофей Егорович.
– Могу только догадываться. – Кривая улыбка тронула губы Беспалого-младшего, и Тимофей Егорович понял, что сын знает куда больше, чем хочет показать. Александр Беспалый обвел долгим взглядом помещение, словно пытался увидеть души казненных. – Если хочешь, мы можем найти другое место…
– Нет, – отрицательно покачал головой Тимофей Егорович. – Буду разговаривать с ним здесь.
– Хорошо. Сейчас приведут Муллу. Сколько же ты с ним не виделся?
– Вечность! – глухо выдохнул бывший «кум».
Глава 26
Тимофей Егорович не сразу узнал Муллу. От прежнего Заки Зайдуллы остались выразительные глаза, которые были черны и бездонны, как ночь. Мулла смотрел всегда в упор и терпеливо дожидался, когда собеседник, не выдержав его пристального взора, отведет глаза в сторону.
Кожа на его высохшем лице была покрыта множеством шрамов: один кривой линией рассекал лоб, другой проходил через нос и убегал далеко за скулу, третий, самый ужасный, жирной багровой полосой начинался под левым виском, проходил через всю щеку и раздваивался на подбородке.
Мулла был неимоверно худ, как будто последние десятилетия просидел на воде и хлебе, вот только руки его не изменились: пальцы оставались очень длинными и гибкими, словно у сказочного лесного черта, способного защекотать до смерти любого человека, случайно забредшего в глубину чащи. Ни тяжесть прожитых лет, ни лагерное житье-бытье не вытравило из его сатанинских глаз озорного огонька, который когда-то сводил с ума женщин-вольняшек. Да и сам Мулла не одряхлел с возрастом, а лишь стал похож на корявое высохшее дерево, которое никак не желает ломаться и может простоять еще не один десяток лет.
Тимофей Егорович невольно поднялся со стула:
– Заки?
Мулла неодобрительно оглядел Беспалого и после некоторого раздумья слабо пожал протянутую руку.
– Зачем из барака выдернул? Неужели соскучился? А может, помирать срок пришел и ты надумал проститься? Хе-хе-хе! Поживешь еще! У тебя даже румянец на щеках играет. Располнел ты, Тимоха, тебе бы к нам на лагерную диету, ты бы тогда мигом скинул лишних полтора пуда.
– Я тебя часто вспоминаю, Заки, – спокойно ответил Беспалый. – Как это ни странно, но чем ближе последний час, тем воспоминания юности становятся острее.
– Ого! Ты меня удивляешь, Тимоша, вот уж не думал, что начальник колонии, хоть и бывший, может быть поэтом! Впрочем, все в руках Аллаха…
Мулла никогда не забывал о том, что он мусульманин, и часто поминал Аллаха. Увидев свободный стул напротив Тимофея Егоровича, он сел и выжидательно посмотрел на старого приятеля.
– Заки, если желаешь, можно будет устроить тебе досрочное освобождение. За тобой ведь не числится больших грехов, и, думаю, администрация не будет против.
Беспалый кивком указал на сына, который с интересом наблюдал за разговором бывших корешей.
– И такое ты предлагаешь человеку, который больше полувека просидел за решеткой?! – возмутился старый зек. – Да если я уйду отсюда, в лагере вообще правда умрет! А потом, здесь меня все знают, уважают. Я – Мулла, а этим многое сказано. А кем я буду на воле? Вокзальным побирушкой? Молчишь? Нет уж, лучше ты переходи на жительство в наш барак. Я тебе угол выделю и пидораса подберу, который тебя обслуживать будет. Не забыл еще, как это делается?
Тимофей Егорович криво усмехнулся, показав золотую фиксу в правом углу рта. Беспалый в молодые годы всегда одевался франтовато: на ногах яловые сапоги, которые непременно съеживались в гармошку, и, когда он шел, скрип доводил до экстаза всех девок в округе. Штаны он носил бархатные и непременно с ворсом, а цивильные костюмы заказывал у лучших портных. Рубашка на нем обычно была белая льняная. Еще Тимофей любил запонки, а вот галстуков не признавал: ворот у него всегда был расстегнут, и у самого горла виднелась тельняшка, с которой он расставался только в бане. Тельняшку ему давным-давно подарили кронштадтские моряки, которые в годы «красного террора» заполнили Соловецкие лагеря. А вот золотая фикса была изобретением самих воров: традиция подпиливать здоровый зуб и ставить на него золотую коронку уходила в дореволюционную Россию, где каждый уважающий себя уркач имел привычку закладывать в пасть пару золотников благородного металла.
Сейчас на Тимофее Егоровиче не было ни яловых сапог, ни кепки-восьмиклинки и вместо дорогих австрийских часов, которыми он когда-то любил щеголять перед приятелями, теперь он носил самые что ни на есть обыкновенные – «Победу» с исцарапанным стеклом и засаленным ремешком. Однако золотая фикса на левом клыке Беспалого-старшего блестела так же ярко, как и в молодые годы, и недвусмысленно напоминала о его воровском прошлом.
– Разве такое забывается! Только инструмент у меня притупился, – отшутился Тимофей Егорович.
Беспалый– младший Достал из шкафа бутылку армянского коньяка «Наири», расставил на столе рюмки и разлил в них коричневую жидкость. Коньяк был отменный, и комната мгновенно наполнилась благодатным запахом.
– Вот что я тебе скажу, гражданин начальник, – поморщился Мулла, – убери это пойло, им только свиней травить. У тебя спиртяшки не найдется? Мой желудок к нему больше привычен.
Александр Беспалый улыбнулся. Ему импонировал этот старый зек, чей язык был остер, как турецкий ятаган. И вообще зеков такого калибра, как Мулла, по всей России можно было отыскать теперь не более десятка.
– Есть у меня спирт! – С этими словами он достал литровую бутыль. – Это только для самых важных гостей.
– А знаешь, гражданин начальник, мне надо бы отказаться от твоего угощения: не по воровским это понятиям брать чарку из руки мента. Но, думаю, братва не осудит меня за это, ведь особенный сегодня день!
– А ты и не бери! – серьезно ответил Беспалый-младший. – Я тебе на стол поставлю.
Осторожно поставив наполненный до краев стакан перед Муллой, он ободряюще улыбнулся. Он давно знал об этой странной привычке Заки Зайдуллы пить неразбавленный спирт. Причем выпивал он его не залпом, как делает большинство людей, а небольшими глотками, полоща огненной жидкостью рот, – именно так поступают дегустаторы вина, чтобы определить вкусовые качества напитка. Мулла сделал глоток и от удовольствия сладко сощурился, напоминая разнеженного кота, впервые почувствовавшего тепло весеннего солнца после затяжной снежной зимы. А потом так же неторопливо стал тянуть спирт глоток за глотком, ни разу не поморщившись.
– Заки, чтобы так пить, нужно луженый желудок иметь! – заметил Тимофей Егорович.
– Посидел бы с мое, похлебал бы баланду, и у тебя такой же был бы! – едко отозвался Мулла.
Не отрывая стакана от губ, Заки Зайдулла внимательно разглядывал своего давнего другана. Ему показалось, что Тимоха мало изменился, даже полковничьи погоны на старом кителе не могли затмить сияния его воровской золотой фиксы.
– Не надо, Заки! – жестко произнес Беспалый-старший. – Я свое вот так отсидел! – И он постучал себя ребром ладони по горлу. – Или, может, ты позабыл?