– Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье... Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой.
– Что за несчастье? – вздыхает огромное создание.
– Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни.
В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.
– Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! – вопит она. – Скажите мне, он не умер?
– Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается. Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз.
– Что это? – повторяет дама с сиськами.
– Полиция! – это наконец разговорился дневной сторож.
Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу... Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.
Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний и заклинаний. В общем, если только ваше серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело.
Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на фото семьи Лавми, опубликованное в «Киноалькове», что так триумфально выставляемый красавчиком Фредом ребенок – совсем не тот, которого я видел в колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла.
А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что она лелеет младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это без труда. Я кладу конец мученическим страданиям трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее с оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя вмешался производитель младенцев Куштапьяна.
Купюра в десять франков, предусмотрительно выложенная на стол, успокаивает бедную женщину.
– Почему вы доверили своего бамбино Лавми? – спрашиваю я.
Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно состоят прерогативы полицейского. Она понимает, что шурин, который является начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет.
– Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей собственной бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне.
– К нему действительно обращалась миссис Унтель.
– По какому вопросу?
Старая развалина качает головой.
– Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал...
– Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! – топаю я ногами от возмущения. – Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери.
– Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.
– Жена этого...
– Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти.
Тэд Харрисон – парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.
Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.
– Опять полиция! – произносит он, улыбаясь. – Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста!
Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни!
– Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель.
– Точно!
– Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?
– Вовсе нет. Она нанесла нам визит...
– Ах да... Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?
Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой.
– Это еще не все...
– Ну?
– Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!
– Понимаю, – говорю я, от волнения по-английски. – И вы нашли для нее то, что она искала?
– Естественно!
– Дайте мне, пожалуйста, адрес...
Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки
«Приют ангелов»
Лион-ла-Форе
Мое сердце учащенно бьется
– Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?
– Нет, я лишь дал адрес.
– А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?
– В аэропорт?
– Ну вы, надеюсь, читаете газеты?
– Только американские...
– Так вы ничего не знаете?
– Ничего.
Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления
– Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель.
Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку.
– Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?
– Нет.
– Большое спасибо!
Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахинь-близнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне.
Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины...
– Включай газ и надевай пальто, – поспешно говорю я ей. – Я увожу тебя в краткосрочное путешествие.
Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность
– В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов...
– Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.
– Но... А твои друзья?
– Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба
– А мой завтрак...
– Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись
В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии... Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов: «Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа».
Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу.
То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма... Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.
Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор – это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.
Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому.
Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками... Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т. д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представлешь Себя в картине художника Пейне.
Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.
Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.
– По какому делу?
Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать.
– Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.
– Да, это маленький Джонсон.
Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии. Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.
Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.
– Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз.
– Ну да...
Она потрясена заглавием и фото.
– Это сын Фреда Лавми, киноактера?
– Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.
– Но...
– Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка!
Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.
Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.
Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми
Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине
Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:
– Антуан! Это... Это твой?
Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история. Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антонио-младшего.
– Нет, мама, это не мой...
Ее лицо становится печальным.
– Жаль, – просто говорит она. – Это был бы такой замечательный подарок, Антуан... Прежде чем я умру...
– Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.
– Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша – ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно. Пришлось бы держать в доме его мать.
Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане»42 ... Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: «Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной. Несерьезных покупателей просят воздержаться...»
Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни – в крови у итальянцев!